«Палата номер 6»: новое измерение
Мы теперь мучительно преодолеваем наследие советской эпохи, на каждом шагу, на каждом уроке в школе встречаем «социальные моменты», очень «идейные» трактовки, осуждающие все буржуазные пороки, а главное — бездуховность. Однако поскольку собственно идей у этих критиков нет, увидеть истинно социальное, т.е. общественно значимое, они не могут, а уж заведомо бездуховны почти все. Штампы мешают. Дети читают критику по Чехову и выдают просто поразительные вещи. В «Палате n 6» сравнивают Никиту с «царским строем», а несчастных пациентов обзывают борцами за справедливость.
Кроме того, у нас, видимо, сложилось не совсем верное представление о Чехове. Задавленная штампами, научными придумками, его личность, его боль как-то ушли… Иногда кажется, старые актеры рассказывали о нем гораздо лучше и глубже, чем иные специалисты. В нем очень многое зависит от того, чтобы услышать живое дыхание, понять главный смысл…
Он был нежный, ранимый интеллигент и никого не громил и не уничтожал. Он идеалист и в муках ищет выход — и не находит его. Он не философ, не мыслитель, не идеолог — у него не было убеждений; противоречия кричащие и на каждом шагу. Вот, ведь известно, что он великий поборник труда, а не сочувствует ни одной профессии. Надо трудиться! — это лейтмотив всех его произведений. Однако бессмысленно и тупо трудятся у него учителя и врачи, аптекари и крестьяне, полицейские и рабочие, чиновники, художники /исключением является, пожалуй, один маляр из повести «Моя жизнь»/. О дворянах и говорить нечего.
Все задавлены тиной пошлости. Да, живем мы мелко, и это грустно, однако чем помогут бедному человечеству бесконечные стенания о пропащей жизни и «скучные истории» о бессмысленности жизни даже лучших из русских людей? Разве такое искусство «повышает жизнеспособность», рождает оптимизм?
Разве достаточно сказать, что «через 200-300» лет будет райская жизнь…
Конечно, это мнение неверно. Тут упущено именно то, что в его рассказах и пьесах так много живой человеческой боли, сердечного содрогания, страдания по красоте, гармонии — ужасно убедительного страдания. Причем, ему для этого не надо сюжета: вот, потрясают уже первые строки «Палаты n 6»: этот лес репейника, ржавая крыша и гнилые ступени флигеля; крапива и эти гвозди на сером заборе! Так мрачно, так страшно! Вас не обманет спокойный тон повествования, размеренный его ритм: человек страдает глубоко и безысходно, когда пишет такую вещь; кровью пишет ее, и потому тут нет интеллигентского нытья, а есть мощные идеи и порывы, о которых, нам кажется, мало пока думали и о которых мы поведем речь ниже.
Это не подробный разбор, поэтому не станем останавливаться на таких интересных вещах, как интеллигентные типы сумасшедших или история Громова. Или на фразе, что чтение было «одной из его болезненных привычек». Огромный смысл в подобных фразах. Масса «болезненных привычек» и превращают человека в сумасшедшего, обычный путь русского интеллигента…
Кстати, Громов сошел с ума очень странно. Первое потрясение он испытал, когда увидел арестантов и вдруг подумал, что его тоже могут так вот заковать. Не просто мания преследования, а человек как бы все время готов… Он чувствует агрессивную среду, дикую среду, в которой он совершенно не защищен. И чтобы устоять против этой среды, нужна огромная сила, которой у Вани Громова не оказалось.
Итак, в палате встречаются светлая личность и деятель Рагин и замечательный человек, интеллигент Громов. На каждом шагу такие вот фразы:
Андрей Ефимыч чрезвычайно любит ум и честность…
— подобные фразы у тонкого стилиста Чехова невозможно пропустить. Итак, светлые личности быстро смяты Порядком, безликим и диким чудищем. У них, у личностей, были одни мечты и упования, ни силы, ни воли, а с Никитой надо разговаривать по-другому… Рагин, например, живет, «подавленный рассуждениями»: бесплодная рефлексия совершенно задавила его. Он обречен.
Вечера он проводит «в умных беседах» — тоже неплохой оборот. Дальше — больше. Чехов наращивает тему: в 9й гл. Громов провозглашает «зарю новой жизни», естественно, в будущем времени, и зовет /сумасшедших/ «вперед».
Если вдуматься в их разговор, ощутишь какое-то странное чувство. Рагин говорит ему:
…Правда, как вы изволили выразиться, восторжествует, но ведь сущность вещей не изменится, законы природы останутся те же. Люди будут болеть, стариться и умирать так же…
и далее в таком же роде: о чем это?! Он, что же, непременно желает, сидя в этой вонючей палате, законы природы изменить? На меньшее не согласен?! Именно, герой желает изменить самые законы природы, так, чтобы люди не болели и не умирали, и на меньшее он не согласится, и всякие там мелочи вроде чистоты в больнице или социальной справедливости — полная ерунда, о них и говорить не стоит.
Бушует идеализм! Расцветают ежедневно все новые утопии и мифы. Как вы думаете, такой человек победит жизнь или проиграет? Это был риторический вопрос, естественно, и ведь слова эти — чистое безумие, если поразмышлять о них с точки зрения истинного реализма.
В реальных речах — безумие и утопии, а вот в сумасшествии героя проскальзывает вдруг самый точный реалистический штрих. Громов ему не верит. А кому вообще можно верить, когда запросто и всерьез говорятся такие слова о бессмертии и решении проблемы на уровне законов природы. А доктор Рагин обожает произносить умные речи. Они успокаивают, рождают — вместе с идеалами и ленивыми требованиями к природе и Создателю, — ту апатию и равнодушие, которые и скосили его наконец в 13й главе.
Просто бедствие: герой все время размышляет на тему: «Кто более сумасшедший»! Он борется с «действительной жизнью»:
Это меня пробирает действительность…
— а ведь это вполне естественно, коли человеку нечего противопоставить этой слепой и пошлой, ненавистной действительности, кроме умных речей о добре и справедливости — и еще времени, когда никто не будет болеть и умирать! Выскажем наконец главную идею этого эссе: этот слабый нытик словно вырвался со страниц Ницше — эта перекличка гениев нас тут и интересует.
Ведь мы учили детей десятилетиями, кто прав и кто виноват в этой великом и страшном рассказе. Мы учили их подражать безвольному Рагину, верить в его мутные и дурацкие «умные речи». А враг человечества был Никита. Очень занимательно было бы выяснить, каким конкретно никитам было нужно, чтобы мы все сидели тихо, как Рагин, и помалкивали или говорили речи о светлом завтра. Да, и было совершенно непонятно, как бороться с никитами, которых с чеховских времен заметно прибавилось.
На самом деле проблема этого рассказа: Рагин, его слабость и никчемность, его обреченность в Палате n 6.
Никита есть всегда и везде. С никитами борются, а нашему герою «все равно, что фрак, что мундир, что халат»; именно это равнодушие, отсутствие воли к жизни /один умный немец назвал ее еще «волей к власти»/ — причина гибели человека в рассказе Чехова. Куда ушла эта сила? эта воля? эти живые искры, идеи, чувства? Остались «идеалы», но бессмысленно пытаться искоренить пошлость и грубость, хамство и тупую силу с помощью идеалов, надеяться можно только на самих себя.
Рагин видит тюрьму и думает о том, что это и есть действительность /гл.18/. Ницше тоже так считает, но вся разница в тоне. А тон — это важно. Вся наша литература пропитана пафосом невозможности труда, деятельности, мечты. А тут уже лишних людей стали в бараки запирать! Разве возможна тут полезная деятельность, совесть, добро?
А Ницше — как хлыстом: «Труд — наркотик!» — или:
Авторитет совести выступает на первый план при утере личного авторитета («Воля к власти»);
его голос гремит с высоты:
Не ваши грехи, а ваше равнодушие вопиет к небу! /»Заратустра»/
В его книгах, как и в стихах наших символистов, — презрение к этому болоту, безволию и дряблым мечтам, вечной зависимости и нытью, страху человечков перед жизнью, перед землей, перед борьбой за право на жизнь.
Ницшеанская тоска разлита и по рассказам Чехова, однако этот глубокий реалист просто не в силах оторваться от русской почвы и совершить рывок в небо. У Ницше в «Заратустре» есть образ титана, который размахивается молотом и бьет по спящему городку: торжественным гимном в ночи звучат его удары. Чехов не может ударить молотом, разбить эту убогую действительность и найти истинную реальность. Он, как колодник, он тащится с камнем на ноге и стонет. Но, возможно, нет иного пути? Не может человек взять да и оторваться от земли, стать совершенно свободным?.. Это или ложь, или — снова — пустая мечта, красивая сказка? Может, высокие слова и красивые поэтические метафоры Ницше — в значительной степени поза, экзальтация больного, несчастного человека…
Да, Ницше рвется ввысь, проклинает эту жизнь — Чехов страдает, но не может проклясть; Ницше бросает убогого человека, у которого нет силы идти за ним, — Чехов обнимает этого человека, рядом с которым немудрено сойти с ума; Чехов знает, что не ум главное. Ницше торжествующе свергает Бога — Чехов с ужасом ощущает духовную пустоту; Ницше находит в жизни бесконечные перспективы — Чехов пишет свою «Скучную историю», а кстати и «Палату n 6», в которых нет никаких перспектив. Ницше видит выход в своей идее — у Чехова «ни идей, ни убеждений». Ницше ничего не ждет от людей, проклинает эту действительность; он бы сжег ее, если бы она горела! Чехов тут с ним схож: он мечтатель; прижавшись лбом к решетке ялтинского сада, в последний год жизни он шепчет о том, «какая будет жизнь через 200-300 лет..!» Но и тут он другой: он остается здесь, в мире, с людьми, как бы понимая, что весь смысл — здесь и иного нет…
Они оба нежные, ранимые люди. Опасны нежные! В их трепетных душах часто рождаются чудовища, потрясающие мир. И эти души — говорят ли они нам о воле к власти или о жизни через 200-300 лет, — никогда не примирятся с мещанством. В них, в таких душах, залог того, что мир не превратится в «Палату n 6».
А она вечна. И надо уметь жить в ней и не сойти с ума. Кстати, тот же Ницше изрек еще одну гениальную максиму:
Ценность всех болезненных состояний заключается в том, что они показывают как бы в увеличительном стекле известные нормальные состояния…
Это и есть смысл чеховского рассказа.
Чеховская пристальность, тоска, боль, ницшевские призывы и порывы к высотам — направлены к единой цели. Мыслящий человек пристально должен взглянуть на окружающий его мир, перестать жить сказками, понять весь УЖАС ЖИЗНИ и свою обреченность, чтобы начать свое духовное становление, борьбу за существование.
Конечно, Ницше и Чехов не видят Бога, не веруют в Него, живут в тяжелое для духовности время; как гении, они трагичны, а следовательно духовны. Как же быть обычному человеку, в котором нет такой мощи, такой пронзительной муки?
Никогда никто не поможет отчаявшемуся, но никиты мира сего устрашатся личности, ее самобытной воли, веры в смысл. И если Россия все еще напоминает Палату n 6, такой ее делают безвольные умники, проповедующие «добро и гуманизм», и еще демократию прошлогодней свежести, чтобы подрезать крылья, обезволить и обессилить идущих.