Глава 2
Роман Сервантеса весел и грустен, мудр и беспечен, бесконечен по содержанию и бросает неисчислимые проекции. Коннотативные связи, ассоциации, материал для размышления тут огромный, и в этом кратком конспекте вряд ли возможно отразить хотя бы половину в виде беглых заметок…
25. ЛАБИРИНТЫ СОЗНАНИЯ
Кихот в своем мире, и читатель в своем мире, и этот ваш мир во время чтения или осмысления романа наполняется моделями, идеями и образами совершенно нескончаемыми… Роман интимен. В нем сведена к нулю социальность. Просто, неизвестно, что происходит в данный момент не только в Испании — даже в Ла-Манче.
Современное сознание остро переживает эту углубленность как обреченность одиночеству и некоммуникабельности. Бердяев писал, что социальность «заслоняет тайну общения» и тайну личности, и верно: дурная социальность все выводит на поверхность, появляется масса привнесенных и совершенно искусственных проблем и символов, чувств и идей; человеческое сознание пасует перед ними, и оно инстинктивно не жалеет упрощения, стирания своего, личного.
Получается, что мой мир уже не соприкасается с вашим миром, и все, что говорим или пишем, направлено на «массу», этой самой «массе» по сути совершенно не нужное. Ничто никому не нужно по сути. А вообще, как вы думаете, эта самая масса – существует?.. Дон Кихот очень удивился бы, узнав, что так назвали людей…
Где нет тайны — личности, общения, чувства, нет и содержания, все выхолащивается в пошлых формулах, банальность уничтожает таинство и смысл. А смысл и есть только в таинстве. С другой стороны, герой Сервантеса обжил «лабиринты сознания», черпает в них силу и веру, оставаясь таинством для других персонажей и для читателя тоже. Он не сможет никому передать свою тайну. В своих лабиринтах им /и нам/ надо искать свой путь, так каждый человек становится таинством и осознает себя как микрокосм. Это и дает качество общения, элементы истинной общности.
26. ЧЕЛОВЕЧЕСКАЯ ПРИРОДА
Жить, как природа? Остаться «частью прекрасной гармонии природы»? Но мы не есть только часть природы. Сколько в нас природного, дольнего и сколько горнего — никто не ведает, однако ясно, что полная «натуральность» человека дурна, как и опасна полная его отторженность от природы. Мы напоминаем растение в почве: сначала оно все в земле, потом росток крепнет и отрывается, и уходит все выше…
Почему растения это понимают, а люди – нет?
Быть естественным необходимо, однако, учитывая это движение и то, как быстро так наз.»естественная» среда затягивает человека и обессиливает его… Может, каждый должен нащупать свой вариант естественности? для одного — то может быть жизнь в лесу, и все, для другого — беседа с Богом; он леса-то и не увидит, и вовсе не придет ему мысль в голову, что он, человек духовный, является «элементом» этого вот пейзажа!
Так может, быть естественным значит быть духовным?
27. ЖИЗНЬ И СМЕРТЬ ВСЕРЬЕЗ
Надо уметь погибать. Цель жизни — та самая «гибель всерьез» /Пастернак/. Имея в виду эту цель, человек не ждет слепого удара, от которого он рассыпется в миг единый; вообще, как это огромный мой мир, бессмертная душа в миг рассыпется — или, что еще более дико и невероятно, обретет бессмертие и блистание небесное?.. Нет, конец — это синтез, сумма, воплощение, а не случайный удар судьбы. Вероятно, труднее всего нашему сознанию постичь эту постепенность эволюции: наша мысль все стремится вывести простую формулу.
Жизнь дана для этой эволюции, приуготовления, как называли этот процесс наши подвижники. И она не может закончиться победой: поражение запрограммировано в самой нашей земной и несовершенной природе. С этой точки зрения, чем менее ты «натурален», чем скорее выходишь из мертвенной природы, которая умеет очаровать тебя своей мнимой гармонией, тем сильнее становишься и скорее обретаешь истинную почву под ногами; ее еще назвали: твердь.
Обретение тверди, в духовной перспективе, конечно — победа. Это та точка, которая проецируется на всю плоскость — т.е. на всю нашу жизнь, которая в этой точке вся обретает смысл, причем высший, истинный смысл. Вот что значат слова memento mori.
Этот миг — назовем его «Смерть всерьез» — хотя этот миг отречения от земного может и не быть собственно мигом физической смерти; говорят же: «умер для мира», — так вот, миг этот решает все, и твоя жизнь после него, а в значительной степени и до него, вот в чем все чудо, — становится реальным творчеством частиц истины, это жизнь духовная.
Потому что жизнь духа не только в умозрении и вере, но в практическом делании, конкретной эволюции человека; слово «подвижник» и происходит от корня подвижка, движение – к Богу, к свету.
28. УТИЛИТАРИЗМ
Мы сказали выше о деятельности, которой люди всячески избегают: избегают решений, выдумывают теории, чтобы ничего не делать. В наше время, например, очень модным словом стало слово «эксперимент». Когда не хотят взять ответственность, принять решение, говорят об эксперименте: мол, попробуем, там посмотрим. У нас в стране все делается в порядке эксперимента, так что никто уже не верит, что что-то можно делать на века, наверное теперь это уже устойчивая черта сознания.
А второе — утилитаризм, самая удобная мысль, самый верный принцип: решаем делать то, что несомненно полезно, однако что «несомненно и вполне полезно»? Пища! Даже от нее, говорят, все болезни… Утилитаризм убивает все духовные движения, само человеческое начало, превращая человека в утилитарный предмет, гайку в машине. Он обладает некой функцией /инженер или учитель/, и большего не требуется — большее просто опасно и не нужно.
Получается, что все в этой машине логично, только вот вы представьте машину, где забыли о сидениях: человека в ней быть не может. Нет, человек никогда не станет таким. Он по природе своей нелогичен и неутилитарен: весь устремлен куда-то за пределы видимого, все тщится что-то придумать и открыть… Поэтому он никогда не смирится с миром, в котором царствует принцип пользы, а любые идеи и живые порывы относятся в рубрику «Эксперимент».
29. ВНЕ ВРЕМЕНИ
Критики не всегда понимают это состояние героя — его жизнь в Вечности. Слово-то красивое, а вот понять его серьезно трудно. Даже Мережковский в своей слабой статье о романе попытался запихнуть героя в свою концепцию. Для него, этот роман — ностальгическая песнь о прошлом, что конечно же не нравится критику, настроенному на идею духовного будущего возрождения. Он весь в будущем, а потому не понимает героя, который вне времени.
Неудача многих, даже хороших, критиков с этим романом объясняется тем, что, мне кажется, они подсознательно избирали неверный масштаб, именно пытались этим героем доказать свои концепции, а часто (как наш Тургенев) свои глубинные искания и мировоззренческие позиции; настоящая критика воздвигает героя, а уж с героем Сервантеса, мне кажется, надо обращаться особенно осторожно и… с некоторым почтением, как минимум. Он не гайка в узле.
Вот, Мережковский написал, что Кихот «бежит в наивную пастораль от ненавистной культуры», а это уже просто ошибка; напротив, Кихот «родился в век железный, чтобы возродить век золотой». И он смело вступает в битву — не с монахами или мельницами, а с веком. Именно возрождение идеалов — идея, которая является ключом к образу, а возродить их можно только встав вне времени — редкая и ценная позиция.
Если бы Мережковский ее понял, кто знает, может, и не наделал бы дел в последующие годы… Для меня, вообще, такие герои не есть некие теоретические штуки – они реальные носители истины, они мне всегда жить помогали; наверное, для этого надо быть просто немного скромнее, что ли…
Для Гамлета, «порвалась связь времен» /буквально: «Время вылетело из гнезда»/, и он трагическим порывом своим желает восстановить эту связь, однако Кихот прав более: все связи и все истинные ценности вне времени. Правда, и Гамлет говорит свои самонадеянные слова лишь в первом монологе…
Мы смирились с мыслью, что мы только «здесь и сейчас», что «больше ничего нет», стали мелкими и ничтожными — вот о чем первый в европейской культуре крикнул Сервантес, причем крикнул весело и насмешливо. Мы перестали мечтать, как бы говорит он, утеряли связь с великими святынями. И, отрицая рыцарские романы диалектическим отрицанием, дон Кихот восходит к новой красоте и святыне…
Пророчество автора романа сбывается. Бескрылость, привязанность к часам и пошлость губит человека как тип.
30. ПОСТУПОК
Личность начинается, когда она осознает противоречивость вариантов, и решает альтернативу, т.е. совершает выбор. Совершает поступок. Поступок вносит изменение, он решительно нарушает вечное status quo, которое тем прочнее, чем меньше поступков в данном обществе. Бывают ситуации, когда поступок, личное действие, вообще становится редкостью, и в такой ситуации цена поступка возрастает необычайно.
Поступок вносит элемент хаоса. А ведь не секрет, что многие люди ратуют именно не за смысл, а за порядок — неважно, какой; потому что трудно поверить в данный смысл, и что он вообще есть смысл. Кто может доказать смысл? А порядок почему-то доказывается очень просто: не воюем, многие довольны, значит, порядок существует.
Однако поступок зреет в человеке, в нем выливается как бы вся моя природа, устремления, круг интересов и пр. И герой Сервантеса совершает весьма странные поступки, повинуясь правилу: «Идея мертва, если не порождает поступок» — кстати, то, что его поступки нелепы в глазах мира сего, совершенно понятно: истинный поступок никогда не вмонтирован в действительность, но противоречит ей. Он вытекает из моей сущности, не проявленной в мире.
31. ОДИНОЧЕСТВА
Одинокие люди чаще лучше понимают друг друга, яснее выражают мысли еще и потому, что мысли эти спокойно выношены и прочувствованы. Все-таки мы теперь делимся на индивидов, людей общества, и субъектов, людей экзистенциальных; об этом хорошо написано во многих современных книгах (Фуко, Юнгер и пр.).
Люди общества, как мне кажется, редко серьезно думают, не способны защитить свою идею, да и идеи, которые у них являются, чаще кажутся им нелепыми и дикими, если противоречат принятым нормам. Одиночество порождает какое-то уважение к своему внутреннему миру — словно это собеседник, с которым вы долго и глубоко рассуждали, и успели полюбить его. Вы уважаете его мнения и не станете так просто от них отказываться, просто потому, что вы узнали этого человека…
Все конфликты, вражду, ненависть порождает, в глубинной сущности, одно – незнание. Тут, конечно, непреходящая ценность настоящего преподавания литературы, обучения понимать искусство.
Мы живем в пещерах своих одиночеств. Там глубина, там смысл. А на поверхности все эти рассказы о «пещере Монтесиноса» кажутся нелепыми сказками. Да и все наше искусство не есть ли набор сверкающих сказок, которым в глубине души мы не верим: свалили все это в музеи, куда ходим с детьми раз в жизни…
32. ПРИУГОТОВЛЕНИЕ
Странно звучит, ведь Христос вовсе не советовал читать книги, особенно те, которые позже были названы светскими; да, но и мы не делаем многое из того, чем занимались современники Христа. Вся беда в том, что мы живем ведь совершенно бездуховно, а потом надеемся как-то разом, в один миг, попасть на небо — а чаще вообще ни на что не надеемся, чертим линию жизни до какой-то странной точки «х», за которой — темнота. И вся жизнь становится темна.
Притча о винограднике хороша, только все ли ее поняли верно? Например, у меня возникает такой простой вопрос: а что делали все эти работники, которые почему-то до полудня не работали? Где они были, чем занимались? – а ведь Христос хитро, в Своей манере, объясняет это…
Они были именно блудными детьми, которые испытали страшное одиночество и брошенность и «ели со свиньями», возможно, так что притча о винограднике вовсе не утверждает полезность пребывания в мире сем и наслаждения скотской жизнью, чтобы потом явиться и покаяться…
Вера отмирает без употребления. Даже та детская вера в чудесное, которая была в каждом, а ведь это великий первоначальный дар Божий – она так редко развивается и перерастает в веру взрослого человека… А человек проходит путь, и это огромный путь приуготовления к воплощению. Все те частицы чудесного и духовного, все те метаморфозы и духовные движения, которыми полно великое искусство, готовят человека к будущему открытию. И мне кажется, в том и состоит его великая роль. А мы учим детей совершенно не тому: наше политехническое образование, нахлест начатков разных наук — профанируем и науки, и душу живую, — рождает серых обывателей, которых чаще всего мы и видим вокруг.
33. ПИСЬМО
Почитаем немного роман… В 25й главе он объясняет смысл любви – не сразу…
ésa es la fineza de mi negocio; que volverse loco un caballero andante con causa, ni grado ni gracias 1
Стать безумным — тоже искусство; совершенное непонимание романа выказывает большинство критиков, которые приписывают Кихоту некие революционные порывы; что он желает изменить этот мир, помочь вдовам и сиротам, и пр. – что его подвиги имеют рациональную основу.
Им это близко, они грезят вечно революциями и переворотами (скучно жить) – но он вовсе не думает о окружающей реальности Испании, и как она живет и во имя чего; это художник, в безумном порыве творчества бросающий вызов разуму; это добровольное безумие, как всякое творчество, и в мире оно немыслимо; все наши порывы и опусы, тексты и книги – если это произведение гения — совершенно не связаны с миром и не призваны как-то его изменить.
Это самоценная личность с кипящим, богатым внутренним миром – старик и ребенок, наивность и мудрость, золотой век и век железный – все сплелось в нем, он — сумма жизни.
Loco soy, loco he de ser hasta tanto que tú vuelvas con la respuesta de una carta que contigo pienso enviar a mi señora Dulcinea
Он безумен в любви – но к кому?! – да такая любовь именно мало различает, к кому и почему; в ней самой великий дар и обреченность, и жертва; он будет безумным, пока она не ответит; но она никогда не ответит, женщина никогда не может ответить на такую любовь!..
…quien oyere decir a vuestra merced que una bacía de barbero es el yelmo de Mambrino, y que no salga de este error en más de cuatro días…
Санчо знает, что это таз, а не шлем; и, тем не менее, раскрыв рот слушает своего г-на; но он же понимает, что это безумие – все эти рассказы о островах и рыцарях, и… однако в нем есть сомнение: каждый, даже самый тупой из нас, все же верит, что за кромкой реальности есть нечто еще.
И выходит, что без этой веры жить нельзя; и человек, который отдает предпочтение здравому смыслу во всем, рискует оказаться в глупом положении Санчо, который верит и не верит, и на каждом шагу спотыкается в своих мечтах.
Siendo él de tanta estima, todo el mundo me perseguirá por quitármele
Все просто: если бы все узнали ценность шлема (или, например – современной живописи), они бы бросились все это скупать, отняли бы у нас наше достояние, а так мы им владеем – а они полагают, что все это чепуха; нас это устраивает.
Художник никогда не объясняет, не учит и никого не тащит силком к красоте.
…me da en voluntad de seguir en mi penitencia más a Roldán que a Amadís
Он следует великим героям, меняет обличья, мечты и образы; это всечеловек, который может принимать любые образы и входить творческим сознанием в любые идеи; беда современного человека — ограниченность, и чем шире горизонт его знаний, тем больше это давление – тут и только так, и никак иначе.
В человеке целый мир, о котором он забывает, упертый в это рацио; дальше начинается плач Кихота, и это ведь раскаянье в несовершенном, плач ни о чем, просто душа болит – потому что живая – и таков настоящий творец, он испытывает бесконечные терзания и с тревогой и надеждой стремится к Непостижимому.
Quejarse de la dura condición de aquella ingrata y bella, término y fin de toda humana hermosura!
Естественно, вы не можете овладеть высшей красотой, так что тут дилемма: или смириться с дольним и успокоиться на том, что достижимо, или отдаться этой несравненной, небесной красоте, идеалу; потому что для художника самое важное — сохранить себя, стать собой, воплотиться; для него тут нет выбора.
Нас ведет судьба, звезда, идея – название не играет роли, потому что все они условны: это высшее начало, о котором я мало что могу сказать; никогда его не увижу и не узнаю, однако без этого я бы с тоски удавился.
И получается, что я слушаю людей, с которыми живу рядом – их заботы, мечты и дела, увлечения и досуг – и читаю эту безумную речь Кихота, и для меня лично, нет вариантов выбора – увы…
Mire vuestra merced cómo se da esas calabazadas; que a tal peña podrá llegar, y en tal punto, que con la primera se acabase la máquina desta penitencia
«Застопорится машина покаяния…» — ирония бьет ключом; он налагает на себя удары – не плетью, но понятно, на что намек; церковные обряды покаяния, бичевание и пр. глупости, в которых нет внутреннего – одно внешнее, тут мягко выведены и осмеяны.
А какое дело художнику до церкви? – видимо, тут есть ощущение мира Духа, в котором и мы, и они пребывают; естественно для меня интересоваться этими братьями по Духу (ибо он един), и вполне уместно подвергнуть сомнению некоторые их практики.
Тем более что за всем этим невинным смехом стоит инквизиция, а там не просто плетьми, и вовсе не себя бичуют: там просто людей жгут почем зря.
¿Que la hija de Lorenzo Corchuelo es la señora Dulcinea del Toboso, llamada por otro nombre Aldonza Lorenzo?
Они никогда не поймут смысл любви.
Как и смысл всего, что не видят глаза и не могут пощупать жадные лапы; Дульсинея, говорят нам, придумана; ее нет; как так? – а кто тогда Альдонса Лоренцо? – она грубая крестьянка, о которой Санчо рассказывает с таким блеском.
Однако, так зажигается великая любовь: совершенно не важно, какова женщина, как она выглядит; просто, явилось в ней нечто – может, придуманное, может, воображаемое – какая разница! – и произошел взрыв сознания; это непостижимо для разума земного.
Мы смешны для них в своей высокой любви, но без нее жить не можем; и конечно, женщина и любовь… это скорее параллельные миры, которые никогда не сойдутся; это высокая, платоническая, святая любовь, которая никогда не кончается убогим коитусом, у нее другая высота.
вариант
Он отправляет Санчо с письмом к его возлюбленной, тут и выясняется ее истинная личность.
КИХОТ. Что же касается любовного послания, то ты вели подписать его так: Ваш до гроба Рыцарь Печального Образа. А что кто-нибудь подпишет за меня, то это несущественно: сколько я помню, Дульсинея не умеет ни читать, ни писать, и ни разу в жизни не видела моего почерка и ни одного моего письма, ибо и мое, и ее чувство всегда было платоническим и далее почтительных взглядов не заходило. Да и взглядами-то мы редко-редко когда обменивались, и я могу клятвенно утверждать, что вот уже двенадцать лет, как я люблю ее больше, нежели свет моих очей, которые рано или поздно будут засыпаны землею, и за все эти двенадцать лет я видел ее раза три. И притом весьма возможно, что она ни разу и внимания-то не обратила, что я на нее смотрю, — столь добродетельною и стыдливою воспитали ее отец, Лоренсо Корчуэло, и мать, Альдонса Ногалес.
САНЧО. Те-те-те! Стало быть, дочь Лоренсо Корчуэло, — иначе говоря, Альдонса Лоренсо, — и есть сеньора Дульсинея Тобосская?
КИХОТ. Она самая — и она же достойна быть владычицею всей вселенной.
САНЧО. Да я ее прекрасно знаю, и могу сказать, что сено она мечет не хуже самого здоровенного парня изо всего нашего села. Девка ой-ой-ой, с ней не шути, и швея, и жница, и на дуде игрица, и за себя постоять мастерица, и любой странствующий или только еще собирающийся странствовать рыцарь, коли она согласится стать его возлюбленной, будет за ней, как за каменной стеной. А уж глотка, мать честная, а уж голосина!..
КИХОТ. Да ведь и не все дамы, которых воспевают поэты, и которым они дают имена по своему хотению, существуют в действительности. Надобно тебе знать, Санчо, если ты только этого еще не знаешь, что более, чем кто-либо, возбуждают любовь две вещи, каковы суть великая красота и доброе имя, а Дульсинея имеет право гордиться и тем, и другим: в красоте она не имеет соперниц, и лишь у весьма немногих столь же доброе имя, как у нее. Коротко говоря, я полагаю, что все сказанное мною сейчас — это сущая правда, и что тут нельзя прибавить или убавить ни единого слова, и воображению моему она представляется так, как я того хочу: и в рассуждении красоты, и в рассуждении знатности.
САНЧО. Ну, а теперь, ваша милость, черкните на обороте записочку насчет ослят и подпишитесь как можно разборчивее, чтобы каждый, как взглянет, узнал вашу руку.
КИХОТ. С удовольствием.
«Благоволите, ваша милость, сеньора племянница, выдать подателю сего первого ослиного векселя, оруженосцу моему Санчо Пансе, трех ослят из числа пяти, коих я оставил у себя в имении, и которые находятся на попечении вашей милости. Вышеозначенных трех ослят сим повелеваю выдать ему в уплату за трех других, которых я с него здесь получил наличными, и которые в силу настоящего векселя и его, Санчо, расписки, долженствуют считаться погашенными. Писано в сердце Сьерры Морены двадцать второго августа сего года.»
Ослиная записка написана на обороте любовного послания! Да потому что нет никакого послания, и оно никогда не может быть отправлено, ибо эта любовь, настоящая любовь, не преобразуется в материальное письмо или брак, раздел имущества или соитие тел…
Эта женщина любит читать любовные письма… У нее коллекция книг, которые повествуют о такой переписке, от Руссо до наших дней. Она представляет себе возлюбленных, которые выражают свои интимные чувства… да полно, ничего нельзя выразить, все вранье. Невозможно написать ни одного настоящего любовного письма; как нас научил Жак Деррида, письмо – это смерть. А любовь – это жизнь!
Записка Лусинды к Карденио – образец здравомыслия и чести – приводит к трагедии, потому что реальной любви нет места в этом мире – для того чтобы в мире совершилась настоящая любовь, полагает наш автор, он должен сойти с оси, преобразиться — в чем и видит смысл явления Христа… Более того, сам Санчо забыл книжку, в которой было письмо к Дульсинее – и теперь он пытается вспомнить его, уж тут наш автор дает волю настоящему фарсу:
«Санчо Панса сунул руку за пазуху и поискал книжку, но так и не нашел, да если б он искал ее даже до сего дня, то все равно не нашел бы, потому что она осталась у Дон Кихота, и тот забыл ему передать, а Санчо невдомек было напомнить.»
САНЧО. Ей-богу, сеньор лиценциат, видно, черти утащили все, что осталось у меня в памяти от этого письма. Впрочем, начиналось оно так: «Всемогущая и безотказная сеньора».
— Да не безотказная, — поправил цирюльник, — а вернее всего: «бесстрастная» или же «всевластная сеньора».
САНЧО. Вот-вот. А дальше, если только память мне не изменяет, было так… если только мне не изменяет память: «Язвительный, и бессонный, и раненый целует вашей милости руки, неблагодарная и никому не известная красавица», и что-то еще насчет здоровья и болезни, коих он ей желает, — одним словом, много всего было подпущено, а кончалось так: «Ваш до гроба Рыцарь Печального Образа».
Автор пишет, что Санчо еще «наговорил невесть сколько всякой чепухи», а письмо остается в голове Кихота, никто не может передать его Дульсинее, оно прикровенно – как и эти волшебные отношения, и одухотворение простой крестьянки, и умение видеть в мире сем – мир иной. Отношения рыцаря и Дульсинеи вне человеческого круга, и не могут быть прерваны или изменены людьми – в отличие от отношений реальных – так сказать, материальных влюбленных Карденио или Доротеи: там кипят предательство, ревность, подлог, ложь и коварство, там свершается падение и оскорбление, и высокой любви нет места – несмотря на явную чистоту и благородство этих людей…
Никому не увидеть настоящее лицо Дульсинеи… И шутливый романс, который они слышат при подъезде к горам, говорит о том же – как это всегда у Сервантеса: тайное подтверждает явное, подтекст подтверждает и проявляет текст.
Получается, он любит призрак? Получается, что это настоящая любовь.
Так что не надо смешивать симпатию, хозяйственные или материальные интересы, необходимость производства и воспитания потомства, алчь или вожделение – с любовью. Может, мысль, которую он выражает, настолько крамольна, что никогда не может быть выражена явно: люди никогда ее не примут; ни один здравомыслящий мужчина за всю историю не любил по-настоящему ни одной реальной женщины.
Весь фокус в том, Санчо, чтобы помешаться без всякого повода.
Формула искусства от Мигеля де Сервантеса.
***
снова начало — варианты
1. Почему рыцарь?
Хейзинга описывает рыцарство как высокую болезнь, от которой Европа долго не могла излечиться; эти церемонии, благородство, высота духа наряду с вероломством и кровожадностью, молитва – и месть, все рядом; в 15 в. рыцари еще в наличии, обряды и традиции постепенно гаснут, в конце 16го – их уже нет, приходит эпоха «гуманизма».
Именно этот самый «гуманизм» (в кавычках) – ключ к пониманию главного пафоса образа; а что такое «гуманизм» в кавычках? – вот это уж совсем актуальная тема!..
«Гуманизм» был в ХХ веке фиговым листком, блеклым декором, за которым творилось разное непотребство; поразительно, что и во Франции 15го, и во Флоренции 16го века он был тем же самым! — и все эти герцоги, покровители искусств и наук, бывали сущим зверьем, и совершенно не рыцарями.
А вот рыцари-то как раз четко выдерживали свой статут, и все это «Возрождение» было в значительной мере просто освобождением от ряда «лишних» предрассудков типа рыцарской чести, веры в Бога и святыни, своеобразная вторая демократия — вслед за античной, которой они во многом подражали, возрождая классические формы и каноны.
Так что образ рыцаря противостоит этой демократии и очень актуален и в эпоху третьей, нашей, демократии, когда именно творец как рыцарь духа противостоит беспределу этой всевозможной «свободы».
В новые времена, говорит нам Сервантес, жизнь стала плотной, неразличимой, все слилось в единую массу – а надо различать, собственно, в этом и состоит искусство писателя, особенно если он гений: различать мерзость, насилие, ложь от правды, справедливости, мрак от света; г-на де Ре от Тристана.
Посмотрите на картину Магритта, где ряд одинаковых граждан смотрят на вас сквозь окно: я хочу различить, кто есть кто, а это (и сегодня) возможно сделать только при помощи рыцарского подвига; и какие бы «демократии» ни бурлили грязными потоками под вашими окнами, в жизни человеческой всегда мы делимся на рыцарей и… всех прочих, которых почему-то всегда большинство.
И рыцари эти не желают излечиваться от своей высокой болезни, чужие среди толпы, белые вороны, они вызывают насмешки и удивление – из которого, возможно, родятся новые рыцари, и традиция чести не угасает…
2. Шлем
Этот шлем, который он сварганил из каски, картона, подвязал веревками, держится на соплях, только вот снять его он не может – вынужден есть с ложечки, что подадут; просто из мира обычного, где жрут да спят, отнесен уже к миру иному, где рыцари да прекрасные дамы, шлем стал символом, знаком иного бытия.
No podía poner nada en la boca con sus manos si otro no se lo daba
«Не мог донести кусок до рта, если ему не помогут» — он стал зависим от этого мира, из которого выпал, заведомо – мученик и подвижник.
3. У колодца
1. Тут, во-первых, идет освящение оружия у колодца, а им надо скотину поить; а я спрошу: а где его надо освящать? – а черт его знает, в этом мире вообще нет такого места (вот это настоящая проблема).
2. Обряд посвящения в рыцари: тут лопнуть со смеху, ибо мир сей всегда таков: не воспринимает серьезно ничего святого, черта вульгарного ума; а я, к примеру, не раз и не два замечал, что выгляжу смешно в миг пафоса, творчества, увлечения — да и черт с ними!
3. Девушку объявляет доньей – это деталь, однако и она полна смысла: так просто он вознаграждает настоящую доброту и хоть каплю участия, а что значат их титулы? — так эта смешная сцена превращается в очередной шедевр.
Вообще, мир крутится по своим законам и не принимает прочих; этот автоматизм привычен и могуч и захватывает многих; Кихот вносит разнобой, элемент абсурда, который, как некая бактерия Духа, растет, быстро распространяется, захватывая некие участки, точки, пробуждая струны, и т.д.
По сути дела, роман предваряет эпоху искусства ХХ века, когда абсурд и сюрреализм явились восстановить вечные ценности вопреки безликой машине цивилизации потребления; этот эпизод посвящения – великий момент в мировой культуре, некий сияющий знак преображения – и отвержения, потому как тут посвящение в изгои.
4.
Наказание мальчишки Андреса за дело, и потом оказывается, что ему досталось еще круче – значит неудача? – естественно, весь роман есть сага о трагической судьбе интеллигента, или просто – добра; каждая попытка – неудача, однако он идет через неудачи, мир – это зло, нечто, через что надо пройти – перешагнуть.
С другой стороны, кто-то скажет, что не надо рыцарям или святым улаживать земные дела; тем не менее, такова их природа, и они не могут действовать иначе; в этой жизни, г-да, мы все разные (снова: различение, различие!). И я буду действовать как рыцарь, ну, а вам остается миссия наблюдателя; надеюсь, что роль палача вам не нравится.
Кихот полагает грань между собой и миром, он никогда не пытается «наладить отношения», жертвуя при этом принципами, как это делают все нормальные люди…
Эпизод важен и многим другим: тут ирония автора по поводу всяких спасителей, как и средств спасти человечество, ведь человек сам лишь может решить свои проблемы; и более того, Кихот все время объявляет, что пришел в этот мир спасать вдов и сирот, и пр., и вот, сразу неудача.
Однако на самом деле, может, это удача, тут ведь смотря как мерить: по меркам алчного и жестокого мира, никто никого спасти не может; по этим меркам, у мира вообще нет спасения; а по меркам рыцаря, поступок должен быть свершен, но он может и не принести спасения, и не разрешить разом проблему.
Спасение не дело одного поступка: спасает не копье его, не угроза, а сам факт наличия такого человека в мире и вопреки миру – каким образом? – ну, например, будет этот избитый парень знать, что, все-таки, в мире есть такие чудаки, которые вдруг появляются из леса, и пр.
***
(обрыв рукописи)
Это влечет одну простую мысль: есть время и есть вещи, которые этому времени не нужны; пусть в этой стране живут одни мудрецы, хоть так и не бывает, все равно каждый век диктует свои потребности, и как только начинается крик «свобода!», как только демократия выкатывается на площади, прощай, рыцарь! Ты никому не нужен.
То есть, перед тобой встает непростая дилемма, потому что надвигается мир, в котором самые обычные вещи покажутся абсурдом, мир, одержимый бесовщиной, и тебе стоит трижды подумать прежде чем хвататься за копье; это все складывается просто и легко, повседневной рутиной, например, любимая женщина уверена в том, что тебе будет лучше одному; у нее почему-то развивается уверенность, что ты любишь одиночество для своих упражнений, хотя откуда у нее эта мысль?
А откуда женщины берут все свои мысли? – с улицы, с тех самых площадей, где формируется общественное мнение и вкус дня, владычица мода – на тряпки, чувства, мысли и пр, и ты там не предусмотрен – и она это прекрасно понимает.
Дон Кихот – это человек, который сам определяет приоритеты, руководствуясь собственным миросозерцанием и вкусом, и одиночество, для него, так же естественно, как свежий воздух, а ведь не все нынче привычны к свежему воздуху, у иных от него сразу болит голова…
1. 1, Cap.25