Бунт
Борьба справедливости с истиной.
А. Камю
XX век стал веком бунта. Он узнал самые разные формы бунта, так что мы несколько отстали. Есть бунт социальный, политический, и его уродливое лицо не изменилось со времен Пушкина; есть бунт интеллектуальный (Камю, Сартр), который, впрочем, во Франции привел к тому же политическому студенческому бунту. Есть бунт духовный…
В чем опасность — или польза бунта?
Мы видим, как у молодежи бунт принимает слепые формы, вырождается в чисто внешнее: хипизм, например, или абсентизм. Может, надо снова исследовать этот вопрос, указать пути плодотворного бунта? Кстати, таким путем можно и предотвратить кровь…
*
В бунте начинается движение, задается направление. В этом его главное значение. Тут человек как бы отметает условности и сдерживающие, сдавливающие его догмы и начинает жить по иным правилам. Он расправляет плечи, он доказывает неадекватность царящих в обществе норм и ищет адекватные, верные нормы. В бунте происходит проба и норм, и сил самого бунтаря. И, с другой стороны, важно понять, к чему реально приводит такой бунт, что он творит с самим человеком, насколько бунт плодотворен для нас всех: может ли другой человек следовать за бунтарем, использовать плоды его трудов — или бунт уникален?
«Бунт есть существенное измерение человека», — писал А. Камю, самый авторитетный исследователь этого вопроса. Значит, бунтует по сути — каждый? Для Камю, в бунте человек только и может состояться: это основная идея его экзистенциализма. Бунт — это не истерика, не бросанье из стороны в сторону, бунт не от слепоты, как разрушение, как нигилизм, он — от зрелости и потому может быть тяжелым, молчаливым. В бунте высшая натура осознает для себя невозможность жить дальше так как все: бунт аристократичен.
По сути, западный человек бунтует из жажды свободы, западный бунт алогичен, отсюда философия и этика абсурда. В рациональной жизни бунт алогичен. Все вокруг человека расписано, царит порядок, а человек жаждет иного, нелепого, но присущего только ему. Этот мотив мы видим у Беккета, у Феллини, и у Трюффо: человек встает против порядка как такового, рушит его алогично и страшно.
Мне кажется, понять метафизическую природу бунта, его абсолютную неизбежность для мыслящего человека — значит открыть шлюзы, освободить человека от мучительного сознания своей обездоленности и неполноценности (все вокруг счастливы, только я урод): именно в бунте раскрывается метафизическая полноценность личности и факт нашей всеобщей обездоленности — просто, не все это осознают или имеют мужество признаться. Это как признать свою неполноценность.
Однако признать этот порок, принять этот высший бунт значит освободиться от низших видов бунта, в которых слепая энергия массы выливается хаотично и страшно — и есть умелые политические комбинаторы и интриганы, которые понимают, что во всех нас заложена огромная невостребованная и обычно неоформленная энергия протеста, которую и можно в любой миг удачно использовать с помощью очередного броского лозунга. «Бунт парадоксальным образом выражает стремление к порядку,» — заметил Камю — как всякая боль заставляет искать средства ее утоления.
Это вообще результат неосознанного, слепого бунта: мнение, что в мире вообще можно установить некий порядок, что противоречия можно в конечном итоге совершенно преодолеть; так может мыслить утопист или человек, который не сталкивался всерьез ни с какими вообще серьезными внутренними противоречиями, страдание дисциплинирует и делает нас реалистами.
Именно в столкновении, внутреннем конфликте воспитывается та привычка к сложному мышлению, многозначному восприятию, в которых мы сможем найти средство против слепого разрушения. Я всегда задавал себе вопрос, почему разрушитель Раскольников на каторге так молчалив и задумчив. Исчезла бурная энергия, уверенность в себе. О чем он думает? Может, он именно в порыве своем и осознал страшный тупик бунта, который ничего кардинально решить не может… Что же, чистый бунт, бунт ради бунта?
*
Поскольку бунт есть акт самосознания, притом важнейший, исконный, герои нашей литературы (а в ней и выражена наша социальная психология, философия, этика и пр.) все бунтари. Вот бунт Онегина, мрачный, глубокий, страшной вспышкой поражающий невинного Ленского… Вот фаталист Печорин. Это апогей русского бунта, алмазная вершина. Демон не разрушитель: он раскаивается в своем восстании:
Хочу я с Богом помириться,
Хочу любить, хочу молиться,
Хочу я веровать добру…
Долго не могли понять этих странных слов любви и веры в устах — Демона! О Демоне особый разговор — скажем только, что этот бунт светлый, духотворный; тут перед нами высший богоборческий порыв, и перед этим порывом духовной любви не может устоять человек (гибнет Тамара) — да и сам Бог, наверное, снизойдет к его молитве.
У Достоевского подпольный говорит, что «страдание? да это же единственная причина сознания». Отчаяние плодотворно, оно рождает бунт. Бунт против лживой морали, бунт совершенно духовный — таковы все главные его герои, — причем мне очень нравится у Раскольникова невнятность его планов о спасении человечества при помощи «старухиных денег»: важно вырваться, важен сам порыв, а деньги — второе, вовсе не главное. Больше того, скажем то, что было известно всем значимым русским критикам: герой Достоевского не убивал никакой старухи: что вы, он и топора в руках не удержит, в бреду мечется, в обмороки падает! Дело не в факте убийства — дело в принципе. Он бунтует против положения «вши дрожащей», исступленно рвет путы…
Другое дело — Иван Карамазов. Карамазовщина, такое привычно низкое и подлое понятие, на самом деле — как перегной в почве — содержит в себе бесценные семена именно духовного бунта. Человек задыхается в этом кругу, жаждет вырваться, отсюда бунт братьев — такой разный. Брат Иван — интеллектуал, его бунт от ума, а не от страдания (потому дело и заканчивается чертом, с которым Ивану никак не сладить, — предсказание тупиков чисто интеллектуальной философии), и, в отличие от лермонтовских героев, он жаждет не уйти, оторваться, но облагодетельствовать человечество. Поэтому он и рассказывает Алеше про замученных детей в памятной беседе «за перегородкой». Иван желает найти точку опоры на земле, а не в Боге (как Демон, например). Иван — гуманист, и в нем бушует трагическая безысходность этой идеи, когда человек воздвигается как высшая ценность, и вас может примирить с жизнью только всеобщая разумность и благость бытия, где ж их взять!
Отсюда типично отрицательная задача и отрицательный вывод: истины и счастья нет, если во имя них надо мучить ребенка. Гуманизм хорош как личное качество (творите добро), однако опасен как философия, потому что у этой философии нет кредо, нет высшей ценности.
Как только человек в бунте против Бога или мира становится на позицию чистой этики — будь то гуманизм или социальная справедливость — он тут же выпадает из Бога и лишается права на духовный бунт, а следовательно, лишается своей исконной правоты. Из религии он пытается выжать одну мораль, Бог отстранен, и гармония нарушена. Маятник начинает свое роковое движение: убит отец Ивана, однако убийца пытается оправдаться, потому что весь мир нелеп, и теперь поток преступлений может остановить лишь «всеобщая справедливость», Божий мир, в котором нет ни одной слезинки ребенка.
У Достоевского тут была мысль, что бунт в Боге и бунт вне Его, просто бунт — вещи принципиально разные. Алеше и предстояло, видимо, бороться с миром во имя Бога, а брату Дмитрию — бунт сердца. Итак, бунт духа, бунт души — против бунта ума. И Камю неправ: Достоевский не олицетворяет свою правду с Ивановой. Он понимает безысходный трагизм бунта, однако желает дать нам некую энциклопедию бунта, русского бунта, в котором, оказывается, таятся великие семена прозрений и духовных побед. Как и великие опасности для неопытных душ.
*
Надо сделать необходимое пояснение — о убийстве и бунте.
Метафизический бунт происходит на такой высоте, где убийство всегда было и всегда будет, простите, одним из главных способов доказательства и борьбы. Метафизика над моралью, и духовный бунт выше морали — Ницше и Достоевский показали это совершенно гениально и окончательно.
Поэтому магическим словом «убийство» нельзя отменить бунта, и потому истекающий кровью человек в рассказе Кафки или Кириллов с пистолетом у шкафа в «Бесах» Достоевского — возможно, безумцы, но самое важное: они бунтари. Они призывают не к террору и самоубийству, но к размышлению и самопознанию. Художник умирает ежедневно, это слово для него рабочий термин. Художник, мыслитель просто не в силах принять этого «мира смертников», и потому убийство «паука» в «Карамазовых» есть просто закономерный итог мирового процесса, который холодный логик Иван и удостоверяет.
Кстати уж скажем, что вообще вопрос об опровержении права на убийство не так прост, как некоторые полагают. Если вы считаете, что для этого достаточно привести вторую заповедь, вы, конечно, необыкновенно наивны. «Нравственный закон внутри нас» — тоже неплохо и тоже очень мало! Достоевский и бьется против этой вседозволенности, для него факт безнаказанности, высшей безнаказанности убийства переворачивает весь мир! — и тем самым убеждает нас в невозможности убийства даже в мире, который, по выражению Камю, «изгнал Бога». Я не согласен с этим выражением. Именно великие художники нового времени показали, какой напряженности и силы может достичь поиск святынь, духовный бунт, в котором человек обретает себя.
Самые сознательные граждане — бунтари.
У нас получается некая схема, в которой противостоят два направления развития мысли. Первое — всеобщие системы, в которых их авторы пытались доказать возможность «свести концы с концами», примирить мир и Бога. Вот, например, Общественный Договор Руссо или система Гегеля с холодным и мертвым Абсолютом во главе или Марксов коммунизм — все это разные стороны одной философской идеи о всеобщей логике, рациональности мира. А им противостоят наши «лишние» люди, Кьеркегор, Ницше, Достоевский, Бердяев. Ясно, что историческая победа за последними.
И еще одну вещь надо пояснить. Не следует абсолютизировать и поэтизировать бунта. Бакунинский анархизм или нечаевщина, как и знаменитый «революционный дух» 1917 года — плоды последовательного развития идеи бунта — а такие вещи нельзя последовательно и логически доводить до конца, т.е. до абсурда. «Жизненная буря», о которой писал Бакунин, на деле вылилась в «твердую власть диктатуры». Страшной становится идея бунта, когда ее спускает с метафизических высот какой-нибудь серый сюртук (Сталин), потому что она-то в корне противоположна нигилизму, которым дышат все «настоящие революционеры»… Впрочем, в романе «Бесы» все это сказано прекрасно. Нам в России его надо перечитывать раз в три года.
*
Итак, важнейшее в бунте — акт самопознания. Кстати, он и является важным предохранителем против вышеописанных опасностей и эксцессов. Человеку следует более испытывать и исследовать себя, нежели социальную действительность, состояние общества и проч. Это ставит важные методологические проблемы перед системой образования, например, но тут у нас нет времени рассматривать многочисленные прикладные вопросы…
Мы говорили о бунте крупных фигур — титанов. Но были у нас и совершенно иные фигуры. Я говорю о так называемом маленьком человеке.
Это особенно социально значимый вопрос, не следует думать, что Башмачкин исключение, а Демон — правило. Это бунт от отчаяния, столь же страшный и дикий. Пушкин и сам, вероятно, не понял, что одновременно описывал, сидя в Болдине, «русский бунт, бессмысленный и беспощадный» — пугачевщину и бунт Евгения из «Медного всадника». Именно в том, что Евгений ни к чему не стремится — у него так просто все отнято, в один день! — именно в этом заключен весь ужас его бессмысленного бунта. Это какое-то страшное предостережение. Это бунт, который как безумный зверь в клетке, всегда наготове. И вы цепенеете от ужаса, глядя в его страшные оранжевые зрачки, в которых нет смысла — как его нет в жизни.
Что значат эти его знаменитые слова, обращенные к кумиру: «Ужо тебе!»? В них нет никакого смысла! Он безумен уже теперь, когда говорит их, до страшного движения всадника. Человек, погруженный в реальность, в бунте сходит с ума, не выдерживает, попав в страшные шестерни (рок — власть — стихия), или опускается в пучину пошлости, где уже никакие движения невозможны. Это и есть духовная смерть.
И потому наш вывод таков: в бунте заключен великий смысл. Человек, изгнанник, незаконнорожденный, пытается в бунте предъявить свои права, и даже если не получает искомого, он никогда не опустится в пошлость, никогда не упадет в бездну безумия, потому что его хранит энергия бунта, вечных вопросов, вечной духовной жажды.
Не надо слушать в этом смысле как умиротворяющих, утверждающих, что любое восстание бессмысленно, так и возбуждающих, которые толкают человека протестовать и драться с властью. Путь человека через собственные его озарения. Бунту не учат. Ты сам только можешь начать великое преодоление — в первую очередь, собственной мелочности и пошлости.
Однако, увы, сказать это — значит сказать не все…
Помните, Мцыри приходит снова к обители; Тамара умерла от гибельного поцелуя… Печаль Лермонтова, мрачное отчаяние в его строках — от того, что он не верит, что человек способен к бунту, к духовному подвижничеству. И мы можем закончить указанием на то, как труден этот путь, как редко рождается и формируется личность, способная пройти указанный путь. Человек рожден для великого духовного бунта, великого преодоления. Только на этом пути он сможет уйти от пошлости и своеволия и прийти к свободе.
Бакунин и Лермонтов оба «просят бури», но для разных вещей. Фанатик произвола, анархист Бакунин желает переделать мир, сделать его иным. Чем вольнее принцип, тем страшнее террор — вот, к чему приводит использование неверно понятых духовных истин в политике… Бакунин не стремится состояться сам , а уже решает судьбы мира! — в то время как герой Лермонтова просит бури, которая бы выявила его духовное «я», ему нужны испытания для реализации. Это о нем Камю написал, что «бунт есть постоянная данность человека самому себе», т.е. проявление личности, ее актуализация, без чего духовный человек не мыслит бытия.
Итак, у Лермонтова видим этот могучий вертикальный взлет, восхождение человека к высотам духа, в то время как у Бакунина и подобных энергия бунта используется горизонтально, социально, обращаясь в страшное разрушительное оружие. И в наше время следует учитывать эти великие и часто столь дорогие уроки. Нам следует больше заниматься человеком, этой его невостребованной энергией. Претворенная в духовное она может горы свернуть — оставшись в слепой потенции, опасна и непредсказуема. Есть о чем подумать!