Музей
притча
Тишина, какая-то сосредоточенная и осмысленная тишина — вот что иногда меня мучит, хотя я конечно же понимаю, что моя жизнь, так сказать, не так плоха, и я узнаю ежедневно новости о страшных бедствиях и просто тяжелом труде людей, за который им даже часто не платят денег. У меня мало денег, но все же платят, жить можно… Дело в другом.
Это странное состояние, как будто моя жизнь… это вовсе и не жизнь, а просто существование, как лежит эта гусеница всю зиму в ожидании весны — только в моем случае эта весна уже не наступит. Меня списали — я человек из вчера…
Не знаю, как точнее выразить. Я прочел недавно поразительную мысль Гегеля о том, что наступит время, когда люди в Европе станут открывать музеи, в которые они станут складывать ненужные вещи. Он первый предсказал наше появление, но какая же страшная мысль лежала в основе его видения… И вероятно, в значительной степени он оказался прав.
Гегель вообще зря считается чистым теоретиком, он прекрасно чувствовал время… Для меня, о философе надо судить по его отношению к Богу, и он изобрел философию, где поместил свой Абсолют на самый верх, признал, так сказать, его верховные права и оказал ему всяческое уважение, только вот что это за слово, что за понятие, и как оно относится к нашей жизни?
То есть, Бог — Абсолютен, а мы — нет, и таким образом Он никак к нам не относится? Гегель вслед за всеми новыми философами выделил Бога – попросту убил его, потому что убить в философии можно по-разному: можно отнести на кладбище, можно поместить в музей, а можно объявить Абсолютом…
Что-то такое случилось и со мной. Посетители, которые ежедневно приходят и молча идут мимо стекол, смотрят на вазы и черепки, мумию и скульптуры с уважением, это несомненно, однако я знаю, что все это они раз навсегда выделили как совершенно не касающееся до их жизни и судьбы, насущных интересов и забот. Это музей, это прошлое, это история, а она мертва.
Сначала меня это бесило. Я пытался говорить с ними, объяснять, что человек многомерное существо и живет во времени и даже (кое-кто) — в Вечности, и они все всегда со мной соглашались, однако в этот момент на лице их бродила характерная и уже ставшая привычной для меня легкая улыбка отстраненного уважения. Вероятно, так разговаривают с душевно больными.
Суть дела заключается в том, что все, чем я владею, им не нужно. Моя суть и смысл моей жизни, для них, чепуха и какой-то вчерашний бред. Они в любой момент признают права «высокого и прекрасного» и этой самой «духовности», о которой никто из них не знает, что она такое, — признают и станут рукоплескать, чтобы тотчас отвернуться и заняться реальными и насущными делами. Потому что любая кофеварка гораздо насущнее всех моих терзаний и сомнений, идей и событий…
То есть, если я полагаю, что какие-нибудь ритоны из Нисы, стенд 1235, прекрасны, потому что они совершенны, потому что эти узкие сосуды из слоновой кости — свидетельство победы античной культуры, то сплетение миров, которое было первым шагом на пути к современному многомерному миру. Я вижу за ними гений Александра…
А люди смотрят на надписи и ничего не видят. Они видят сосуды и знают, что на музей еще 20 минут, а потом надо ехать обедать, и суп получился слишком жирный… Но зачем тогда они приходят ко мне? Зачем?! Чтобы каждый раз внести в мою душу смуту и указать мою ненужность. Словно это некий сегмент современного мира, узенький сегмент, который необходим, чтобы они ощущали свою духовную и нравственную полноценность?
Но это же бред! Да, вероятно, однако на свете много всякой глупости, и это не худшая… Жизнь не музей, и в ней много своих ценностей, и я ее никогда не приму. Даже близкие люди, моя опора, они, с интересом глядящие на картины и умеющие прочесть их, живут «нормальной жизнью» (кавычки не из ехидства, а по сути) и с отвращением, в панике бросились бы прочь, предложи я им поселиться в моих стенах. Чем-то мой роскошный фасад похож на чумной барак…
В их мире я не нужен. Стоит мне выйти за порог музея, и я слышу только одно слово: «Нет!» Идет ли речь о расширении площадей или о деньгах, или просто о статье в газету! — всегда одно и то же слово. То, что интересует меня, совершенно не интересует остальное человечество. И меня тоже перестали интересовать их дрязги и воровство, скандалы и мерзости — все то, чем они живут и наслаждаются.
Идя мимо моих витрин, они не замечают главной интонации, отношения к себе — это спокойная и светлая ирония. Вот ваза, как бы говорю я им, она стояла в античном доме, где читали стихи и знали толк в любви, верили в страсти и богов, играли на кифаре и арфе, поэтому и лепили такие гармоничные формы. Они не были погружены в «рваный бред бытия», как вы, люди с бегающими глазами… Может быть, я не совсем прав?
На свете много пошлости, по сути, она захватила мир совершенно. Но есть только одна пошлость мыслящего и развитого человека, это когда он пытается исправить человечество. Поэтому я давно оставил эти попытки и считаюсь консерватором… Просто, иногда сжимает горло. Тогда я иду в зал современной живописи или ставлю диск с серенадами Моцарта.
Я слушаю Моцарта и читаю о великом прожектере Бенвенуто, и каждая буква книги для меня дороже исхода выборов — потому что я знаю, что при любом исходе мой бюджет будет не более той самой сотой доли процента, которая не даст мне умереть с голоду, чтобы и дальше создавать у них (тех или других — неважно) иллюзию, что они все еще люди, духовные и мыслящие существа, а не просто прыгающие блохи в поисках пищи…
Да, к тому же я всегда был страшно беден, и их интересы, и увлечения, приобретения, машины, квартиры и удобства, для меня — или хлам, в котором я ничего не понимаю, или предмет терзаний, потому что я не могу жить «нормальной современной жизнью»; эта погоня за максимальными удобствами мне непонятна.
Но складывается некая система современной жизни, которую невозможно изменить, и в этой системе, со всеми моими богатствами, я пребуду чудаком, странным чудовищем из музейного шкафа, мучительным Минотавром, на которого румяные мужики из мерсов будут глядеть со странным остолбенелым выражением; худой старик в синем протертом халате, пересекающий зал музея…
Впрочем, все взаимно. Это ненужные стенания; Моцарт учит быть легким и веселым и иногда немного грустным, он учит гармонии, он учит не думать обо всем сразу и особенно о судьбах мира. Это глупость. Возможно, я слишком много смотрю и читаю, слишком многим владею, так что это содержание просится наружу и я цепляюсь за прочих особей в жажде передать что-то им. И меня со вниманием слушают дети, однако все чаще мне грустно говорить с ними.
Грустно потому, что по сути-то передать можно очень мало или вообще ничего. По сути, человек все открывает сам — а если нет, если на него сваливается с неба сокровенное знание, он хватает его и запирает в музейный шкаф как «самое ценное, самое прекрасное», но… что совершенно не нужно сегодня (и завтра тоже). «Царство небесное силою берется…» Я знаю, что подавляющее большинство современных людей — духовные мертвецы.
И еще одна мысль в последние годы мучит меня, и она настолько скандальная и страшная, что я никогда никому ее не сообщал — даже нефритовой Афродите со стенда 977, той самой, которая все умеет понять быстрым женским умом…
Мысль эта — я назову ее “Алфавит”…
Наверное, чем больше человек узнает, тем яснее видит азы — да, это не противоречие, недаром профессор Сергеев намедни сообщил мне, что преподать азы не так просто, для этого надо знать предмет целиком. Так вот, моя мысль в том, что мои сограждане не знают алфавит.
Ну, конечно, не тот обычный алфавит, а вот если с каждой буквы начать какое-то важное слово, например, А — Алчь, Б — Бог, В — Верность, Г — Гордость, Д — Духовность, Е — Естество, и пр. в том же роде — тот алфавит, на котором строится любая культура и, значит — любой музей, какие-то основополагающие звуки и буквы, нравственная азбука человечества… Не зная букв, человек не понимает слов.
То есть, он-то думает, что все понимает, он все время повторяет словечко, которое наводит на меня страх: «Ага!» — он прыгает разом к вершинам искусства, не понимая азов, судит о Шагале, не зная даже названий красок — и, согласитесь, нет даже такой нормы, которой он должен был бы соответствовать… И уже невозможно никому ничего объяснить. потому что говорим на разных языках…
Впрочем, хватит кошмаров… Я прекрасно понимаю свою, так сказать, миссию: я никого не должен обучать или убеждать — и слава Богу, — я должен быть, вот и все, как тот чугунный рыцарь XII века, экспонат 1067, который стоит в нижнем вестибюле и встречает входящих. Он стоит, мрачно глядя на толпу, храня свою историю, и именно с этим тяжелым, молчаливым человеком я общаюсь в самые тяжелые минуты тоски. Мы сидим рядом и молчим, я не один… нет, дело ведь не в одиночестве.