Перелом. Часть 1
Это размышление о раннем Чехове, в котором автор кратко анализирует идеологию, выявляет основной пафос чеховских рассказов, утверждая необыкновенную цельность мировоззрения Чехонте и приходя к интересным обобщениям.
Юмористы бывают разные. Бывают такие, которые избирают темы весьма осторожно, очень здорово чувствуют моду дня — так сказать, держат нос по ветру и видят в том главный свой талант; они смеются над правительством, промышленным производством, традиционными вещами, над которыми смеяться можно, это давно апробировано и доказано — и всегда уважают «простого человека», понимая, что именно он их читатель, и не дай Бог тут сказануть чего лишнего… Второй тип совершенно противоположен: тут стихия смеха, которая захватывает человека целиком, так что он уже мало соображает, над чем можно смеяться, и над чем нельзя, и что надо превозносить: туманные общественные идеалы совершенно не имеют власти над его алчной и глубокой душой, которая отдана великому и вечному Смеху, и бичует, и хохочет на всю Вселенную! Это гении. Толпа, в их глазах, всегда — стадо, личность всегда права. И потому все относящееся к толпе (государство, чины, городовой, привилегии, борьба за права, партии, «ценности» или “передовые идеи”) заведомо пошло и мелко, а потому подлежит безжалостному и без всякого разбора суду! Именно этот холизм, этот общий взгляд, общая антипатия и дает им возможность производить гениальные обобщения.
С другой стороны, у них нет сдерживающих центров. Самое общее впечатление от раннего, от Чехонте: у него нет ничего святого! Он же смеется надо всем!
Однако не это главное. В «Лошадиной фамилии» находка: смешные фамилии. Он открыл какой-то (пока не сформулированный) закон юмора, согласно которому группировка фамилий по одному признаку — в данном случае, «лошадиности», — дает комический эффект. Все смешнее фамилии, все выше поднимается смех, однако под ним оказывается идея, причем совершенно неожиданная: о смертельной скуке, которая и заставляет мещан в несчастном городишке целый день гадать по поводу фамилии врача, который все равно ничем не поможет, потому что живет в другом городе. Скука выставлена неожиданно! Она оказывается на дне корзинки с самым первосортным юмором. Так и тщательность отделки главного образа в «Хамелеоне» дает двойное дно: он, городовой, тоже человек, и вот страшная судьба, заставляющая его вечно вертеться то налево, то направо — у него только тень власти, а реальна его подвластность почти всем, и попутно тут вскрыта двойная природа власти, которая неизбежно унижает и самого властвующего; да и ведь его рабство высвечивает всеобщее рабство: все рабы!.. Короче говоря, в этой безделушке тоже высвечивается перспектива.
Ранние шедевры, типа «Брожения умов», совмещают эту удивительную легкость безделушки (которая не раз обманывала самого автора!) с пронзительностью глубины — впечатление, летишь туда, в черную дыру по имени Россия!
НЕВПОПАД
Есть вечные сюжеты, и таковым является «комедия ошибок». Плавт, Шекспир, Лопе, французский и русский водевиль — это сплошь комедии ошибок, однако так же верно и то, что вечные сюжеты все более проясняются; они потому и вечные, что в них возможно найти продолжение и развитие, в них есть какое-то весьма глубокое зерно. Ранний Чехов любит комедии ошибок, но у него они приобретают совершенно иную тональность.
«Счастливчик» едет не в том поезде, что его невеста: он возвращается в Москву. «Знакомый мужчина» выдирает зуб «прелестной Ванде» вместо того, чтобы дать деньги. Любовь толстяка из «Сильных ощущений» по команде адвоката переходит в равнодушие и страх, и наоборот. В стабильном мещанском мирке все так неверно и условно! В один момент можно лишиться чувства, красоты, невесты! — всего того, что обыватель полагает вечным и незыблемым…
Ирония помогает жить. Ощутить мир не таким уж стабильным, твердь земную — не такой уж твердой и надежной, что, вероятно, очень полезно для юного гения… В нем есть это исконное критическое чутье, жажда иного, порыв к идеалу, и он подрывает неустанно их устои, которые, как оказывается, и ослепляют человека, лишают его воли и силы, делают его порыв пустой мечтой… Вся жизнь — круговорот заблуждающихся, все они влетают невпопад — в дом, поезд, кабинет врача, — в действительности, где человека не уважают, не видят, где его боли, чувству, нужде нет места.
Однако я привел слишком простые случаи. Попробуем углубиться.
«Святой ночью» писалось по свежим впечатлениям. Собственно, это зарисовка, тут не ставилось «идейной» задачи, это нам известно наверняка. И однако… и однако, волшебный и возвышенный рассказ монаха о усопшем брате Николае каким-то образом снова выпадает из общей картины праздника. И монах, одинокий, водит паром по реке, его в церкви нет… Он словно не может совместиться с собором, человечеством (?) — снова невпопад?
Знаменитый «Роман с контрабасом» еще сложнее. Простейший анекдот имеет такую художественную аранжировку, что многое мерещится: совершенно невпопад лирическое настроение Смычкова, однако же он как бы выпадает из толпы, попадая в «полубоги», когда любуется обнаженной красавицей… Автор играет с мифологией и бросает этих голых неудачников, однако же как одиноки и беззащитны люди «как они есть», красота существует чаще в виде анекдота, мечта не сходится с явью. Художник обнажен перед теми, кто плюет ему в лицо. Вся жизнь невпопад!
Вообще, дача, например, выдумана для удовольствия, однако «лишние люди» тащатся туда и проклинают жизнь. Как умеет человек из всего сделать муку! Но откуда это вечное мучение, терзание и нудеж? Может быть, речь идет о каком-то особом сорте русских людей? Нет, раздражение это владеет человеком внутренне безысходно и вечно. Он лишний и несчастный не потому, что жена привела ватагу друзей, а ему спать черт знает где, а потому, что внутреннее состояние его такое, потому что вся жизнь вокруг идет во имя пустейших увлечений и удовольствий, а не труда…
Вот-вот, кажется, автор полагает наличие какой-то иной, высшей и совершенной, жизни где-то рядом! Он верит в нее, может, живет этой жизнью, хоть и сетует и клянет свои недуги и поносы, и ему так ясно — с позиций этой высшей жизни, — как нелепа и пуста их беготня, пустота и суета, которые неизбежно кого-то делают лишним. Потому что мужчина слинял, а женщина диктует правила бытия, и эта праздность и лень, пустые и грошовые удовольствия вроде любительского спектакля обрекают человека на изгнание. Это закон жизни, а не комедия ошибок. Причем, унижают всех — еврея, русского чиновника, хористку, аристократа, ребенка, веру, — и уже чудится что-то страшное и зловещее за всеми этими «наоборот»… Умирающего учителя Сысоева, например, ласкают именно за близость смерти, а при жизни, живых-то — что же!..
Кстати, о высшем. Истинно христианская миссия — вовсе не прославление жизни, и уверен, православный человек, истинно, глубоко православный, даже в церкви, в миг празднества вовсе не ощущает блаженство, но эта высокая тоска, тоска по Богу, не оставляет его ни на миг. Она глубокой горечью въелась в самую суть его, слишком уж высок образ той связи, коей он обречен. И потому люди, которых выписывает Чехонте так легко и играючи, вовсе не презираемы им, они обыкновенные люди, а не какие-то отобранные мещане — мещан, т.е. настоящих и пустых мещан, как в «Ионыче» (один из самых слабых его рассказов), он писал редко и не любил. Они никого не интересуют, не предлагают никакой реальной сверх задачи. Всякому ясно, что они убогие, а убогих не судят. И его великий образ — акцизный («Муж») не мещанин, но страдалец, он только внешне кажется предметом насмешки автора — какая тут насмешка! Акцизный всем бы желал указать на то, как человек жалок! Он же выражает самую задушевную мысль автора! Слушают дурацкую музыку, а жизнь мимо прошла, жалкие, нелепые, пингвины убогие! Они полагают, что это счастье, — и больно не из зависти, а за счастье больно, за идеал, за человека, который так нелеп и жалок!
«Чем хуже, тем лучше» — это не мазохизм мелкого насекомого, а, как оказывается, самая христианская мудрость. Интересно и убедительно именно то, как он сначала ревнует — не жену, не женщину, а как-то глухо и тупо, да-да , он именно туп в своей слепой ненависти, однако так неожиданно перед читателем распахивается в глубинах этой ненависти — что же? — чуть ли не задушенная когда-то любовь? Задушенная пошлостью и пустотой окружающей беготни…
Он был рад и доволен, и в то же время ему недоставало чего-то и хотелось вернуться в клуб и сделать так, чтобы всем стало скучно и горько и чтобы все почувствовали, как ничтожна, плоска эта жизнь, когда вот идешь во тьме по улице…
Как пронзителен этот несчастный реалист, который когда-то читал Писарева и Добролюбова, кипел от идей и проч., но теперь только, в этих сырых сумерках, идя рядом с молчащей и ненавидящей его женой, осознал всю пустоту и несчастье своей жизни, всю безысходность ее! Задавленная любовь мстит. Жена, Анна Павловна, как всегда у Чехова, совершенно не способна осознать этих вещей и просто несчастна. Герой же, совмещая в неимоверном клубке и ненависть, и тоску, и отчаяние, и ужас одиночества, вызывает такое сострадание и являет такой чистый образ мучительной христианской души в простом и даже злобном обывателе, что уверенно отношу этот рассказ к вершинам русского реализма. Даже самые простые вещи тут хороши — возьмите последние строки:
…Сознавала, что ее акцизного не проймешь словами. Что ему слова? Беспомощнее состояния не мог бы придумать и злейший враг.
Начав разговор о женских образах Чехонте, невозможно не сказать о «Несчастье». У меня ощущение, что название рассказа говорит следующее: «женщина — несчастье». В письмах он пишет брату Александру, чтобы тот учился писать женские образы — видимо, себя полагает мастером по этой части, — однако же посмотрите: сколько мелочности, пошлости, и ни просвета! Ни одного живого чувства, движения! Полно, неужели же женщина такова? Героиня этого рассказа, например, все время лжет: людям, Ильину, мужу, себе; ни грамма правды, и любовь, и ненависть, по сути, одинаково холодны и пусты. Это «холодная кровь» — в самом прямом смысле. Все происшествие с влюбленным Ильиным, который все умоляет об ответе, кажется каким-то бредом, кошмаром, извращением холодного и тупого ума. Это страшная, глубокая и безысходная сатира. Они как умирающие, которые вырывают друг у друга последние корки, отвратительные и убогие, так и она, проклиная себя, полностью ощущая свою мерзость, идет изменять мужу — от пустоты, от тоски, от бездарности души, которая не в силах переработать, пережить ничего, слепая и тупая бестия, а вовсе не человеческая душа. Ужасное зрелище!
Хочется кричать, когда читаешь этот рассказ, кричать, что нет и не может быть таких женщин, что она «носительница нравственности», как нас учили в школе, что описанное бывает, но это исключение… Ах, сколько же таких исключений оказались правилами! — и вот, они сидят, как та аптекарша, у окна и ждут, ждут — ждут не какого-то царствия небесного, не удачи, не любви, а кого-нибудь, чего-нибудь, только бы прервалась эта убийственная и мертвящая скука жизни. Потому что, в конечном итоге, женщина страдает востократ больше, уязвлена сильнее, гибнет быстрее — и тут, оказывается, гуманизм, только надо его понять…
Она идет к любовнику, потому что муж, видите ли, храпит…? Ну, а если бы не храпел? Если бы поговорил, что изменилось бы?! Разве это решение проблемы? Нет, не решение, но ей и не нужно решения — она ведь вообще не рассчитывает на решение! Хоть слово живое, хоть какое-то участие, понимание ее бурной, слепой природы, с которой ей просто беда в этой убогой пустоте. Сам муж бы здорово посмеялся над возможностью что-то в этой жизни так вот решить! Только подлые инстинкты на дне, в осадке угарных чувств — вот что они с готовностью понимают и принимают.
Гарем? Работорговля? Но эти женщины у Чехонте в сто раз страшнее рабынь! Это ложь? Ложь на женщину? Нет, г-да, это в «Дуэли», где цивилизованное насилие и рабство покрываются розовым флером раскаяния, там, у Чехова, немного ложь, а тут, у Чехонте, все голая, невероятная правда!
У нас, признаться, странное понятие о реализме как методе описания известной и понятной нам жизни, отсюда миллионы изданий, многосерийная чушь, «узнаваемая» сразу и всеми, не таящая никаких открытий и уныло убаюкивающая, — и нам уже бывает так трудно взглянуть на голую жизнь открытыми и бесстрашными глазами, и такой взгляд я нашел у Чехонте образца 1886 года.
Вот, они ведь у него страдают? Да, но и страдание их вовсе не свято уже по одному тому, что оно страдание, потому что на поверку оно так же нелепо и случайно, как все прочее: страдают из-за ерунды, слава — дым от горящей помойки, и когда им осточертевает один обман, они принимаются за другой.
А жизнь, вообще-то говоря, комедия! Грустная и нелепая комедия, где слава догоняет шутов и проституток, а нормальный человек живет антисоциально, если у него есть ум. И надо уметь жить в абсурде, в комедии и уметь быть участником абсурда, а не просто холодным и скучным наблюдателем; пожалуй, это самое великое умение на Руси!
Можно ли этому научиться? Тут нужна особая легкость; перо его, как ласточка на быстром бреющем полете, легко взрезает жизнь, вовсе не зачерпывая ее грязь и ил. Однако это не та легкость, которой полно в рассказе «Талант», где легкость эта дурацкая, где жизнь провожают полупьяные рожи «творцов», где мрачно хмурятся на графин с водкой, где жалко ее, уходящей и бездарно прожитой жизни! Нужно устремление, порыв — этому не учат, это в крови! — и отсюда эта гениальная доверчивость и ее оборотная сторона — легкий цинизм, ведь комедию невозможно принимать совершенно всерьез. «Покуда упивайтесь ею — Сей легкой жизнию, друзья…»
Это особый образ жизни, где все из крайностей, и не выбраться из вечных тупиков: денег нет (см. письма), работать не хочется, любви нет, никаких перспектив! И однако же как хорошо!
Кстати, и «Талант» не столь однозначен. Если вокруг абсурд и пошлость, если вешаются на шею разные дурочки, если сама жизнь так нелепа и смешна, что может сделать художник? — может, он и должен жить, не предавая своего олимпийского безделья, и в этом, как говорится, вся сермяжная правда?
Тем более, что в глубине души, в самой сокровенной глуби, наш автор — наивный идеалист.
«В пути«, пустом и наивном, которым восхищался Чехов и полагал своей победой над безверием и цинизмом, это видно ясно, но особенно в «Тине», именно в этой нарицательной уже тине, которая затягивает человека безысходно, используя его самые низменные инстинкты, и легко разрушает все мечты о счастье, и тащит в ад! — в ней видит Чехов самый главный корень зла. Да он же признает только чистые радости, верует свято только в чистый экстаз — у него перед глазами, мне кажется, Адам и Ева! И весь мир, весь огромный мир ему просто-напросто мерзок, потому что в нем конечно же немыслимо отыскать такой ангельской чистоты…
Наверное, мы тут нащупали главный нерв этого великого дара… Эта озаренность, которая затмевает зрение…
Я написал о рассказе “Тина”:
За сатирой, за пафосом обличения и неприязни с легким налетом антисемитизма — грусть, а на грусти, как на серебристой ниточке, вытягивается эта тоска по идеалу и немыслимость жизни, дыхания без него! Чистая утопия бушует в его душе…
Так ли это?
Герои рассказа сходятся неожиданно в ее гостиной, и эта безвкусная и пошлая гостиная — наш русский мир, и нет в нем ни мира, ни русского. Только стыд и боль.
Наши школьные учителя ставят вопрос так: «Пошлость и мещанство в такой-то действительности», однако Чехонте не волнует такое мещанство, его не волнует пошлость приказчиков — им сам Бог велел, — а все дело в том, что вся жизнь пронизана ею, пошлость не «в жизни» — она стала жизнью! Она пронизывает поступки, мысли, устремления самых обычных, неглупых людей. И сильных людей, таких, как богач Фролов в рассказе «Пьяные». На первый взгляд, обычная российская картинка, дурит купец; однако тут видится какое-то страшное искажение натуры (они, реалисты, это чуяли нутром), и вся эта могучая натура, как сломанная шарманка, человек потерян, перед каким-то страшным, уже окончательным одиночеством среди прихлебателей и лакеев. В названии чудится второе дно, которого наверняка нет: пьяные они во всей этой несуразной — жизни… Тут сам Бог велел быть пьяным.
Фролов желает, чтоб на него за его постоянные оскорбления хоть один обиделся: «если б хоть один обиделся, я бы ему тысячу рублей подарил!» Это же тоже (совершенно неожиданный) ракурс равнодушия!
Этот Фролов получился изумительно прост и убедителен. Наверное, юный автор нашел какой-то закон равновесия художественной формы: баланс устанавливается вокруг некого искажения, которое и помещается в центр. Вот, например, Фролов весь рассказ дурит. В нем страшное искажение, и, как в сломанной шарманке, то тоска, то ненависть, то раскаяние крутят его. Искажение пронизывает всю ткань рассказа, и вся эта ресторанная сволочь, эта пыль жизни, которая разъедает, душит. Могучий богач, гроза кабаков, потерян, убит — все искажено и нет опоры. Он и желает иметь эту опору — сильным без нее нельзя! — хотя бы в ненависти, обиде лакея, чтоб хоть одна ниточка протянулась! Хоть грамм правды! Но правда надежно укрыта от него, и он уже всех — и друзей, и жену, — подозревает в неверности, подлости, и название рассказа обретает зловещий смысл: мы все пьяные в этом тумане всемирного кабака. Русский человек понимает это, но, махнув рукой, платит по счету: мелкие средства (определить обсчет, наказать) не помогут, мелкими средствами не помочь…
У него, в отличие от всех иных юмористов, даже в «Неосторожности» (по ошибке герой выпил керосин) человек мечется не в доме, не по улицам в поисках врача, а в жизни, пытается в любви или в страхе смерти выбраться на берег из затягивающего моря пошлости, и нарастает главная тема перелома — томительное и необоримое предощущение тупика.