Варвары

«Да, скифы — мы!»
А. Блок

1

Мы присматриваемся к России, хотим постичь, понять ее – ту тайную Россию, в которой непостижимым образом сплелись высота духа и ужас смуты, темный и безысходный бунт и светлая вера, гуманизм и варварство, черное, хамски жуткое звериное варварство, которое вдруг прорывается в нашей жизни, в нас самих, пугая и потрясая и нас, и других.

В чем природа его?

Вряд ли можно порвать, сбросить с себя варварство разом. Мы несём в себе нашу историю, ее боль и смуту. Христова идея есть не отмена варварства, но его преломление, и потому мы вынуждены жертвовать /»Оставь мертвым хоронить своих мертвецов», Лк.9/, чтобы освободиться от варварства: с ним вместе мы стряхиваем, отвергаем всю прошлую жизнь! Не всякий способен на это, да и не всякого Бог призывает к такому подвигу…

И мы осуждены на раздвоенность: нам теперь суждено долго и тягостно бороться, «выдавливая из себя по капле раба» — и варвара, потому что в определенной степени это одно и то же. И классики и мыслители России прекрасно понимали это варварство, которое, как некий зверь, живет внутри нас, прячется, меняет личины, но всегда готово броситься на грудь — как у Гумилёва:

Тотчас бешеные волки в кровожадном исступленье
В горло вцепятся зубами, станут лапами на грудь…

Стоит только отстать от любви — и становишься варваром. Стоит только на миг погрузиться в тину быта — и звериное хамство окутало тебя! Страшна Россия ¹!

И Пушкин размышляет над варварской фигурой Пугача, и у Льва Толстого прорывается это звериное начало в каждом его герое: вспомните дядю Ерошку, вспомните дикий звериный крик умирающего Ивана Ильича, вспомните Вронского над издыхающей лошадью Фру-Фру… Наташа Ростова спешит увидеть затравленного зайца и по-звериному кричит в диком восторге — это Наташа-то!

Карамазовщина — то же зверское варварство, однако оно вовсе не понимается как нечто чуждое, от чего надо освободиться. Проблема оказывается не так проста… И Достоевский-художник вовсе не советует нам «отставить варварство» — нет, он глубоко понимает русскую природу, в которой, в исконной глуби ее, это есть, это живое варварство, о котором брат Иван говорит совершенно свободно: да, оно есть во всех нас, и в нем грязь, сладострастие — но и сила порыва к иному, и, именно отталкиваясь от варварства, отвращаясь от него, пробуждается, видимо, та духовная жажда, без которой нет ни России, ни веры, ни счастья — нет ничего…

Противоречива Россия! Не понять ее одним махом… Более того, мы видим в истории нашей культуры ХХ века постоянное возвращение к нему, к варварству. И возникает интересное явление, о котором мы и поведем тут речь.

Вот пьесы Горького — ну, возьмем «На дне» или «Варваров» /это просто по теме/. Сразу оговоримся: художественный уровень этих произведений нам кажется ужасно низким; там столько банальности и пошлости, столько тривиальных фигур и простого плагиата! Столько скуки без смысла, без идеи! Мы уверены, что великий пролетарский классик еще ждет своего критика…

Однако было в Горьком что-то общее, типичное, он невольно выразил какие-то важные узлы интеллигентской жизни, чем, видимо, и объясняется его известность в кругах, которые уж вкусом обладали вполне…

Итак, «На дне». Все варвары. Людей окатывают кипятком, муж мечтает похоронить скорее жену; ничего святого, и каждое слово, которое говорится, то есть нормальное, человеческое слово, зритель сразу подвергает сомнению: правды на дне нет. Россия — это самое дно, и правды в ней быть не может. В ней только хамство и дикость. Самый чистый человек — Васька Пепел, да и тот вор.

Горький не верит не только в Россию вообще — этот уникальный деятель /слово «писатель» в России значит нечто иное, полагаю/ ненавидит крестьян /почитайте «Челкаша» хоть/, презирает рабочий люд /хоть он и пролетарский писатель/, заискивает перед дворянами и, главное, тянется к интеллигенции, чью правду он и выражает. О ее духовном кризисе, о том, что у нее теперь правды никакой нету, — об этом он, может, и задумался – но гораздо позже, уже в годы Гулага…

Поразительно равнодушный и пустой автор! Идеальное чтиво и прекрасный учебный материал для советских филфаков, где и до сих пор его требуется читать от корки до корки. Чтобы узнать что, научиться каким идеалам?!

Разбирать «На дне» мы не станем (это потеря времени) — только несколько штрихов для нашей картины. Вот, играют с идеей гуманизма. Лука жалеет людей, и это «все черненькие, все прыгают…» — типичное интеллигентское хамство. Ставит себя гораздо выше прочих без всякого основания, корчит мудреца, по сути — трепло и нахлебник. Это ведь самый реальный портрет интеллигента нового типа, «из народа». Он типичный хам, это и есть его главная родовая черта. Снисходительно глядит на среду, из которой сам только вырвался, всех учит азам, которые сам плохо усвоил, врет напропалую и т.д.

Сатин читает свой знаменитый в школах и совершенно дикий монолог на ту же тему: «Человек — это великолепно…, это звучит гордо». При этом, о человеке он не думает. Это все пьяная эскапада, да и сам автор, Горький, мало думал о красивых словах, которые рассыпает его пьяный герой: по его собственному свидетельству, вставил монолог и дал его Сатину, сам не ведая зачем и для чего. Опять типичное неглижирование святыми понятиями, идеями, вообще этикой. Совершенная безосновность, пустота.

«Варвары» — одна из диких, нелепейших пьес даже для Горького. Там в заросший тиной провинциальный городок приезжают инженеры, событие для обывателей, потому что они ведут дикую, необразованную и скучную до одури жизнь. Однако настоящие варвары — инженеры, которые спаивают честных купеческих увальней — сынков /полных идиотов/ и соблазняют чужих жен.

Таким образом, получается иерархия варварства, по сортам, так сказать. Провинциальный обыватель тоже противен Горькому, и самая примечательная личность тут — странная нимфоманка Надежда /имя — говорящее/, которая мечтает влюбиться в настоящего героя, а в конце, не отыскав такового, стреляется: таким образом угасает последняя надежда, героя нет, или, как выражается городской голова, идиотический старик Редозубов: «Разрушили жизнь мою…»

Варвары пришли и разрушили жизнь, а варвары — эти новые люди /теперь они называют себя «новыми русскими», что ли?/, инженеры и капиталисты, которые запросто выставляют вон городского голову и выводят на чистую воду ворюгу-купца! Интересная интрига получается!

То есть, это означает, если мы верно поняли пьесу, что вся русская жизнь есть просто непрерывная и неизбежная смена одного варвара другим, одной дикости другой дикостью, вечный замкнутый порочный круг варварства, из которого нет исхода! Пролетарский писатель и отец соцреализма был, поистине, великим оптимистом!

Героиней его несчастной пьесы является Лидия, которая увлекается холодным хамством Черкуна /одного из инженеров/, принимая его /т.е. хамство/ за героическое начало, а когда убеждается, что это не герой, восклицает в тоске: «Да неужели нет на земле людей-жрецов, людей-героев, для которых жизнь была бы великой творческой работой?!»

Как же Горький не любит людей — вот, г-да студенты, основной лейтмотив его творчества! — а подавай ему только или жрецов или героев. Какая пошлость, вы чувствуете это!

Жреческой чистоты захотелось, небесной любви, подвига — ведь «в жизни всегда есть место подвигу», — а для этого, чтобы вся Россия расцвела в небесной любви и чистоте, требуется только изменить жизнь — и далее по известному порядку!

Итак, у Горького мы находим сплошное отрицание: Россия — варвар, все надо менять, в жизни, которую люди ведут, нет никакого смысла, кроме хамства и темного всеразрушительного варварства.

Серьезно этот вывод анализировать нечего — это вообще несерьезный вывод… Да М. Горький и не мог бы сделать серьезного вывода из русской жизни, которой не знал и не любил, и мы тут поговорили о нем, чтобы просто показать легковесность иных суждений о России, когда всякое новое явление мгновенно осуждается и ставится в вечный строй осужденных — а для подобных мыслителей вся русская история, культура, жизнь есть только строй осужденных, унылый паноптикум — не более того.

Поставим в этот строй самого незадачливого автора великого пролетарского романа и займемся более интересными авторами и идеями. Последнее замечание: самыми злобными и непримиримыми судьями над варварством становятся новые, более глупые и убогие, варвары.

Мережковский очень хорошо увидел корни, истинные корни этого нашего варварства. В своей замечательной книге о Толстом и Достоевском он писал о жестокости и слепом гневе, терроре и казнях, вечной русской смуте и метаниях как результате именно духовной жажды, порывов, веры, того, что люди на этой земле всегда, увы, мало заботились о порядке, системе отношений — без которых нет европейского или, к примеру, американского сознания — отсюда и явление Петра, да и, добавим, не только Петра: как только нация погружается в иллюзию, является тиран. Имена читатель может дописать сам.

Однако это вовсе не слепота и не глупость нации, но органичный для нее, и только для нее, способ миросозерцания, путь становления сознания.

Именно на противоречии, на сломе, драме происходит это становление. Так Раскольников жаждет отвергнуть идею, борется с ней и жаждет высшего. И Толстой пишет своих людей-зверей, однако жаждет оторваться от них. Варварство — реальность русской жизни, питающая среда, в которой зреют и выпрастывают робкие ростки семена высших христианских ценностей. Вот иной взгляд на варварство!

Герои Чехова довольно часто слезливо раскаиваются во всех смертных грехах, и возникает ощущение интеллигентской истерики, которая не может не раздражать. Ходит такой провинциальный мыслитель Иванов и рассуждает, как он низко пал, а каким он был юным и свежим… Но совершенно иная картина возникает, если почувствовать в его словах эту темную стихию, против которой почему-то оказываются совершенно бессильны любые попытки мысли, воли, чувства!

Разница между Горьким и Чеховым тут именно в том, что если первый все зовет к сияющим высотам, где человек окончательно победит всякое варварство и станет как ангел и творец, то второй тяжелым взглядом прозревшего мудреца уставился прямо в глаза варварству, которое видит во всем, во всех: в уездном чиновнике, телеграфисте, барыньке, фельдшере, студенте, скучающей помещице или мрачном самодуре-отце. И нет исхода! Варварство отсекает, убивает все светлые помыслы, все душевные движения, быстро погружает нормального, вроде бы, человека в какую-то страшную тину! Оно вездесуще и естественно — вот главное в нем! Но чем страшнее эта тина, тем пронзительнее зов, тем сильнее движение, рывок Духа, спертого и заточенного в убогом углу.

Вся драма русского интеллигента /и не только чеховского, но и нынешнего, иначе что ж в сотый раз об этом писать?/ в неверии в зов, убежденности в непобедимости варварства: он рассматривает эту мрачную стихию как данность, как само русское бытие, а не основу, не материал.

Но это великая ошибка русской интеллигенции. Напомним урок Гоголя. Он в письме учит Данилевского, как надо обращаться с чертом. Черта, указывает Гоголь, не следует бояться. «Дай ему в рожу!» Ангел и черт борются, мы в вечном раздвоении, и потому в конце своего самого красивого романа и Достоевский сажает рядом Мышкина и Рогожина, ангела и варвара: тихо сидят они над телом убиенной красоты, и великой тоской полнятся их сердца: потому что нет исхода этой глухой борьбы; потому что они чувствуют себя разными, понимают, что нелеп их невольный союз, безысходен и бесплоден! Но не сетовать, не ворчать надо с пустым высокомерием выскочки: тяжело и глубоко задуматься над этим странным сцеплением сил в человеке, в народе…

И герои Достоевского мыслят об этом. Видят, как много боли и зла приносит эта борьба, однако пути иного у них нет — это и есть тот духовный реализм, о котором обмолвился Достоевский, когда пожелал отнести себя к какому-либо литературному направлению.

«Да, Скифы — мы!» — восклицает Блок, имея в виду именно это тяжелое рогожинское варварство, безысходное, но плодотворное. И, может быть, каждая нация наращивает свой духовный потенциал в борении с низким, тем, что Шеллинг называл «основой». Дух борет плоть, свет — основу: он пронизывает, перерождает. Основа иногда вырывается, загромождает мир призраками, мертвыми вещами, но свет все равно вырывается…

И Блок называет свою лиру варварской, и для нас тут серьезный урок. Это надо пояснить.

Свободное от писания судьбоносных статей время я посвящаю обучению детей в одной из хороших московских гимназий. И вот, когда мы читали поэму Блока, я спросил детей, понимают ли они знаменитое

Да, скифы — мы!

— и они честно ответили, что нет. Мы не скифы, сказали мне дети, мы другие. И даже не понимаем, что такое скифы…

«Вы что же, европейцами себя чувствуете?» — спросил я, разыгрывая наивное удивление. «Ага», — простодушно ответил весь класс. Я хотел найти хотя бы одного азиата — и не смог! Пришлось признаться, что единственный азиат в этом классе — я сам…

Это ведь важный вопрос: кем себя чувствуют наши дети? Они теперь, пожалуй, уже не европейцы, а более — американцы?.. Когда-нибудь лунатиками станут… Однако они-то живут в России! А Россия, все же, более азиатская страна — прав был Блок. И, видимо, продолжая нить нашего рассуждения, важно, чтобы русские люди правильно понимали свою национальную природу и не ассоциировали себя и свою культуру, темперамент, привычки, пороки и добродетели с первым случайным проповедником, сортом жвачки, или киногероем. Нам нужна теперь большая устойчивость, а для этого и собственное варварство нужно осознать вполне.

О, какой гневный и красивый Варвар бушует в печоринской душе когда он спускает курок, и Грушницкий падает в пропасть! Но как же трудно доказать детям, что этот Варвар пишется с большой буквы…

Мы не должны, подобно нежному пролетарскому трибуну, пугаться варварства и брезгливым пальчиком тыкать в любое низкое явление.

Торжествующе мы видим очередные витки варварства в современной России, это бешенство основы, буйство плоти, рвущей оковы (а ее думали повязать, умыкнуть, запереть в лагеря) — и разгул «капитала», и мафия, и убийства на улицах наших городов — все это реальность сегодняшней России. Так! Однако не законами против мафии, не беззаконным милицейским террором следует бороться с варварством: его целям надо противопоставить свои цели, основе — свет! А если нет света, нет духовной правды, вы бессильны перед варваром, и только его (дикой и грозной, безудержной и слепой) силе противопоставляете свою (чиновную и тупую, бессильную и коррумпированную) силу. Так не победить!

Более того… Таким образом, такой «борьбой с преступностью» мы сеем рознь. Это ведь тот же поиск «образа врага» чиновниками, тупыми и бессильными изобрести какую-то задачу, какую-то высокую цель своей деятельности.

Мережковский написал: «Там, где Достоевский видит святое, Толстой видит «свиное»…» — там, где Достоевский видит надежду и прорыв к свету (а он в борьбе с плотью, с грехом, с соблазном человеконенавистнических идей), Толстой видит угрозу и низость. Так и мы: вместо того, чтобы понять силу и неудержимость этой пробужденной слепой энергии, противопоставить ей зрячее Слово, великую национальную идею, — изобретаем крючки…

«На дворе воет ветер.» Этой многозначительной ремаркой завершается бездарное действо пьесы Горького «Варвары». И у Блока в его последних, полубезумных, поэмах воет ветер, только это другой ветер…

Это духовный вихрь, срывающий личины, разметывающий все случайное и здешнее во имя вечного солнца Духа, которого никаким тучам не скрыть над Россией, страной варваров.

Эта тема находит свое гениальное продолжение и разработку у самого, пожалуй, глубокого нашего поэта ХХ века — Гумилева. Это он ведь собрался «отвоевывать древний Родос». Варварство, высокое и могучее, цветущее и победное, разворачивается на страницах его сборников и в рассказах. Тут варвар – цельный человек, сумевший не утерять чего-то главного, решающего, что открывает доступ к величайшим загадкам жизни.

В знаменитом (в первую очередь своей изумительной красотой и какой-то величественной поступью строк) стихотворении «Варвары» царица ложится на площади нагая, отдаваясь победителям, однако «хмурый начальник» поворачивает войска на север. Варвары чисты. Они — люди, готовые на отчаянные и дикие выходки, но одновременно в них бурлят настоящие страсти и в них есть (в отличие от блеклых выдуманных горьковских типов) настоящая красота.

Варварство одухотворяется, но не желает раствориться в суете и псевдочувствах.

Чтоб войти не во всем открытый
Протестантский прибранный рай,
А туда, где разбойник, мытарь
И блудница крикнут: «Вставай!»

Т. е. варвар в самом себе видит что-то безусловно ценное, чем не желает жертвовать. Опять, горьковское героическое и легкомысленное стремление к подвигу и переделу тут заменяется мудрым пониманием неизбежности эволюции, перерождения, а точнее: преображения человеческого, ныне варварского типа.

И потому гумилевский варвар легок и весел, и уверен в своей таинственной и великой судьбе. Мужик из одноименного стихотворения легко принимает гибель: таких, как он, много, и их не победить, «радостный гул их шагов» не унять никаким террором. В варварстве таится великая пропасть и гибель – и в нем же могучая сила выживания и духовного преображения.

1. Не могу не заметить тут, что, читая некоторых неглупых наших современных писателей, замечаю необычайную легкость, с которой они проповедуют идеи сияющего капиталистического возрождения. История снова и снова повторяется, та же «легкость в мыслях необычайная». Та же утопия, перелицованная в который раз!.. Не учитывают они малого – России…