Жили-Были…

Мифология русской волшебной сказки

 

 

Сказка – дурь, да в ней намек…
А. Пушкин

Бог требует только невозможного.
Л. Шестов

 

Глава I

…Книга не является научным исследованием: здесь нет классификации, строгой дефиниции, доказательства, сравнительного анализа и пр. атрибутов и методов науки. (Мы сомневаемся, если честно, вообще в возможности и главное – приоритетности подобной гуманитарной науки.) Это можно назвать опытом прочтения, опытом интуиции, опытом параллелей, размышлением с целью привлечь внимание молодых читателей к великим памятникам народного фольклора.

Наверное, теперь не время для выводов и аксиом – теперь время для попыток нового прочтения, время для гипотез. Эта попытка кажется нам необходимой, во-первых, из-за известных искажений недавнего прошлого, когда все “народное творчество” было свалено в одну кучу, и лубковая ерунда и народные песни и сказки, ансамбль Моисеева и пр. суррогаты народности смешались с истинными шедеврами, иконы стали товаром, а церкви – имуществом… Теперь нужно разграничение, новый подход. Во-вторых, сказка, по нашему убеждению, есть как правило интересное, глубокое и народное по сути произведение, и возможно, от нее может пойти процесс начального навыка “умного чтения”, духовного воспитания, и поэтому очень нужно иное – более глубокое и духовное – прочтение сказки.

Я употребляю слова “мифология сказки” в следующем смысле. Персонажи и ситуации русской сказки давно стали частью нашей культуры, устойчивыми образами, культурными идиомами. Мы пытаемся раскрыть их подтексты и содержание, которое соответствует мифологическому, если рассматривать мифы как спрессованную духовную летопись народа.

 

Наша главная задача – вписать русскую волшебную сказку в мировой мифологический контекст, попытаться установить связи и дать возможность читателям попутешествовать по страницам мифов, осознать единство духовной материи, важнейшее на пути к тому универсальному мышлению, холизму, которые позволят русскому человеку XXI века войти в мировую духовную культуру.

 

Сказку читают с детства, и в школе тоже читают. В школьных программах есть сказки, былины, поговорки. Главное возражение в том, что обыкновенно школьные программы привязывают к науке, они становятся весьма популярным (и чаще профанским) упрощением научных исследований, в то время как на самом деле, на реальном уроке, чаще нет никакой потребности в науке. Тут происходит первое знакомство с материалом, необходимо яркое, эмоциональное и интересное изложение, более – опыт чтения, пробуждение любопытства и интереса, чем систематизация, разбор вариантов и им подобные вещи.

Научное познание совершенно не занимается воздействием на учащегося или читателя, оно безлично, объективно. Подмена яркости и познавательности псевдонаучностью и приводит к тому, что ныне многие темы вообще выведены за рамки активного изучения в школе, а потому, позже, и в среде читателей…

 

“Сказка была мифом” (9.117), может, в значительной степени и осталась им – и потому параллели вполне оправданны, и многое в нашей сказке требует более серьезного подхода, однако такие подходы не являются вдруг; это конечно же гипотезы, они необязательны, но призывают к размышлению, а параллели – это не метод анализа в нашей книге, просто они дают важный опыт обобщения ¹ . Мы полагаем, что именно недостаток универсального образования, знания мировой культуры, культурная автаркия – главные болезни нашей культуры и, соответственно, школьных и пр. гуманитарных программ.

Мы будем иногда рассматривать на этих страницах мифы Греции и Индии, и индейцев Америки, сказки восточные и европейские, африканские и индонезийские, работы по алхимии и магии, народные приметы и пословицы… В общем-то, неплохо нашим читателям просто познакомиться с этими памятниками, которые порой открывают удивительные чудеса – а параллели культур весьма полезны.

Что же касается научности вообще…, то вот, известный исследователь сказки А. Веселовский возводит легенду о царе Соломоне к Индии, найдя убедительные, как ему казалось, параллели, и это утверждение становится научным фактом. Однако достаточно ли для достоверности этого весьма рискованного тезиса наличия параллелей? А какой вред такого “научного факта”? – огромный, учитывая тут вообще вывод о сомнительности всей религиозной традиции, которая дала всемирные религии. Так иные книги стали ареной битвы под знаменами атеизма, борьбой национализма и космополитизма, вышли на политическую арену, в сущности, грубо манипулируя тонкими религиозными интуициями и опытом народов.

 

Глава II

ЛАБИРИНТ

На эту мысль меня натолкнула статья некого Ф. Гарсии, которую я прочел случайно в библиотеке Гранадского университета. Синьор Гарсия с хорошей иронией обсуждал проблему культурного наследия мавров. Для Андалусии эта проблема очень актуальна. Он приводил свидетельства, исчерпывающе доказывающие, что мавры знали философию и тонкие ремесла, были художниками и поэтами – в качестве аргумента приводилась сама Альхамбра; и другие свидетельства, показывающие их хищниками и неучами, которые имели лишь одну цель беспредельного разбоя.

Меня меньше интересует проблема аутентичности самого исторического исследования или свидетельства – пусть эту нелегкую проблему решают историки и археологи (очевиден потенциальный конфликт между ними по определению) – меня волнует вес данного свидетельства в иных дисциплинах. Там люди привыкли доверять научным свидетельствам, материала много, причем из разных областей – всего не проверишь, так приходится верить, особенно если данный факт находится где-то на периферии твоего исследования… Так складывается картина, которая отражает – миф…

Это происходит по самым разным причинам. Кому-то нужно финансирование, а для этого нужен результат, а кто-то пишет докторскую… А кто-то действительно уверовал в свою идею – ведь идеи посещают нас часто, и мы привыкли верить своим озарениям; а объективной картины как-то не получается – это объясняется сотнями факторов в самой науке…

Почитайте любую историю, возьмите Соловьева и прочтите главу про нашу Смуту. Вы узнаете массу интересного, картина эпохи, ее политика, экономика встанут перед глазами, и особенно, конечно, военные действия. Орды идут через русские земли, вот Самозванец, вот тушинский вор, вот казаки, Шуйский… Портреты хороши, однако кто те люди, которые живут в этих селах (и рассказывают волшебные сказки) – чем они дышат, во что верят, кто они? Я вынужден признать для себя, совершенно искренне и бесповоротно, что та история, которую мы знаем, занималась не тем, донесла до нас не те сведения, которые могут помочь в нашей сегодняшней работе или дать ответ на наши главные вопросы.

И я ощущаю себя в лабиринте. У меня есть свидетельства, что славяне боялись туч (на материале каких-то украинских песен), что они ассоциировали лису со змеем и Ягой (обычай носить мертвую лису по домам) – тысячи фактов, которым отказывается верить мой опыт, моя интуиция, моя фантазия. Я отказываюсь верить, что предки, русские люди XV-XVI веков, были столь наивны и суеверны, темны и религиозно бездарны. Я отказываюсь верить, что литературу можно взять и запретить, и замолчит земля… Я отказываюсь строить здание на этом песке. Я читаю текст и высказываю свое понимание текста, вот и все. Если этого мало в качестве факта – я ничем не могу помочь…

Мы должны осознать ложь истории. Это не просто повторение известной толстовской идеи (“написать историю каждого человека…”); уровень современных знаний в гуманитарной области таков, что случайные исторические свидетельства не могут более рассматриваться в качестве основы для научных выводов.

Лишь духовная история человечества нужна и чего-то стоит. История идей, верований, сомнений, идеалов, искусств – а не история смены монархов или пиры кровожадных ублюдков. Та история, которую мы имеем сегодня, ничем не может нам помочь в нашей работе. И филологи, философы, текстологи должны наконец осознать это. Хотя бы потому, что любой текст гораздо выше даже самой живописной истории, он содержит системы кодов и подтекстов, которые раскручиваются в картину сознания и подсознания, дают возможность сделать важнейшие выводы о той великой истории, о которой написано так мало исторических – не книг… страниц.

Мы ведь знаем, что в Отечестве обязательно одна крайняя истина сменяет другую, и соответственно прекрасный ученый Потебня пишет свой труд, совершенно не упоминая в нем ни разу слово Евангелие – можно ли в это поверить?.. ²

Нам кажется, что сегодня гораздо лучше быть смиренным и скромным в утверждении научных истин, просто попытаться прочесть великие произведения народной культуры. Просто – прочесть. Кто знает, может, в будущем это даст какие-то плоды…

 

Глава III

МИФ И СКАЗКА

Русская волшебная сказка некоторыми исследователями соотносится с жанром мифа, другие отвергают это. На самом деле, на первый взгляд, они разные: в сказке не хватает, конечно, некой духовной глобальности, нет богов, нет на поверхности космогонии. Сказка не объясняет возникновение мира. Она кажется более камерным жанром – таковым и является, тем не менее, в глубине таит неожиданные сходства с мифом настолько, что мы вполне можем назвать ее русским мифом.

Вот некоторые черты, которые кажутся нам ключевыми:

1. Миф религиозен, его тема – божества и их связь с людьми, а также, в более поздних мифах, генезис, духовные вопросы и искания человека.

Наши выводы говорят, что это главный философский пафос нашей волшебной сказки. Все эти царь-девицы да Финисты не имеют ничего общего с смертными обычными людьми.

2. Миф говорит о происхождении явлений, в особенности – культуры и морали.

Впрочем, темы происхождения видов связаны с древнейшими мифами и вовсе не обязательны. Часто происхождение флоры привязано к мифу искусственно (Дафна).

В русской волшебной сказке, безусловно, подняты вопросы культуры и морали, вспомнить хотя бы эти наливные яблочки да волшебной работы ковры, которые в структуре сюжета являются культурными маяками…

3. Миф заключает коренные для данного народа идеи, мировоззренческие теоремы – или аксиомы. И это верно для сказки.
4. Миф прикровенен, в нем есть метафизика, активный философский подтекст – короче, миф остается загадкой, содержа некие подземные пласты смысла. Самым ярким примером такой мифологии является, конечно, Библия.

Когда горошина в одноименной русской сказке (из текстов Корольковой) растет до крыши и ломает дом – дом земной во имя дома небесного, сказка уже миф.

5. Миф сказочен и касается духовной жизни народа, в нем извечные схемы сюжетов, вечные духовные матрицы. Как и в сказке.
6. Миф космичен. Сказка тоже. Для примера можно взять хоть тему “путешествия за истиной”, вне времени и пространства.
7. Миф часто строится на метаморфозах, в которых подчеркивается эта исконная и вечная духовность мировой жизни. Сказка почти всегда на них строится – с той же целью.
8. Миф – это всегда попытка духовного самосознания народа. Русская сказка, сочиненная в условиях вековых табу на мысль, была одним из коренных жанров народной культуры и содержит ключевые духовные векторы народного самосознания.

Связи сказок как более поздних произведений с мифами описаны интересно и полно. Миф – это космогония, попытка космического самосознания человека, религиозные искания. Сказка, как уже сказано, отличается масштабом, тематикой. По сути, это поздние мифы. А. Веселовский писал о таких неожиданных параллелях, как, например, достаточно стандартная история Золушки, в которой когда-то была зашифрована смена времени суток: мачеха-ночь полонила солнце, которое в конце концов чудесным образом вырывается (интересна и мета в сказке — 12 часов) из тьмы (7.503), и в старом варианте “Золушки” мачеху сжигали, что прямо указывало на сожженную зарей ночь. Мы ниже кратко остановимся на правомерности таких интерпретаций и причинах их возникновения.

Тема договора с чертом была весьма распространена в древности, когда одухотворялась вся природа. Это был мифологический мир. Воображали, что это черт укрывает солнце, т.е. оно падает в ад, и нужен договор, чтобы черт его возвращал назад, а по пути солнце встречает старуху (луну); с помощью старухи герои современных сказок чаще всего обретают свое солнце… Веселовский писал и о поразительном богатстве психологических мотивов в ранних сказках.

И опять сомнение… Может быть, нам следует представлять историческую реальность более сложной и многоплановой, как и сознание предков. Если один человек создает поэтическую фантазию, в которой черт укрывает солнце, то другой использует этот мотив для создания произведения искусства…

Особое место здесь занимает, конечно, знаменитый собиратель сказок А.Н. Афанасьев, раскрывший перед русским читателем потрясающе богатый мир народной фантазии и поэзии. Его книга – как и сборник сказок – являются непревзойденными до сих пор (см. ниже).

 

МИСТИКА

Входя в мир сказки, важно уметь различать… Различать добротное и аутентичное от фальшивого. Чудеса да волшебство – штука известная!

Р. Штайнер в своих трудах описывал мир духов. Доверчивая публика занималась столоверчением и слушала с затаенным восторгом лекции Штайнера, на которых духовидец повествовал примерно в таком стиле:

У духов есть мышление; у них есть чувства и воля. Но они достигают посредством своего эфирного тела того, чего человек может достичь только посредством физического тела. Посредством своего эфирного тела они приходят к сознанию своего собственного существа. Человек никак не мог бы знать ни о каком сверхчувственном существе, если бы он не возносил в сверхчувственные миры своих сил… Ясновидческое сознание познает этих существ…

– и пр. (15. 57)

 

Особенно доверчиво его слушали именно в России. Тут тяга к духовному познанию весьма часто вырождалась в пустые мистификации. А на самом деле, не правы ли те, кто свободно входит в сверхчувственный мир, “возносит свои силы” и добывает ценные частицы этого опыта, кстати, используя огромные возможности языка, который часто скрывает нелепости и несообразности… Может быть, духовный мир требует смелости и покорности Зову? Безусловно – но еще и знаний, и опыта, и умения читать и слышать…

Штайнер развивает мысль о том, что нельзя просто вторгаться в эту сферу кому попало (да еще и деньги за это получать), есть Страх Порога, есть граница, нужны особые люди и особые состояния, надо различать истинные образы и те, которые “не являются истинным выражением этих существ” (там же).

Мистика – это когда духовный человек, духовидец, пытается выразить свои ощущения, связать их с религиозными интуициями, настоящая мистика – это немецкий сапожник XVI столетия Яков Беме. А вот мистифицирование – это когда человек с фантазией и некоторыми способностями в самовыражении свободно рисует миры и убеждает публику (которая платит), что это – “истинные миры”, в которые, правда, вход не всем дозволен…

Мистика – область, в которой нет четко осознанной границы познания, там человек пытается нащупать в интуиции и языке новые категории и наития, и есть понимание, что в означенных раз навсегда границах истинному духовному мыслителю тесно, ему там делать нечего. Он всегда идет вперед, исследуя тайны сознания, его связь с космосом и Богом. И там надо, как указывал Беме в своей великой книге “Аврора, или Утренняя заря”, “писать по духу и смыслу, а не по наблюдению” (20). И потому часто настоящая мистика рисует сверхчувственный мир как схему (например, знаменитые схемы из Каббалы) – это, если угодно, гипотеза – в области, где вообще редко встречаются аксиомы…

И сказка часто рисует схему. Сказочный сюжет о герое, который ищет красавицу, а на пути встречает всякую нечисть, и потом “сверхчувственным усилием” одолевает стены и пр. – это ведь в какой-то степени и гипотеза духовного роста и обретения, только в отличие от мистификаторов разного рода сказка просто рассказывает занятную историю, которая не морочит вам голову. Но вы можете прочесть ее внимательнее…

Значит, сказка, по сути, является уникальным жанром литературы. В самом глубоком романе все же первым является текст, затем – подтекст; в притче или загадке – наоборот. Настоящая волшебная сказка дает как бы два совершенно равноправных пласта, и ребенок читает ее как историю с забавными приключениями и чудесами, а взрослый — как мистическую притчу.

Конечно, увлечение мистикой всегда опасно (о чем сами мистики и предупреждали), иногда возникают такие интересные параллели и объяснения, что трудно удержаться. Вот, наш герой Иван-царевич должен перескочить огненную реку, через которую нет пути Яге или Кощею. Что за притча? А у Беме вдруг находим место, где написано о семени, невосприимчивом к огню Божьему, которое ты посеял в землю…

Кто же окажется восприимчив к возжженному огню семи духов Божьих, тот останется в нем, и его источные духи будут исходить в адской муке, что я докажу ясно в своем месте… (Беме, 122)

Тут вспоминаешь и другое семя. О нем в притче о Сеятеле рассказал Христос.

Итак, в тебе есть жажда веры и сомнение, есть религия и мистика, кредо и искание, а когда нет одного из двух, искания, ты будешь гореть в этом огне, а не греть тебя и не светить он будет – так что надо именно перескочить огонь (огненную реку или озеро или что там еще), и может это только человек как единственное духовно многозначное существо. Вот это, мне кажется, самая настоящая красивая мистика! 

Ибо человек создан из всех сил Божьих.., хоть и поврежден
Ныне… (145)

 

ГЛАВНЫЙ ВОПРОС

Тут мы, естественно, не претендуем на полный обзор сказок, а параллели, конечно же, не включают сказки других народов в каком-то системном объеме. Это размышление, попытка приступа, скорее, похоже на глубокий шурф, когда встречаются по пути самые разные породы, и воду принимаешь за нефть, попадается и золото, которое уводит в сторону – параллель кажется нам весьма точной… Но без таких скважин, кажется, невозможно приступить к делу.

Мы используем тут параллели, которые связаны в обязательном порядке с разными народными традициями, символами и мистикой, а также современной психологией и философией, разумеется, и с европейской и нашей классикой. При этом, делаем попытку вполне демократичного обзора мнений и возможностей прочтения – например, включаем эпизоды работы реального учебного семинара – и если приводим опыт психоанализа понятия, это не означает, что мы поддерживаем данный метод. Просто он есть, и мы его приводим с возможным комментарием. Цель работы: показать возможности и научить читать текст, а не утвердить свою точку зрения.

В принципе, волшебная сказка как жанр позволяет сразу говорить о главном, неизбежно выносит нас на духовную орбиту…

Здесь стоит главный вопрос, который автор сказки формулирует совершенно отлично от официальных историков или политиков любых мастей. Тут человека интересует не собственно темнота народа или гнет, неравенство или нелепости политической машины, или национальной экономики, но духовная проблема, которая в сюжетной схеме волшебной сказки всегда стоит в центре.

Я когда-то читал статью о сказках – не помню имя автора – в которой был удостоен жалости несчастный гипотетический мужик, который сочиняет сказки и воспаряет к небесам, лишенный всего на земле – что ж ему еще остается делать? Но кажется, проблема-то совершенно иначе формулируется самими авторами сказок.

Христианский взгляд на мир, евангельское Слово, которое авторами русских сказок понято предельно точно, погружает этот мир в пучину пошлости и мрака, он «во зле лежит» и таким и должен быть, и нелепо было бы и немудро было бы ждать от него блага и справедливости. И наш гипотетический мужик воспаряет не потому, что ему так плохо на земле, где баре его мучают, а потому, что вся эта жизнь бездуховная и в недрах своих таит распад. Ему не справедливости надо – ему чуда надо, тут не бунт, а хилиазм.

Мы будем говорить о русском мужике Мартынке, который берет за работу мешок с песком, а не с серебром. В любой немецкой сказке он взял бы мешок с серебром! И все проблемы были бы решены. И каждый читатель его понял бы. Но в русской сказке, когда он берет такой мешок, так остается дома богатеть и «творить добрые дела» и выпадает из русла сюжета (как охотник из поразительно глубокой сказки “Разодрались комар с мухой”). Потому что смысл жизни в духовном преображении, а не в справедливости на земле, которая человеку неподвластна, в истине, а не в решении социальной проблемы.

Более того, в подтексте мы читаем и мысль о том, что обычный человек и не может устанавливать какой-либо порядок на земле – вон, в традиционном сюжете солдат попытался одолеть волшебством судьбу, и началась такая свара, что никого в живых не осталось, а уж какие чудеса у него были в ранце-то! Просто, он был и остался простым солдатом и умел только строить взвод да командовать (намек на некоторых правителей), и не следовало ему браться за переустройство мира. Для этого надо быть не земным, не грешным солдатом, а духовным человеком.

Поэтому в нашей сказке редко делается различие, собственно, между царем и мужиком: мужик вовсе не лучше царя может устроить эту земную жизнь. Возможно, он ближе царя к природе и, по неисповедимой связи явлений – к Космосу, а потому умеет видеть и слышать, и внять тайным зовам и стать орудием тайных сил.

 

ЖИВОТНЫЕ

Сказки о животных мы знаем с раннего детства, и нам сообщают о том, что сказки эти все равно о нас, о людях… Животные играют не просто роль в моральной притче, в волшебной сказке они могут выполнять ключевые функции, как мы в этом убедимся…

В других сказках животные играют несколько иные роли, точнее, используются иные коды. В Америке и Африке животные – чаще хранители огня, тайны жизни, они осуществляют связь, даруют… Человек приходит к ним с целью открыть, завоевать, и вот тут все зависит от его поведения, его способности вписаться в систему природы; в русской сказке тоже спасенные животные выручают человека.

Связь с природой мистическая, и животные начинают действовать в сказочном ряду. Этот мотив интернационален, конечно, так в сказке Нахшаби дружественная лягушка ныряет за кольцом, которое уронил в воду царь, а змея обезвреживает яд и доставляет герою победу и прощение. Этот мотив мы встречаем в любой сказке мира. И вывод сводится к той же мысли о человеке в природе: он не должен выделяться из нее, высокомерно объявляя себя царем земным, это ошибка, за которую он дорого платит. И это далеко не все… Понять различие в роли животных, отношении к природе у разных народов и в разной литературной традиции – это вопрос интересный, процесс долгий, оказывается, для этого надо пуд соли съесть…

Совершенно иного рода басенный код. Животные олицетворяют людей. Это иная тема, иной мир.

Здесь высказаны основные направляющие гипотезы, теперь можно приступить к разговору о русской волшебной сказке.

 

Глава IV

СИСТЕМА ЖИЗНИ

ИЛЬЯ МУРОМЕЦ (Ук. 650 1)

Когда увечный Илья, лежащий на печи 30 лет, поит старцев, которые возвращают ему огромную силу и здоровье, когда он берет шелудивого и такого же увечного жеребчика и выхаживает его в богатырского коня, а потом является в Киев устанавливать справедливый порядок на земле, это ведь вовсе не история о народе-богатыре, который не сломить и который побеждает любую вражью рать – было бы просто вранье и бахвальство. Старцы не знахари, и лечение их необычное. Это завет духа, который старцы передают Илье, и в этом его нежданная силища. Он духоносец – и поэтому побеждает врагов.

Несомненно, образ этот магический! К. Аксаков писал о Муромце: «та же неодолимая сила и то же спокойствие, отсутствие раздражения этой силы в бою и отсутствие всякого тщеславия и похвальбы в победе» (64.277), фантазия создает образ “силы необъятной, чисто внешней.., не нужной и бесполезной тому, кто ею обладает”, это “величайшая человеческая сила, соединенная и с силою духа” – “это богатырь-стихия”.

Его недвижимость и инвалидность – метафора мирской никчемности, потому что он рожден не для того, чтобы поле пахать, а для того, чтобы установить в мире некий духовный порядок, восстановить попранную людьми систему жизни. Даже никчемный (в миру) жеребеночек именно этой обретенной Ильей духовностью обращен в Коня.

По сути, в течение любого варианта знаменитой былины или сказки Илья не прилагает усилий, чтобы выиграть поединок – они и не описываются никак, нет перипетий схватки или деталей – и отвергает все обычаи, по которым живет общество, даров не принимает, благодарности не имет, от застолья отказывается и пр., существуя как бы над общественной жизнью, в мире ином. А вот с камнем он разбирается подробно, едет туда, где “смерть лютая”, потом возвращается и переписывает “каменную премудрость”, мертвое слово – на живое меняет…

Святогор тоже спит. Потом он скажет Илье: «не езжу по русской земле, а езжу по святым горам» (3.327). И вдруг они находят огромный гроб. Илья мерит – мал он для такого гроба, а Святогору в самый раз: лег – и ослабел, а тут крышка и захлопнулась. Илья бьет мечом – обручи железные обняли гроб, и слышит он последние слова Святогора, прощальные…

О чем все это? О смерти богатырства, которого больше не носит русская земля?

 

Размышления о богатырстве есть и в нашей поздней классике, все мы в школе проходили Некрасова, чье богатырство “по капле уходит” в эту землю безнадежно и тоскливо. Однако в чем же настоящее русское богатырство?

Нас учили, что богатырство народное – это сила, нетерпимость и бунт, даже Разина или Пугачева всегда играли в фильмах огромные мужики с диким блеском в очах. Нас приучали, что богатырь – некий род романтического разбойника – примерно того самого Соловья, которого побеждает Илья! Но русский человек мыслит совершенно иначе. Он чувствует, что богатырство народное не в том, чтобы опрокидывать и сеять раскол, убивать, оно в вере, силе духа, любви к Родине, твердым устоям, нравственной чистоте, в Слове. Однако и в том, что тут человек осознает себя микрокосмом, чувствует ответственность за землю и душу свою и народ, берет на себя огромные функции. Он пытается воссоздать идеал, но терпит поражение…

Здесь надо сказать об очень важном. Мы сегодня пытаемся “возродить религию”, как выразился один деятель, как бы разрешить ее, открыть возможность заниматься и этим; ничего не получится при таком подходе. Потому что, во-первых, не надо деятелям ее возрождать, это нелепость, во-вторых, это на главном направлении не труд восстановления памятников и церквей (который благ и нужен), но самосознание, понимание ключевого значения духовной жизни. Это стержень, без которого человек теряется, да и всегда терялся.

Трагизм в том, что наладить систему жизни на этой необъятной земле оказалось немыслимо, не в силах человека. И потому русский царь действовал огнем и мечом, “слово и дело”! – сокрушая этот хаос и пытаясь формовать его, и получались страшные эпохи террора, о которых народ вспоминал с дрожью и отвращением…

Но остались великие образы духовного богатырства, только нам бы понять их, разобраться в этой философии, научиться уважать… Может быть, тогда мы стали бы больше уважать самих себя.

 

Глава V

Волшебная сказка. Мнения, открытия, выводы

По-разному воспринимали сказку – как свидетельство, как миф, как историю. “Сказка воспроизводит действительность посредством фантастических вымыслов” (30.218), “сказка принадлежит к развлекательным жанрам” (мнение Белинского), или “имеет воспитательное значение” (9.27). А вот братья Гримм понимали ее как “рассказ, основанный на поэтической фантазии” (31.24), а некоторые европейские исследователи подчеркивают ее значение в воспитании подсознания, а затем и сознания ребенка.

 

Иногда, когда читаешь иные серьезные труды, возникает растерянность.

Написано: «Миф, потерявший социальную значимость, становится сказкой» (32.534) – но возникает сомнение, что сказка есть просто снижение “социальной значимости”, которой ни в одном великом мифе сроду не бывало и быть не могло (да и был ли в те эпохи вообще – социум?)… Или вот это: «Сказка – рассказ чисто художественный, не имеющий в настоящее время никаких религиозных функций” (9.37).

Мы же полагаем, и это показывает весь предпринятый нами обзор, что именно духовные вопросы главные в любой глубокой волшебной сказке вне зависимости от времени и настроений публики. Разумеется, слово “функции” можно понимать как активное воздействие на публику, тогда автор этого вывода в чем-то прав… Но что сказать о таком тезисе: «Духовная культура для нас есть явление явно надстроечное над явлениями материальной культуры” (9.173). Для кого это – “для нас”? Для нас она главное…

Тогда уж, все же предпочтительнее мнение того же Эдварда Тэйлора о том, что сказка родилась как поздний вариант мифа и унаследовала от него все главные черты, являясь отпечатком определенного этапа исторического развития народов. Этот этап – анимизм (33), когда человек всем предметам придает некую душу, одушевляет их, тотальная духовность мира как первоначальная религиозность сознания…

Эта точка зрения была этапной, но сегодня уже, кажется, сводит фольклор, все народное творчество к архаическим и отжившим, допотопным формам художественного мышления, и с этим сегодня трудно согласиться… Получается, что искусство и литература развиваются поэтапно, прогрессируя, и дедушка Гомер явный архаик. (Книга Л. Воеводского “Каннибализм в греческих мифах” и др.)

 

Мы убеждаемся, что у нас главенствующим является мнение о моральном пафосе волшебных (как и прочих) сказок. В. Пропп указывает (9.210 и мн. др.), что обычно в волшебных сказках старшие братья “не выдерживают испытаний, они всегда терпят поражение, вытекающее из их внутренней, моральной, несостоятельности: они думают только о себе и о награде. Это же относится к родным дочерям…, которые противостоят падчерице.” Сказанное совершенно верно, и Василиса, конечно, стоит выше ленивых и злобных дочерей, как и Ваня из “Конька”, но в этом ли пафос сказки, ее главный акцент? Может быть, мораль является тут просто толчком для развития сюжета, а задача стоит совершенно иная…

В самом деле, нелепо получается, если добродетельный и трудолюбивый герой должен столько выстрадать, чтобы получить награду, которая и так ему полагается – вон, как Золушка, которой и является добрая фея в награду за ее сияющие добродетели. И до сих пор десятки версий все разыгрывают еженедельно перед миллиардами зрителей все ту же слащавую сказочку про фею и добродетели… Нам представляется иным пафос русской волшебной сказки.

Сам В. Пропп указывает ниже, что, “следя за сказочным героем, мы вынуждены признать его полную пассивность. За него все выполняет его помощник…” (216) – и эта пассивность, добавим мы, совершенно снимает моральный пафос, то есть дело не в заслуге героя, а в пути, который он избрал. Не ведая о том, бессознательно, повинуясь силе или чувству, высшему нашего понимания и внеморальному уж наверняка…

И потому смешно рассматривать побег Финиста “с точки зрения современной морали” (9.257) или рассматривать аленький цветочек как “красоту мира”. “Красотой мира” является любой цветочек. Выделение некого предмета в особый ряд может иметь только кодовое значение, особый смысл – как и любая волшебная сказка, потому что уже в ее жанре заложена идея волшебства, которое применяется не просто так и является аналогом духоведения и чуда.

 

ф.5.2

Для кого пишут сказки?

Вероятно, не только для детей. В сказке, как во всяком настоящем глубоком произведении литературы, скрыты все уровни восприятия, вся система мировоззрения. Поэтому волшебная сказка – это

– чудо, уносящее ребенка в мир сна,
– нравственный урок, воспринятый подсознанием ребенка,
– миг доброты,
– тайная история с подтекстом,
– философская духовная притча…

И даже сказка для детей – это оказывается тоже парадоксом. Любая сказка для детей, но для разных детей. Она для людей с непосредственным, открытым типом творческого сознания. Русский духовный мыслитель Н. Федоров призывал “не разрушать первобытной детской цельности человеческой природы” (60.114), “взять людей в их первоначальном состоянии” (115) – он имеет в виду “детское чувство, чувство всеобщего родства” – и уклонение от этого ведет к размножению “блудных сынов, делает невозможным достижение совершеннолетия, обращает к ребячеству, которое нужно отличить от детства” (115).

Очень точно отделено дурное и глупенькое ребячество от высокого и тайного – детства… Каждый опытный учитель объяснит вам разницу.

Поэтому, при всей серьезности сказки как жанра, это чудо преображения, это фантазия и тайна, это доверчивость читателя, вступающего в храм. Он вступает, потому что он чист, как дитя, он верит во что-то, а без этого нет ни сказки, ничего иного ценного на свете.

Дитя, пишет Федоров далее, не понимает рангов и различий, не лжет, понимает, в чем взрослые должны уподобиться детям и что такое Царствие Небесное, “уподобиться же детям значит сделаться сыном человеческим или вновь родиться им” (116). И ангелы, для него, в сущности – дети. Мир, жизнь – помутнение, с этим трудно спорить… А “несовершеннолетие рода человеческого ни в чем так не проявляется, как в суеверном поклонении пред всем естественным, в признании за слепою природой руководства над разумными существами” (60.159).

 

Глава VI

ф.7.3

ФИНИСТ

Ук.432 (Королькова)

Это сказка, которая причинила массу неудобств комментаторам, сплошные вопросы без ответов (см. 9,257); все заблуждения и ошибки проистекают, возможно, от стремления анализировать ее в бытовом плане, в то время как уже в названии заявлена духовная идея ³ .

Марья мечтает только о перышке Финиста и просит отца купить его, что он и делает после скитаний и безуспешных попыток – оно оказывается у старичка, которого он встречает на дороге. Перышко обращается Финистом, в которого она и влюбляется. Однако сестры увидели, как улетает Сокол, и утыкали окно иголками и ножами, он поранился и улетел вовсе.

 

Мы будем пытаться раскрывать содержание сказочных образов, еще раз повторив, что все это лишь наше мнение, наша попытка…

1. Финист – мечта, так просто ее не купишь.

Перышко – на фоне платьев и пр. нарядов, которые заказывают отцу сестры, становится явлением иного ряда, сразу выпадает и привлекает особое внимание читателя. Вообще, если уж пытаться определить точно, то мечта о перышке… что ж, этот символ только подчеркивает, что тут что-то столь эфемерное и непонятное. Кстати, в контексте сказки, совершенно не обязательно для Марьи понимать все – надо предчувствовать, что ли…

2. И мечта реализуется Божьей волей, нежданно, потому что героиня верна мечте, ведь Марьюшка не от мира сего, мирские вещи и интересы чужды; интересен старичок, у которого сын “царевич был”(!) – ясно узнаваемый Божий лик.

 

ПАРАЛЛЕЛЬ – в сказке Гримм о студенте, который освободил джина из бутылки (ее комментирует К. Юнг, 5.4): встреча бедного студента с запертым в бутылку духом изображает духовное приключение, выпавшее на долю слепого, непробудившегося человека (97) – то есть, встреча сказочного героя с таким существом происходит обычно в минуту уныния, когда нет никаких средств совершить желаемое – все обычные земные средства исчерпаны.

Юнг добавляет такую характеристику:

Герой сказки относится сам к себе в высшей степени бессознательно, он из числа “спящих”, слепцов, которых мы видим на иллюстрациях к алхимическим трактатам,

– таким образом, в течение сказки происходит прозрение, или пробуждение, его души, и наверное, в этом вообще смысл любой подобной сказки. В этом плане случайность мечты (о пере) или случайность обретения этой бутылки в лесу – одноплановые.

 

3. Перо

Что означает перо?

Это легчайшая субстанция, опять духовный, конечно же, символ, и одновременно тут в части целое, поскольку в духовном мире нет количеств, и перо – это весь Сокол. И на самом деле, когда вынимает из шкатулки перо – это освобождение от небытия, точнее, освобождение духа от его инобытия (опять так же, как с историями о джинне в бутылке), поскольку сосуд, шкатулка в средневековых опусах всегда означало цельность духа, запертого в теле или в иной материи.

Однако это перо здесь и в иных творениях (перо Жар-птицы) есть одновременно и первый шаг к страданиям и испытаниям, это и

воплощение духа в земном лике, его невозможно удержать, на нем не женятся и с ним в миру не живут – и одновременно – яд, испытание. Вот свидетельство о алхимиках:

В их глазах, огненная точка, духовный центр в человеке были чем-то опасным, сильным ядом, который требует осторожного обращения… (Юнг, 2-69)

Потому перо несет с собой беды и испытания, ведь и Конек-Горбунок предупреждает Ивана не брать пера…

Надо признать, что мы забыли о подобных опасностях, забыли, что в мире духа есть свои опасности и ловушки, и часто сетуем, что вот, нас, мол, не поняли, не оценили наших достоинств или дарований.. О многом может напомнить русская сказка! Дар опасен, дар трагичен.

 

4.

Ну, и жестокие и завистливые сестры ей это быстро доказали иголками и ножами, которые они втыкали, чтобы Финист не мог летать через окно; это испытание, толкающее на искание пути, и тут тонкая философия счастья, судьбы: нетрудно найти счастье, трудно удержать, вписать его, так сказать, в обыденную жизнь, где ножи и иголки на каждом шагу, а не чудеса да любовь.

Судя по всему, тут разворачивается целая драма. Духовный союз, обретение, причастие характеризуются совмещением начал, цельностью, которая не вписывается в земную обыденную реальность. Любовь, счастье, вера, дар как погруженность в небесное, светлое, завершенность союза (с человеком или людьми, или Богом – вера или искусство, или любовь) выделяют человека из мира людей, ему не требуются прочие, он вызывает раздражение, зависть, непонимание и враждебность.

Но почему сокол улетает? Разве он не любит Марью?

Скорее, любит… Однако тут, видимо, размышление о природе любви духовной, которая не может нас всецело погрузить в одного человека, и каждый из нас не от мира и в мире одновременно – вот в чем смысл метафоры Марья-Финист: земля-небо, человек-дух; в миру духовное начало никогда не находит воплощения, нечто горнее влечет сокола, да и не нужно ему тут воплощения, и сам мир обрекает нас на искание тайного и высшего.

Получается, что ножи и иголки, которыми жестокие сестры утыкали окно, неизбежны в миру, таков наш мир, и не было бы иголок, явилось бы нечто иное.

 

5.

Итак, Сокол не может вернуться, “крылышки порезал” о иголки, говорит:
– Кому нужно, тот меня и найдет, когда три посоха железных изломает и трое башмаков железных истаскает…

И Марья идет на богомолье в Иерусалим…

А что такое это богомолье? – тайное знание, на тропу коего и встает героиня: без него невозможно удержать счастье, и теперь, узнанное, оно влечет ее, а тут нужно сверхвлечение, страсть, такая вера, такая духовная воля, которые и проведут через все испытания.

 

ф.3.8

Параллель: воля

В ведической традиции боги испытывают смертных, но воля смертных свободна, и это безусловно дурная воля, ее ведут, как пса, на привязи высшей воли – или гибнут, ведомые этой дурной волей. Можно сказать и так: волю надо реализовать, выявить, переломить, или, точнее, обрести иную – высшую.

Человек вообще – часть целого, это самая важная идея, выраженная в Сказании о Маркандее (“Махабхарата. Книга лесная, 1) так:

«Если человек считает органы чувств, воспринимающие звук и др., частью самого себя, то он обречен на страдания в этом мире. Если же он видит себя растворенным в мире, а мир – отраженным в себе… глубоким сосредоточием различает все элементы» (21.424).

Иначе говоря, человек познает, становясь частью познаваемого, а не как исследователь, внешний и чуждый объекту познания. Причастность волшебному миру дарует познание и удачу в этом мире.

Царь-девица избирает смертного Ивана, а в нашей сказке обратная проекция: Марья избирает Сокола, и это стремление к высшей доле, духовному преображению, так в «Книге лесной» Нала является к прекрасной Дамаяти, страшась своей смертности, ведь ее любят сами боги, но она разубеждает его и велит проявить волю в прекрасной лирической сцене (21.124-5).

Естественно, параллелей тут слишком много, потому что вся ницшеанская традиция построена исключительно на воле в противовес судьбе, однако стоит отметить, что не все яркие максимы блещут новизной, если к ним присмотреться и сравнить с иными древностями…

 

6.

Марья попадает к Яге, получает золотое блюдце, яичко, потом у ее сестры – веретенце и странный совет, нанимается к хозяйке и отдает дар за ночь с ее мужем, так проходят две ночи, но он не просыпается, на третью ночь она все же будит его и они улетают двумя голубями через окно.

Вот тебе на! Пошла в Иерусалим – а попала к бабе Яге!

Образ бабы Яги с детства стоит перед нами, и мы испуганно всматриваемся в ее страшные черты, крючковатый нос и… однако признаемся, что с годами этот образ обретает что-то симпатичное и привычное. Понимание приходит… Понимаем, что Яга не воплощение зла, она редко казнит, убивает – тем не менее, во дворе вокруг ее дома (в тексте, например, “Василисы Премудрой”) – шесты с черепами. Нет жестокости и зла – но есть смерть, тление, прах. Куда ж их деть…

 

ф.7.2

СКАЗКА в НАУКЕ

лекция

Огромный фактический материал на десятке языков дал возможность А. Афанасьеву, а потом А.А. Потебне изложить предположения на основании параллелей. Логика такая: если три-четыре народа придумали сказки с этим героем в подобном контексте с таким же сюжетом, значит, сюжет этот имеет единый смысл; если такой-то понял Ягу как тучу, значит туча – значит Яга везде туча.

Тут нет вообще никакой научности, никакой строгости, никакого доказательства. И мы должны сегодня понять это. С огромным уважением и благодарностью принимая открытый ими материал, используя параллели, понять один простой факт: во времена Потебни не было в России гуманитарной науки как таковой. Параллели и аналогии были единственным ее инструментом. Это очень серьезная проблема. Они были современниками как раз тех художников, которые открыли для нас подтекст, создали великую классику, и теперь, с этой горы, совершенно иначе видится вся русская духовная культура (и в первую очередь – как духовная).

Если такой-то понял Ягу как тучу, он мог ошибиться; разные народы переписывали сказки и теперь нет возможности определить, где первоначальный вариант, и что он значил. Исторический компаративный подход создает иллюзию объективной истины, однако простой здравый смысл отказывается видеть что-то значимое в этой… туче. Мы теперь, вероятно, должны понять, что волшебная сказка гораздо серьезнее и глубже, чем полагали первые ее толкователи…

 

Мы знаем, что разные племена понимали символы по-разному, и напрасны параллели с Индией, где корова была священным животным, а мы их едим; лягушка была на Балканах священной, а китайцы их едят до сих пор – как и французы; мы слишком многого не знаем о волшебной сказке: не знаем даже, когда она появилась и в связи с чем, кто и кому ее рассказывал – ну, в самом деле, наивно предполагать, что это только детское чтиво, известно, что сказки рассказывались всей семье, а то и в более широком кругу.

Народ сохранил их не потому, что они волшебные, а потому, что они тайные, прикровенные; в стране табу они пронесли эту мудрость, однако она в значительной степени подобна библейской, которую никто теперь не в силах прочесть адекватно. Поэтому исследователь тут с почтением слагает с себя этот важный титул, чтобы остаться просто читателем и нести ответственность только за свое личное прочтение.

Еще и потому что он не согласен с самим научным подходом к сказке. Может быть, опыт чтения, интуиции и увлеченность помогут открыть какую-то новую страницу…

 

ф.7.14

ЯГА

В интерпретации бабы Яги А.А. Потебня, который тут может считаться истинным авторитетом, справедливо отвергает ее роль как ведьмы и останавливается на небесной богине. И тут должен решительно не согласиться, ведь все символы указывают на ее земное, исконно и глубинно земную роль. Возникают интересные вопросы, на которых, по-моему, никто не задерживался.

Миф о земном не так-то просто объяснить.

Огромное количество вариантов исследователь пытается свести к каким-то нескольким гипотезам, которые все равно не дадут вывода – да и главный вопрос все-таки в том, кому нужен вывод? Возможно ли понять бабу Ягу как один символ при наличии пары сотен разных сказок с ней, которые переписаны, искажены и пр., и пр. в течение четырех веков? Есть ли связь, например, с греческой Деметрой или Индрой или еще кем-то?

Наверняка, связь есть между чем угодно; в мировой культуре можно связать любых двух богов или героев – дело техники – и такая логика исследования возможна была на первом этапе, когда люди собирали материал: они именно собиратели, и роль их велика, значение огромно; однако какова наша роль, что следует делать сегодня?

Видимо, сегодня человек видит в сказке спрессованный миф, сегодня он должен попытаться разгадать сказку, прочесть ее лично, как он видит, увидеть в ней сложный мир – преобразовать этот мир в феномен, в собственное прочтение.

Истина – это сумма прочтений, а не доказанная теорема.

Следующий вопрос тут как раз о теореме. Точнее, о том, что ни одна теорема в этой области не может быть доказана – а потому вообще следует вывести подобные слова из оборота. Однако реальность моего прочтения, моего ощущения достаточно достоверна – насколько вообще тут возможна твердость и достоверность, и чем скорее люди станут обмениваться феноменами, мирами, и перестанут морочить друг другу головы доказательствами, тем скорее мы что-то поймем.

Произведение живет сегодня, и читаем его мы, современные читатели и исследователи. Важно наше прочтение – но оно не будет окончательной истиной на века. Сегодня с улыбкой читаешь иные уверенные выводы того же Афанасьева про то, как наши предки верили в тучи и дождь – и не в V веке, а в XVIII, бережно передавая эти поверья детям своим?..

 

СПЕЦИФИКА

Русские сказки, может быть, вообще нельзя читать на фоне прочих, и методика, принятая Афанасьевым и Потебней, может оказаться совершенно ложной. Дело в том, что в России сложилось специфическое отношение власти к культуре, может быть, уникальное в мировой культуре вообще. Запреты на самые разные роды и жанры привели к тому, что родилась литература подтекстов и сказка подтекстов. Это некие кодовые системы, а не развлекательные опусы – примеров масса, хотя бы то, что в наших сказках, в отличие, например, от чешских или венгерских, нет этих ужасных гипербол, чудес: эта сказка явно углубленнее и серьезнее. Она преображает жестокую валькирию из немецких и скандинавских сказок в прекрасную воительницу со злом, она преображает хищную Ягу в силу земли и пр. Она о другом…

Примеры дает А.А. Потебня (19 с.205,220-221 (Вила), 233 – совсем противоположный пример – жуткая история о 8 убиенных дочерях Яги – переведено на русский, там 41 дочь!)

Сюжеты в основном переводились для создания мифа, а не как сказки для детей. В мировой культуре так бывало: римляне переводили греческие мифы, например, наполняя их иным смыслом.

Вот некоторые сравнения. А.А. Потебня приводит сказки о змее в гл.3 своего труда ⁴ . В русском варианте сказки (Бронницин, 4-с.285) Иван Горох убивает змея; в словацком варианте герой убивает трех змеев, у которых яички, в которых прячутся три царства; цветистая разработка сюжета уводит от основной темы. Далее, то же происходит со сказкой про Ивана Кошкина: в словацком варианте уже три замка вместо одного, и сын Яги – великан, который ест золотые и серебряные галушки (19,286).

“Великаны вообще соответствуют змеям” – пишет Потебня тут же, в чем возникает некоторое сомнение, именно в силу этого библейского явления Змея, оттого и в русской сказке они, скорее всего, не “соответствуют”. Чаще все-таки являются там именно змеи, и в этом именно библейский смысл преимущественно.

Потебня приводит варианты сказки о битве со змеем за освобождение солнца, и снова в чешском варианте змей заменен огром, или великаном (290). Это связано с важным вопросом о природе героя. Ф. Буслаев, как известно, полагал, что все эти сказочные иваны есть обычные люди, и в том исследователь видел самый главный смысл сказок. А. Потебня категорически против этой точки зрения: по его мнению, “очеловечение героя есть черта относительно поздняя” (301), а первоначально все сказки, как и мифы, написаны о богах. Так ли это? Кто из них прав? Решение этого вопроса напрямую связано с природой мифа.

Ясно одно: если мы принимаем точку зрения на сказку как миф о богах, следует тотчас отбросить все, о чем написано выше – и ниже – теогония не предполагает мирских подтекстов, социальных, нравственных или духовных аналогий, она несет высший, прикровенный смысл, о котором нам бы очень не хотелось строить какие-либо предположения; в таком случае, это просто закрытая тема, и мы не можем раскрыть ни одного сказочного героя.

Если же мы считаем, что сказку сочинял человек, если это было изначально некое художество, тогда все, чем мы тут занимаемся, действительно имеет право быть – и имеет значение не только для данной области.

 

ф.8.1

Что такое миф?

Но разве миф – это сказка о богах?

Да, тому есть подтверждение. Римляне, кто пообразованней, открыто, уже в I-II веках смеялись над греческими мифами и полагали всех этих богов выдумкой, и тому есть яркие свидетельства начиная с Лукреция. Но, может, они сами не поняли премудрость этих мифов? – так ведь какой-нибудь далекий потомок может отыскать писания Вольтера и Дидро и, по ним исследуя, решит, что и мы все смеялись над Богом – а ведь остроумные и образованные люди были…

В обществе существует гамма позиций. Они по-разному отражены в памятниках данной эпохи. И именно центральная позиция оказывается наименее освещенной в анналах по простой причине: она у всех на устах, нет необходимости заявлять позицию, которая является нормой. Может быть, для образованного грека IV века до н.э. истории с Деметрой или Афиной, мифы о Икаре или Фаэтоне были азбукой, подобно тому как мы не спрашиваем, что означает “бить баклуши” или любое иное подобное выражение… Этот грек, может, потому и презирал римлянина, что для римлянина история с Фаэтоном или Орфеем – все это были приключения, он не обязан был понимать смысл мифа…

В самом деле, мне трудно понять, каким образом образованные, свободомыслящие греки в течение VII-VIII веков верили в свои мифы и передавали их бережно потомкам, в то время как ограниченные римляне быстро раскусили, что все эти боги – ерунда… Не вяжется! Видимо, эти мифы прикровенные, тайные истории души, а не приключения сомнительных великанов и божеств, и не имеют никакого отношения к приключенческому жанру – что не исключает, разумеется, иронии, самоиронии и пр.

Однако не той иронии, с которой мой учитель истории разъяснял нам, насколько глупы и наивны были люди на заре цивилизации, не ведая исторического материализма, чем надолго привил нам презрение ко всем человеческим культурам…

И то же самое мы можем сказать о русской волшебной сказке. Буслаев прав: тут тайнопись, которая имеет целью не переписать истории про змеев и кощеев, но изложить тайным кодом отношения полов, связь душ, духовное родство или противоречия веры, подчас самое сокровенное, сложное, однако имеющее жизненное значение для рассказчика и его слушателей – иначе не сохраняли бы эти мифы – и он прав, в частности, в том, что часто в сказке происходит “некорректная ситуация” – назовем ее так…

Дева чаще сверхъестественное существо, в то время как герой обычный человек, “обыкновенный смертный” (Буслаева слова) – и тут тоже нашла отражение важнейшая интуиция в понимании женской природы, загадочности ее противоречий. Она держит змея в погребе на цепях и она же – светлая воительница, и если вдуматься, что ж тут непонятного…

 

ф.6.2

Наверное, самое важное: Яга – это путь, путь земной. Это не исчадье зла, конечно, хотя бы потому, что она всегда на пути героя к обретению, к победе, помогает ему, она мощь земная, почва, мрак и таинство мистики народного сознания. Ее уродство, если угодно, метафора несовершенства и дикости этих сложных представлений в форме хаоса… И она – переход.

Если взять параллель из классики, у меня она всегда ассоциировалась со стариком Карамазовым, “пауком”, который так сочен и ярок, так верно понимает всю эту русскую жизнь, воплощая земную ее стихию, проявляя основные идеи, заставляя сыновей давать ответы и таким образом он тоже – путь… (“– Алешка, говори: Бог есть?!”)

Такова и наша Яга… Параллель наша представляется вполне верной: весь Достоевский и Ницше есть, в главном, призыв к почве (пройти “каторгу мира”, чтобы воплотиться) и таким образом – к духовному реализму.

Есть тут, видимо, и второй аспект – бессознательный. Юнг писал, что “анима часто представляется в сновидениях в облике старухи” (2-89). Алхимики утверждали, что “самость скрыта в земле или воде”, поэтому в сказке обязательно возвращение к стихии, погружение в “почву”.

 

(Продолжение разбора)

7. И далее главные загадки начинаются.

Марью несет волк, именно волк – теперь она принадлежит миру иному, там не на конях ездят. И вообще, волк в приметах и преданиях не то, что в жизни; волчий хвост, например, играет роль талисмана во многих сказаниях и обрядах, да и ученые писали, что “образ зверя указывает, что данные содержания и функции находятся все еще во внечеловеческой сфере”

 

ф.5.4

Анализ текстов сказок сложен в силу того, что мы привыкли к определенному подходу к народному творчеству – признаться, весьма пренебрежительному. Вот что пишет один из исследователей, вполне лояльных к народным обрядам и культуре (это его хлеб):

Крестьяне были абсолютно уверены, что для своих полетов на шабаш ведьмы использовали метлу, лопату, ухват… Поверни печную заслонку дужкой внутрь – ведьма с шабаша в дом не вернется!..

– и пр.

 

То есть, вполне возможно, что масса темных крестьян действительно верила в эти чудеса, однако нам кажется, что слово “народ” – самообман, среди народа жили всегда весьма разные люди, в том числе и поразительно глубокие ведуны, мыслители, которые умели выражать в своих произведениях, рассказах или песнях, сказаниях или притчах, глубокие прозрения, синтезы. При этом, они использовали древние народные символы, однако смысл был не в предмете…

Чтобы больше не возвращаться к этой больной теме, нам кажется, что не надо по этим ведунам и мыслителям и гениям судить обо всем народе, и не следует судить народ, игнорируя эти взлеты и вершины. Народ не дурак и не гений, народ вообще, в таких отзывах – странная абстракция. И как может судить человек о том, частью чего сам он является – или не является, если судит?*

*

Марья попадает в дом новой жены Финиста – и в весьма парадоксальную ситуацию, потому что теперь ей надо разными ухищрениями вернуть своего любимого, и она покупает за дары Яги ночи с ним, но он спит мертвым сном… Здесь она из мира иного пытается вернуть себе любимого, который теперь проживает в мире сем! Тут и начинается главная тема мужского-женского: мужчина спокойно существует в двух мирах, а женщина на это редко способна, тут очень тонкая психология любви, вечный поединок между девичьей мечтой и мужским самоопределением как преображением.

Именно этим объясняется трехкратное повторение его ухода. Они вылетают голубками в форточку – потом он улетает от нее вновь… Тут какая-то ошибка? Нет. Порассуждав об этом, приходишь к выводу, что вот, вылетели они, два голубка, в форточку, и это единственный способ для любви быть в мире.

Вообще, всегда явление животного в сказке указывает на переход в иной ряд, некую условность бытия. (Архетип духа в образе человека, гнома, животного выводят всякий раз, когда постижение невозможно собственными силами. К. Юнг — 6,212)

 

Сами символы – яйцо, блюдце, нить – довольно простые, ведь яичко – это обещание дара, потенциальная гармония, в народных приметах яйцо – оберег, причем не только в России, где пирог с запеченным целым яйцом пекли для оберега скота; блюдечко тоже как бы некое предложение, обещание – пустое блюдце – при этом, надо вспомнить и индийские священные орнаменты – мандалы в форме круга с узором, достаточно сложным; мандала – ритуальное подношение, в символике орнамента схема Вселенной. А игла и нить – это уже некая связь (которой, в народных приметах, мешают узлы), а узор, вытканный золотой нитью – нечто законченное, произведение, или некий образ мира ⁵ … Нездешний узор – здесь, в быту, золотом не шьют. И таким образом, не так уж загадочны предметы, которые Марья дарит хозяйке – они намекают на некую систему, сюжет, который дан в развитии.

Более неожиданным является условие (за подарок) провести ночь с Финистом. Конечно, нас не может устроить простое бытовое прочтение этой притчи… Споры о ее значении идут уже лет сто.

 

Мы пытаемся найти решение вместе: высокий дерзающий юноша горячится:

– Это попытка раскола, нет примирения с мещанским бытом, совершенно банальная ситуация…
– Это традиционная проблема разлучницы, потому что ведь сначала он ушел от Марьи, стал мирским, обычным… Но плотское (сон духа: Финист спит и не может проснуться) проигрывает;
– То есть он заснул, дух заснул, потому что Финист спит и не слышит ее, это символ сна духовного, из которого она его вырывает, как ее вырвала, раньше, мечта о пере;
– Она просто верна своему пути, своему Дару;
– Эту куплю ночи невозможно понять на бытовом уровне, тут столкновение мира и бога, любви мирской, тупой, и – духовной, великой, животворной. Он заснул в мире и проснется в духе. Он утерял свою духовную суть – и снова обретает ее…

Возможно, решение находится в более внимательном прочтении символов.

Ведь плести золотую нить – это, возможно, намек на нить новой связи. Нить вообще тут – главный символ, главная опорная точка символики сказки.

В европейских сказках дается обычно моральный урок, во всяком случае, таковы они в теперешнем виде. В русских упор делается на иное. Герой русской сказки желает обретения – дара, любви, союза, некой новой духовной связи, которая вырывает его из темной и жестокой и чуждой реальности.

Никакой подарок джинна, никакое богатство не могут сделать этого – потому что богатство, например, только более привяжет его к реальности и ее темным, несовершенным, враждебным связям. Не так, к примеру, на Востоке, где богатство помогает герою стать независимым, или на Западе, где в упомянутой уже сказке Гримм студент становится богатым врачом…

И, кроме того, узор иголка вышивает сама, намек на боговдохновенное творчество, нерукотворность: это узор новой связи, духовного представления, и в сущности, задача не в том, чтобы найти Сокола – как оказалось, это ничего не дало – а надо прясть узор.

Прядите узор, люди, и найдете Сокола.

 

Итак, вернулась Марья и теперь уже прячет своего Финиста, разрядилась и явилась к обедне с помощью молодцов его. Сестры стали подсматривать, и история повторяется, мирская злоба и зависть снова мстят.

Когда она разрядилась да к обедне пошла, алмазы ее и предали, мирским своим блеском ослепили завистливых сестер, и она снова пытается встать на духовный путь, и это очень реалистично – настоящий духовный реализм великой сказки – потому что человеку весьма сложно поверить, что он не от мира, и в этом мире нет для него радости и блага… Поэтому повторы обязательны и выполняют важную сюжетную и вообще идейную функции.

 

Финист тоже не может до конца решить, “с какой женой жить”, потому что в женщине для мужчины всегда – две, мирская, жена, и духовная – мечта. (Когда одна, что ж, это легко и просто, хотя иногда грустно кончается. Как все земное…)

Финалы наших сказок – особая тема, к которой мы будем возвращаться в этом путешествии по страницам сказок, иногда эти финалы чудесные, нежданные, глубоко ироничные и пр. Здесь, например, в конце решает Синод. Сначала такой финал поражает, однако это не искусственная концовка, а именно мудрый неясный финал, ведь мужчина действительно не может решить этот роковой вопрос. Мы не в силах сделать духовный выбор. Мечемся, летаем через форточки… Мучительная сказка.

 

Глава VII

ф.42.2-5

ПАРАЛЛЕЛИ

СТАРЫЕ МИФЫ

В старом мексиканском мифе рассказывается о девушке, которую похитил бог в облике тапира, и потом она явилась на празднество зрелости младшего брата и дала попробовать присутствующим вино в смеси с напитком бессмертия, и все они, опьянев, ушли, чтобы поселиться в обители богов…(14, М84)

Это напиток бессмертия или зов, но герой мифа уходит от людей, чтобы искать иную реальность, и наличие этих двух реальностей — обязательное условие существования любого мифа, как и сказки, конечно…

*

В древних африканских мифах и сказках часто встречается мотив двух жен: одна добродетельная, другая – злая, которая даже после смерти продолжает звать мужа из-под земли и устраивать разные каверзы, так что в одной сказке (10, А8) он приказывает откопать ее и сжечь, и только после этого наступает покой. Это интересная тема раздвоенности женского, которая нашла отражение и во многих западных знаменитых сказках, например, в “Золушке”.

 

ф.14.1

СОЛЯРИС

Знаменитый фильм Тарковского неожиданно раскрывает интересные темы, весьма созвучные сказке о Финисте.

О чем этот фильм?

В океане Духа мы совершенно беззащитны. И человек решает воздействовать на Непостижимое (метафора простецкой философии), подвергнуть Океан облучению, чтобы прорваться сквозь туман, сквозь бессилие, выйти из ступора, победить смерть или погибнуть окончательно и отказаться от первородства. Напоминает некоторые научные труды, которые структурируют и дефинируют чудеса…

Человек решает выяснить, чего он стоит и на что может рассчитывать. Потому что он устал от пути, и его убогие методы познания, весь этот торжествующий прагматизм, гроша ломаного не стоят там, где переливается таинственный Океан…

Таким человек стал в результате новейших веков. Он разрывается между мистическим, магическим духовным началом и прагматичным современным сознанием, которое стало рождать ублюдков. В любую эпоху мировой истории действовал некий центральный принцип организации духовной жизни человечества, а теперь, повествует этот мудрый фильм, он утерян. И нарушился некий биокод. Мы во власти порождаемых нами ублюдков…

 

В первую очередь, совершенно не управляем своим внутренним миром. В волшебной сказке, впечатление, что герой попадает в какой-то мистический круговорот – на самом деле, он просто впервые сталкивается с тем, на что вовсе не обращал внимание – как большинство из нас…

Мы слишком разбросаны и вынуждены размениваться на многие вещи. Мы не можем сконцентрировать духовную энергию и легко становимся жертвами воспоминания: о юношеской любви или вражде, или красивой строчки – любого воспоминания, которое тотчас обращается в нашу святыню, ибо мы давно перестали уже ценить святыни человечества. На это намек в самой цели экспедиции его героя: он способен разрушить эту магму или закрыть программу, он должен действовать, совершенно не в силах постигать, страдать, углубляться.

Мы разучились медитации и научились агитации, сам механизм восприятия, познания сломан, нет никаких логических ходов, способных нам помочь. Это тупик. Однако, чем далее втягиваемся в этот тупик, тем неожиданнее открытие о том, что человека нельзя так легко уничтожить…

 

ЧУДОВИЩА

Нас учили, что Гойя писал своих чудовищ, обличая свет и инквизицию, и пр. прелести испанской реальности, и это пошлость, потому что на самом деле и ему, и Кихоту, и Ван-Гогу, и тысячам других они являлись из собственного сознания. У вас их нет? Значит, у вас ничего нет.

Наша совесть, наша духовная жажда толкают на творчество, однако мы можем производить ублюдков, разум рождает ублюдков: потому что мы малодуховны, делаем только первые шаги к Тайне. Это же так естественно! Для человека слишком естественно быть абсурдным, быть уродом… Иваном-дураком.

Духовная неполноценность и одновременно невозможно отречься, бросить, потому что смысл только на пути изобретения чудовищ. (Есть картина с таким же названием у Дали. Там люди многомерные. Люди борются с пустотой, наполняя сознание чудищами – иного выхода нет…)

 

Это фильм о мире Духа, в котором человек – творец; философия, тупики, драма творчества как часто бесполезного и обреченного созидания – единственное, что поистине волнует художника, как это интересовало авторов сказок и мифов. Он мечтает, творит и – не верит своим откровениям. Мы не идем на контакт – то есть, на контакт со своими прозрениями, не принимаем свой Дар, не жертвуем всем ради него.

(Еще одно пояснение по поводу троекратного отлета Финиста, по-видимому…)

Живем обычной жизнью, никак не понимая, что мы чудесны, и все фантазии и образы, которые нам являются, кажутся случайными, мы не верим, что они не эпизод – а суть, смысл нашего существования. Тысячи вещей отвлекают, догмы стойко ограждают наши порывы – есть еще и люди вокруг… Вот, Крис и отправляет в космос первое Прозрение.

 

Человек пишет, ваяет, снимает фильмы – и на самом деле, в глубине испуганной своей души не верит в то, что он делает. Все время сомневается и останавливается… Это мудрая мысль. Убедиться же, истинно поверить в Дар и предназначение нельзя волевым усилием, для этого нужны новые и новые воплощения, образы, попытки, пока человек наконец не понимает, что это самое главное, это и есть Сущее – в нем, словами фильма, “не галлюцинация, а материализация”. Реальность. Это проблема онтологическая: что такое настоящая реальность. Насколько я реален…

Вот пример. В самом ярком эпизоде фильма Хари прорывает дверь, и окровавленная со стоном падает к ногам Криса… Он трет рану, и… кровь исчезает.. Он ничего не понимает. Это рана ненастоящая? Это боль – настоящая! Как так? Очень просто: эту боль нельзя вылечить, говорит нам художник в подтексте сцены, она не физическая, но страдание Хари, страдание души его – истинное, и в этом он очень скоро убеждается вполне.

С этой раной надо жить. Ее не сотрешь. В этой боли вся суть творчества, которое немыслимо без боли, без раны, которая внешне неприметна (сразу затянулась). Но болит всю жизнь…

“Для этого надо, чтоб убили и кости по степи раскидали…” – написано в сказке, которой нам еще предстоит заняться…

 

ГЕРОЙ

Крис отличается от всех других героев этого фильма, например, тем, что он совершенно иначе воспринимает происходящее. Он приводит к ним свою Хари – проявляет свою мечту, дар, фантазию, а не прячет ее, как прочие. Он художник, который выносит творение к людям, а с другой стороны, признает ее не просто очередным явлением (опусом – сонатой или фильмом, переводя на нормальный язык), но чем-то сущностным, бытием.

Он утверждает, что она бытийственна, онтологически полноценна – то, что они отвергают яростно, особенно Сарторис. Это отличает истинного творца от лгущих и притворяющихся, ведь для него творчество, его образы и наития – не сон, а самая настоящая реальность. В отличие от суеты за окном…

 

ЗЕМЛЯ и НЕБО

Он показывает ей картины земли, и картину Брейгеля, и звучит музыка Баха… Зачем?

Тема земли – почвы – известная тема нашей классики, у Достоевского и Толстого в особенности. “Я люблю тех, кто твердо стоит на земле” – писал Ницше. Земля – что может быть проще! Вот она. Под ногами… Но самая странная и непонятная вещь, эта земля, вот, ты стоишь на ней, но нет уверенности, нет ощущения правды… Прийти к земле можно через духовное воплощение – говорит нам Тарковский этими сценами фильма – через осознание себя земным (а для этого, как минимум, надо еще осознать себя небесным) и тогда лишь признать ее великой своей святыней.

И сразу потом – сцена невесомости. Когда они плывут в объятии в бездне Космоса. Антитезу земля-дух придумали темные умы. И когда поэту, творцу советуют опуститься на землю, тут забавное непонимание сути дела. Волшебные сказки – притчи о реальном. Духовный – это и есть твердо стоящий на земле, это великий парадокс и великая правда.

– А где же мы? – спрашивают люди на земле.
– А вы ни на земле, ни на небе, вы незнамо где..

Чтобы полюбить Финиста, надо с ним полететь.

 

РАЦИОНАЛИЗМ

Сарторис, думаю, интересует режиссера не в качестве технаря, физика. Это фильм не о науке и ее роли в жизни людей. Когда он предлагает подвергнуть Океан жесткому излучению, это же явный намек на прагматические подходы к искусству, на все эти “науке об искусстве”. Существует ли вообще гуманитарная наука, которая помогает нам разложить по полочкам – чудо, доказать нечто, связанное с человеком? Возможно ли это, и главное: нужно ли это?

Нужно, чтобы не мучило, не крутило – чтобы разбить и уничтожить вековые проклятые вопросы? Гений всегда понимает невозможность ввести его фантазии и образы в какую-то систему, определить параметры, дать дефиниции, доказать и пр. Сарторис пойдет до конца и потерпит крах. И все равно будет уверен в своей правоте, правоте своих научных догм, “универсальных законов”, а не самих прозрений, фантазий и образов. Снаут – человек иного типа, его рационализм приводит к пессимизму, он понимает свое бессилие перед чудом, именно потому что отравлен рационализмом науки…

 

Снаут целует руку Хари. Почему он это делает, понимая, что она “ненастоящая”? Даже Крис удивлен…

Все усилия создать на земле общность обречены. На земле ее создать немыслимо, наша обыденная реальность есть раздор и хаос, его невозможно организовать, нельзя вдохнуть в нее дух, нельзя ее изменить. Социальная общность – миф. Общность может быть только духовной, ну, и может быть, на ее основе могут возникнуть и развиться и какие-то иные общности…

Общность возможна тут – на Солярисе. И когда он целует руку Хари, это признание, что они перерождаются, они уже иные и на земле им места нет. Потому что они уже вкусили этой немыслимой и волшебной общности, духовного единения… А мы вкушаем его, смотря гениальный фильм Тарковского.

Один ученый написал, что в русской сказке главное – финал, свадьба, все идет именно к ней; нам кажется, что все наоборот: свадьба – это как мольеровские финалы, она придумана для простаков, потому что на самом деле все свадьбы эти небесные…

 

Человек не высшая ступень, не высшая ценность, есть на свете многое выше человека. И человек Крис – открытая система, он допускает влияния и воздействия, он идет на контакт, потому он меняется, а значит, растет… Он типичный герой волшебной сказки, который повинуется Зову.

А Хари становится человеком. Она признается, что уже чувствует как человек, и это одна из сложнейших идей фильма. Потому что и они воздействуют на нее – то есть на образ – на искусство, и оно становится земным, человеческим, теряет боговдохновеность, откровения, тайну! То, в чем его высший смысл. И Хари рыдает, потрясенная утерей самости, утерей сущего, она растворяется в людском – это поразительно глубокая психологическая разработка образа.

И когда Сарторис орет на них в ужасе, он истерически пытается защитить свой человеческий образ. Вот гуманизм, который тут явно проигрывает – и совершенно верно, потому что нет никакого духовного подвижничества в сохранении своего человеческого облика, он тебе и так дан. А подвижничество от слова “подвижение”, это движение, развитие, к духу или к зверю, и самая глубокая правда в том, что любое движение выигрывает…

 

МУЖЧИНА И ЖЕНЩИНА

“Та Хари умерла”

Мужчина любит образ, любит больше живой женщины. Мы любим не этого вот человека, но его образ, который бережно вынесли из тьмы животворной и взрастили, таково наше сознание. Это метафизика чувства, и живой женщине полезно понять ее и не бороться с этими благими призраками… Надо уметь создавать эти образы и управлять ими, вот и вся философия брака.

Любят не тех, значит, кто стройнее, или красивее, или у кого талия тоньше, а тех, кто умеет создавать образы, кто образен, кто создает атмосферу мифотворчества, воздействует на наши чувства, создает возможность для парадокса. Поэтому мы любим сказки. И даже если не читаем их, будучи взрослыми (или убедив себя в этом), все равно храним в подсознании волшебные образы и мгновения…

 

Глава VIII

ФИЛОСОФИЯ ДАРА

лекция

 

1. ЕМЕЛЯ

Самая примечательная сказочка о даре – это, конечно, разные варианты сказки “Про Емелю-дурака” (“По щучьему веленью” и пр.), который в семье считается недоумком – все спит на печи. Он к тому же жуткий урод. Так он сутками спит, а потом вдруг ловит щуку-волшебницу. И как же дурак распоряжается этим чудом? По щучьему веленью дрова сами в воз прыгают (как будто их нельзя туда покидать самому) и вода носится тоже сама, причем Емеля все больше наглеет. Сначала он просто гоняет сани по городу, сбивая прохожих, которые руки к нему тянули (смекаете?) – а потом приказывает печке ехать прямиком к царю – совершенный апофеоз абсурда!

Дар опасен, абсурден, волшебен. Он дурацкий, жестокий. Здравомыслящие невестки воспринимают все это в качестве типичной дурацкой выходки, решили никуда недоумка больше не пускать, однако самое интересное – отношение к этим чудесам самого героя. Емеля даже ничему не удивляется, как будто дровам и полагается в воз прыгать… никакого отношения к чуду. Вообще никакого.

Удивление, изумление редко встречаем в наших сказках, что, с одной стороны, объясняется конечно спецификой жанра. В сказке и быть чудесам. Однако есть и другое. Эта мелодия слабая, еле различается она за громкими аккордами емелиных выходок… Нездешняя, высокая, ломкая. Легкость и лихость полета…

 

Итак, герой приехал к царю на печи, нахамил ему всерьез. Где тут толк? Это что же, наши вечные русские “чудеса”, в смысле – чудачества? – которые обычно заканчиваются кровью?..

Во дворце ему вдруг пришла фантазия влюбить в себя цареву дочь. Причем, впечатление такое, что он влюбил ее в себя, да тут же и забыл о ней вовсе. Словно это уж правило такое, закон всех волшебников: обязательно влюбить и взять за себя царевну… Судьба его полюбила, вишь…

Наконец, пьяного Емелю приволокли, женили, посадили в бочку (не влюбляй в себя царевен, кретин) и пустили в море. Естественно, щука его спасла и тут, и на острове между молодыми происходит следующий нежный диалог:

– Емеля, а Емеля, проснись.
– Не замай меня, спать хочу.
– И я спать хочу – да не под открытым небом. Озябнем.
– Я кафтаном укроюсь.
– А я чем?
– А мне-то что за дело!

Ничего не надо Емеле, кроме печки. На которой он провалялся 30 лет. Богатырский сон, ничего не скажешь… Но тут вспоминаешь про Илью, того самого – Муромца, который символом стал… Он тоже так валялся на печи, а потом что было? Может, в богатырском сне тоже есть смысл?

Наконец, Емеля во дворце увидел свою гнусную рожу в зеркале и приказал щуке сделать его красавцем – если перейти на серьезный лад (хотя не хочется), так он стал другим человеком, за декорациями дурацких чудес, видимо, совершилось истинное чудо духовного преображения. Причем, преображение такое, что даже родные братья, которые встретили его в лесу, не узнали и открестились!

Вспомнилось вдруг, как в советском фильме “По щучьему веленью” бравый Емеля, вполне красавец, кичился своими чудесами перед дебильным царьком, чье явное вырожденчество подчеркивала жидкая бородка клином, и этот царек всеми правдами и неправдами стремился заполучить чудо для, по всей видимости, хищнических и экспансионистских целей – и ничего не получил, конечно. Там создавалось впечатление, что еще пять минут, и будет революция.

Конечно, это сказка о другом – о духовном даре, который сбивает с мирского пути, вот братья и ищут его по лесам, заранее зная, что Емеля теперь такой – он дороги сам не отыщет, затеряется, как лист осенний, в дремучем лесу русской жизни…

И теперь уже возникает иной образ. Почему так по-дурацки он использует чудо? Да в этом-то и вся идея сказки: он именно использует дар волшебно, а не по-мирски, не по-жлобски, не с тем чтобы выжать максимум пользы да нахватать мирских богатств. Он художник, а тема художника в этом мире: открытие и блуждание. Ему не до наград.

 

Глава IX

2. КОНЕК-ГОРБУНОК

(Текст А.Н.Корольковой)

Итак, отец посылает одного за другим сыновей стеречь пшеницу, а они забавлются с девками, только Иван сторожит честно и хватает за хвост Кобылицу… Она обещает ему Конька, который не простой…

 

1. Пшеница

Образ пшеницы, которую топчет – как оказывается – Кобылица, выбран недаром. Пшеница – символ народного благосостояния, хорошего хлеба. Пшеницу сеют там, где всего вдосталь. С другой стороны, хороши и образы этих дурней, которые живут, как сыр в масле, катаются – делать ничего не желают и плевать им на пшеницу. Лень и дурь.

На самом деле, эта пшеница, конечно, и символ земного достатка, мира сего. На семинаре голубоокая девушка вдруг сказала: “Значит, у них самая лучшая пшеница, раз именно ее топчет кобылица, там ей привольно бегать…”. И подумалось: а верно! – им дано больше других, и видно, не за труд, при таких работничках…

С другой стороны, кобылица ее топчет, а поскольку она предтеча Жар-Птицы, то строится ясная антитеза:

Пшеница = Жар-Птица
Земное богатство и достаток = Дар духовный

– И тут появляется столь же ясный вопрос.

Иван ведь пшеницу истово и на совесть сторожит, какая ж тут антитеза, если потом он столь же истово верует в кобылицу? А только пройдя земное – и об этом мы еще не раз скажем подробнее – овладев земным уделом – испив одну чашу, принимаются за другую, и лучше всего об этом сказано в знаменитой фразе Христа.

 

Погубить душу свою…

“Тот, кто погубит душу свою ради Меня, спасется…” (Лк.18)

1) Человек весьма свободно распоряжается дарами, талантами и чувствами, успехом и свободой, всем тем, что получил от Господа и судьбы. Однако душа его наподобие материала, она не есть некое искомое совершенство, но только указание, путь (“человек есть мост…” по словам Ницше), поэтому ее надо не лелеять и беречь, но использовать,

– чувства, которые должны бурлить, человек должен не ждать одного, но жить полно, испытывая чувства,
– судьбу не беречь, но проходить насквозь, жизнь – исследование и искание, а не накопление,
– веру, наконец, которая тоже не всегда дана в чистом виде, и следует вечно искать Бога, не доверяя себе, сомневаясь до конца, и главное тут – путь, а герой сказки идет вперед повинуясь зову.

2) И наши пороки губят душу, присущи ей, и потому человек не любит себя, жертвует собой, преобразует, гибнет в себе-ином – духовном.

Путь этого преобразования и есть путь жизни, а арена – мир сей, который тоже является только ареной и материалом, а не целью.

3) И духовный быстро понимает противоречия мира сего, его пошлость и слепоту, поэтому я как человек из мира сего гибну, преображаюсь – и в случае нашего героя то же: идет до конца, преследует цель высшую, чем богатство и довольство, натыкаясь на стену, пробивает ее и не думает о безопасности: сказано же: не бери пера! – однако сказано для спасения его от жизни, от судьбы, это типичные охранительные приказы в волшебных сказках, которые герой всегда игнорирует – тут и наступает возможность преображения.

4) Для этого надо искать себя иного, верить, что данное тебе – еще не все, преодолеть идею конечности и войти в настоящую онтологию; потому что существование есть для человека смертного только и исключительно преображение.

 

2. Братья спят на меже – они проворонили счастье. Это сон духа, в нем человек пребывает, коли он лишен духовного дара, тайного зрения.

Таким образом, сон в сказке может быть различен: один духоносный, сон-прозрение в мир иной, а другой – сон лентяя. В сказке (да и в “большой” литературе – вспомним сны у Пушкина, Достоевского) сон не бывает композиционным приемом или сюжетным ходом («Герой засыпает специально для того, чтобы его можно было обмануть»). Функции сна разнятся: например, когда Василий из “Марьи-Красы” спит перед битвой с драконом, этот непробудный сон – богатырский, как бы собирание духовной мощи, в то время как сон солдата Ивана из вариантов одноименной сказки сходен с неким очарованием, пребыванием в мире ином. У сна и стилистические функции, в том плане что он в художественной ткани как бы играет роль приуготовления к чуду…

Одно замечание надо сделать сразу – относительно традиционной схемы. Эти сказки, где есть так называемый ”герой-искатель”, дурачок, и его бездарные, но “нормальные” братья – в “Золушке” или “Белой уточке” это девушка – и ее злые сестры.

Во-первых, заметим, что, по нашему мнению, стабильные схемы свидетельствуют о разработке определенных духовных моделей и не имеют почти никакого отношения к социуму и обычаям крестьянской среды.

Потому что в этой среде существовало и существует поныне масса устойчивых конфликтов и они должны были бы стать сюжетами сказок – и не стали. Вот, например, самый сложный и тяжелый конфликт – вовсе не зависть сестер или братьев, а, конечно же, отношения теща-зять или тесть-невестка, или невестка-свекровь и им подобные. Дело до смертоубийства доходило. Однако в сказках совершенно иные отношения вышли на первый план вовсе не из-за их социальной значимости… Почему, в самом деле, нет ни одной серьезной сказки, в которой бы бушевали страсти тещи и зятя? И, напротив, сплошные младшие братья, которых обыкновенно любят и лелеют… Этому вопросу посвящены целые монографии. Почему младший брат? А потому что сквозь эти фигуры автор провидел иные отношения, иной смысл. Вот почему младший сын стал главной сюжетной моделью.

Начиная с евангельского блудного сына, эта модель развивается во всем мире: старший сын есть как бы номинальный хозяин и наследник, и от него не ожидается никакого действия – он самодостаточен и потому в духовном плане мертв. В то время как младший, блудный (наш сказочный Иванушка, нелепый “искатель”) должен пройти падения и разочарования, и испытания и обрести истинную духовную жажду. И не злость или ревность, а именно отсутствие этой жажды, бездуховность является для сказочника проблемой и, в том числе и социальной, угрозой. Поэтому акцент делается не на братьев, они вообще часто неразличимы, а на главного героя.

Во-вторых, крайне важна тут именно ущербность героя или героини. О Ване в “Коньке” сказано не раз, что его братья считали дурачком, такова же и Таня в “Белой уточке”. Мирская ущербность есть как бы незаполненность миром, и всегда – некая духовная возможность… Поэтому, видимо, не следует переоценивать и обращать особое внимание на злобность или преступления сестер или братьев, тут не в морали дело.

Ваня живет иным, он в ожидании иного. Ни соседские девчонки, ни какие-то иные интересы не отвлекают его. Тогда – вопрос.

 

3. Почему Ваня упирается – не идет караулить?

А потому что он ленив. Обломовская лень очевидна в Ване, он не от мира сего, и работа, денежный интерес для него – не главное. Мы не будем повторять всех умных слов о золотом сердце Обломова, истинно русского человека, который сквозь рутину и суету окружающего его кипящего в мелочных страстях мира провидит свой идеал и покой духовного обретения… Он лежит на диване точно как герои русских сказок – Илья или Емеля, и эта параллель даже не нуждается в пояснениях…

Затем написано, что он лежит и считает звезды – вот образ поэта, мечтателя, отстраненного от земной жизни. Сказка сразу намекает на тип героя. И тут появляется Кобылица.

 

4. Кобылица и Конек

Люди истинного дара видения не имеют. Ценность духовная всегда скрыта, как смысл скрыт в сказке, потому что иначе люди его опошлят. Так, и Иисус говорит притчами, хотя бы потому что все равно не поймут и не признают истину как она есть (“Имеют уши и не слышат”).

Впечатление, что Иван совершенно случайно оказывается в этом вихре волшебства, кобылица просит его отпустить ее три раза – а он свое. Самый обычный эпизод многих сказок: герой-простак не отпускает чудо, но зачем оно ему?

Он обречен чуду, не он держит Кобылицу, а она его, и осознание – точнее, предощущение, пути – важнейший момент любой такой сказки и типа героя.

Дурак – человек не от мира сего, приплетающий черта и не понимающий ничего в делах. Он живет иным. Он не проспал счастья, да счастье это трудное, оно в постижении загадок тайной жизни, духовных ценностей, которых он совершенно не ведал! Похож на шукшинского чудика, который вечно хранит – наперекор всему миру и быту – какой-то заветный образ… Которого, разумеется, сам толком не понимает.

Дурака надо понимать в этом метафизическом контексте, и тут мы все дураки, признаться… Он был так далек от всего этого – почему именно ему случилось обрести Конька?

 

А почему Иисус выбирал Апостолов из простых рыбаков да мытарей? Добавим тут одно ощущение – от чтения Евангелия. Христос выбирает апостолов из простых рыбаков и сидит с блудницами и грешниками, городскими отбросами, говоря, что “врач нужен больным, а не здоровым” – а мне всегда чудилось тут мудрое Его лукавство, как и всегда в разговорах с фарисеями… мне чудилось, что не только потому Он именно с этими людьми проводит время, чтобы именно их сделать здоровыми. В духовном плане, фарисеи или просто благополучные жители Иерусалима не менее больны, чем эти нищие. Просто, фарисеи, как и обыватели всех времен и народов – полные, завершенные, без пустот, их невозможно уже наполнить, они не услышат, их духовное око закрыто, они актуальны, они люди храма; в то время как эти униженные и страждущие услышат, они потенциальны – и они Божьи…

 

Дальше в знаменитой сказке братья едут продавать блистательных золотогривых кобыл, Иван гонится за ними, далее он видит огонек – оказывается, это Жар-птица…

Почему при погоне Иван обгоняет братьев, что такое Конек? В отличие от коней реальных, златогривых (тут выделено внешнее – внешний вид), он – сила духа, духовное зрение и мощь. Он, в отличие от братьев, принимает духовное знание, говоря про черта. Он упоминает черта, когда отвечает на вопрос отца, что там было на огороде…

А почему черт? – наверное, он пока не постиг явления, духовный мир – тайна, он пугает, в нем непонятное, темное и грозное. Мистика Явления заполнила его душу…

 

ПАРАЛЛЕЛЬ в Махабхарате:

«тело человека – колесница, душа – возничий, а чувства – кони»

 

5. А братья сразу же продавать поехали коней: для них, это имущество, духовные очи их закрыты. Так мы торгуем даром и счастьем своим, не понимая, чего лишаемся. Это настроение потребления даров не только глупым братьям свойственно – вот эпизод Преображения Христа из Евангелия от Луки.

 

ПАРАЛЛЕЛЬ. Дары духовные

Петр обращается к Нему, проснувшись, и говорит восхищенно:

«Наставник! Хорошо нам здесь быть; сделаем три кущи…» Лк.9.33

Преображение Господне повергает Петра в восторг, оторопь, он потрясен. Потрясение, духовный восторг, каких нет чище и блаженнее и радостнее на свете, овладевают апостолами, когда, пробудившись, они видят чудо Преображения. Евангелист добавляет:»Не зная, что говорил». Тут все дело в том, что Преображение происходит с Христом, и оно не происходит с людьми. Люди духа, люди сильные и верующие, ощущая восторг благодати… остаются людьми, и вот об этом не следует забывать.

Действительно, какое первое движение Петра, первое его стремление в миг восторга и потрясения? Он хочет созидать, он стремится поскорее сделать кущи, устроить дома для пророков и Иисуса, устроиться на небе, чтобы миг этот длился вечно. Это два очень характерные движения.

1. Жажда действия

Человек сразу хочет действовать, претворить чудо в реальность. (А братья продают коней). Он ведь совершенно не понимает – и по природе своей не может понимать происходящего – однако уже готов действовать, строить, бороться и пр. Показывает сразу простоту своего земного сознания, которое, выражаясь словами Иисуса, “не может вместить” происходящего.

Нам всем знакома эта болезнь. Мы так редко задумываемся, пытаемся понять; так радостно бросаемся в действие, смуту, из которой, конечно, ничего не получится. Мы существа, просто одержимые жаждой поступка, и оттого часто нас душит безделье, отсутствие реального дела: мы гаснем, хватаемся за все подряд, не осознавая того главного духовного смысла, в котором и должно быть основное наше действие в жизни. Разумеется, в советские годы эта жажда поступка выросла до размеров фарса.

2. Бытие во времени

Петр в этом эпизоде показывает чисто человеческую неспособность выйти из времени и пространства. Тут ведь Вечность… А нам сложно выскочить из привычной рамки, оттого и мучимся. Главная доля наших земных мучений происходит из попыток вписать высшие категории в рамку земных часов. Не умеем двигаться сквозь время и пространство, задача, блестяще решаемая русскими сказками, как и современным художественным гением…

3. Фрагментарное сознание

Вся наша задача заключается в обретении цельности. Это основная категория любой духовности, потому что даже сильная и истинная вера, если она развивается в душе раздробленной и слабой, не пытающейся «объять необъятное», превращается в уютную обывательскую добродетель. «Богу богово…» и т.п. Но это чисто мещанская формула. Богу нужен весь человек, цельный и пронизанный единым духовным порывом, тогда и чудо, и благодать поведут его к высотам горним, а не получится какая-нибудь глупость, попытка вписать Бога в привычный ландшафт или предложение, подобное Петрову.

Фрагментарное сознание, пытающееся использовать чудо, чтобы своим действием сотворить тут же, на горе, рай земной, получает отпор. Сам Господь с высот глаголет, противопоставляя ДЕЙСТВИЮ другой глагол: Он предлагает апостолам СЛУШАТЬ Сына возлюбленного, т.е. внимать Его речам и попытаться не действовать, а сначала понять эти речи. И тогда они поймут, что действия не надо вовсе. Никакое действие в мире сем ничего по сути не изменит. Наша вечная страсть действовать, менять, взрывать и пр. губительна и бессмысленна. Напомним вывод о том, что герой волшебной сказки не действует – действие производят за него… (9)

Кстати говоря, эта страсть действия не оставит деятельную натуру Петра до конца: он и в Гефсимани вскочит и станет махать мечом. Что лишний раз доказывает, с каким трудом мы отказываемся от привычных стилей поведения и как трудно человеку уподобиться существам духовным. Даже апостолу Петру…

Переводя эту великую притчу на нашу сказку, Ваня тоже бездействует и слушает. Он обретает Дар – не понимая его… Странный дар – Конек двугорбый…

 

6. ДВА ГОРБА

А что это такое? Горбы, т.е. внешнее уродство, предполагает внутреннее содержание, это символическая притчевая антитеза: ущербность и никчемность мирская – духовная мощь, ноша, долг. А он потому и поверил кобылке-девице (вот Премудрость – София), что сразу понял: вступил в мир Духа, тут все иное, тут можно верить. (Ср. в европейских и азиатских эпосах: горбуны – всегда мудрецы.)

 

Итак, Иван видит вдали вспышку и встречается с Жар-Птицей, она вырывается, и ему достается перо. Конек советует не брать – Иван берет.

7. В ПЛЕНУ СВЕТА

Вспышка – первое указание на возжигание горнего пламени, и теперь и птица, и перо будут гореть.

 

Не следует брать пера – почему? И почему он не слушает Конька, хотя, по вышеизложенному, получается, что должен полностью ему доверять..?

Понятно первое. Брать перо нельзя. Потому что в этом мире мистики, волшебства надо уметь жить. Там иные измерения, и там не следует хватать все, что в руки идет. Человеку трудно в вышнем, он не умеет ориентироваться и поэтому попадает в трудное положение. Место Птицы – царить в небесах, жар ее – Божий жар, благой дар, София. Не брать перо значит смиренно созерцать, а он кинулся во все тяжкие…

И тут ответ на наш второй вопрос. Конек мудр, однако у земных своя мудрость, парадоксальная и драматичная, им неведома высшая духовная истина – даже слов этих мы, по сути, не понимаем – для них важен путь, и потому совет Конька – снисходительное указание блаженного небожителя земному грешнику – в целях безопасности, не бери пера, не надо, тебе же хуже будет… Но герой должен пройти путь до конца, главное не безопасность, он ушел уже от обывательской модели мышления, хотя не пришел еще к чисто духовной… Пусть хуже будет.

Но почему обязательно будет беда? Почему в подобных сказках всегда за обретением – беда? Видимо, он стремительно вступил в духовный мир – и сразу стал уязвим, а для духовного в мире сем страшно трудно жить. Никто не поймет, неоткуда ждать помощи! Миры эти несовместимы. Перо – дар, обрекающий на терзания и искания.

 

ПАРАЛЛЕЛИ

Это философия дара, и тут можно было бы привести всю классику в качестве параллелей. Этих героев на путь, на искания и каторгу обрекает именно дар, та смутная и непонятная тоска и жажда, которой нет исхода в мещанстве и обыденности их среды.

Такой Онегин. Ведь он переживает реальность вполне… Автор воспевает «ножки милых дам» – Онегин устал от них, автор любит балы, рисует пленительные картины – в онегинской мучительной реальности они тотчас меркнут, и в том главная пружина, главный узел великого романа… Реальность мучит, томит, и он хватается за эту последнюю соломинку, эту «обидную страсть» к Тане – перо Жар-птицы – но соломинки не спасают никого. Реальность безжалостна, и как, опять, страшно стоит в финале романа одинокий герой, слыша звон шпор входящего мужа. О, как меня мучил этот звон шпор! Сколько в нем безнадежности, пустоты, обреченности – кандалы так не звенят!

Он прошел реальность до конца. Он пытался сочинять, носил маски модного денди и поэта, землевладельца и дуэлянта, соблазнителя и Чайлд Гарольда, но ничего не вышло. Человек и реальность стоят друг против друга насмерть, и никто не уступает.

И у другого нашего самого любимого героя – Печорина перед глазами слишком тривиальные типы: ну, что может быть банальнее княжны Мери или Грушницкого, или Вернера?! Убогий Казбич, на их фоне, кажется просто романтическим героем! Но не обманывайтесь: тут та же удушающая реальность, а любовь дикарки Бэлы – та же «обидная страсть», которая точно так же не спасает героя.

Они стремятся как бы пройти реальность, победить мир и стать свободным от мира для некой горней цели. И они действительно побеждают его: свободен пушкинский Странник из одноименного стихотворения, и свободен Печорин, бросающийся в хату с безумным казаком, чтобы победить этот дикий, пьяный, безумный и ничтожный мир. Кстати, «победить мир» – это ведь не мы тут сами сочинили – читатель давно уже догадался, чьи это слова:

«Не бойтесь мира. Ибо Я победил мир»

В этом плане, и страшная, разрушительная “идея” Раскольникова – то же перо, манящее, сверкающее, опасное…

Брать или не брать? Быть или не быть?

 

Далее, Ваня попадает к царю, там дерется с конюхом, перо выпадает, докладывают царю, и начинается чреда испытаний.

 

8. Он дерется с конюхом, потому что продолжает пребывать среди людей, а возможна ли духовность в толпе?- вероятно, нет, и потому перо — дар становится источником бед

 

9. ЦАРЬ

Их ошибка в желании царствовать повсюду

– Паскаль (92)

 

Вообще, царь – фигура многозначная, историки делают вывод:

«В русских свадебных обрядах жениха величают царем. Царь оказывается промежуточной фигурой, своего рода человекобогом, в фигуре которого снимаются, нейтрализуются противопоставления временное-вечное, земное-небесное…» (47.47)

В этой интерпретации царь – фигура номинальная, и действительно, от него мало что зависит: делает то, что по жанру ему положено. Ведь герой понимается как носитель первозданной стихии, которой должен противостоять царь-охранитель. В. Топоров писал о поэте, как связи миров, он «снимает двоичные представления, организующие мир. Он как бы разрывает сеть законов, впуская элементы Хаоса» – он дает возможность выбора и вновь подчиняет Хаос в своем произведении (49), таким образом поэт и царь задолго до Пушкина противостоят в нашей культурной традиции, как двигатель, основная антитеза.

 

С другого угла, этот частый мотив – фигура царя, который, по сюжету, желает обрести дар. В нем тоже огромный смысл, и вовсе не социальный (отнял у бедняка).

Власть всегда жаждет стать божественной властью, духовно царить, но это не удается мирской власти. И она пытается сделать это руками поэтов и мыслителей, верующих людей, подвижников, перетаскивая их на свою сторону, присваивая себе их дар и славу.

Эту тему мы будем раскрывать постепенно, двигаясь от сказки к сказке.

 

Тема жадности

Жадность царя от без-дар-ности. Мы дальше приведем идеи дискуссии на тему монархической власти, которая, по идее, вся строится на неком Даре (помазанничество – дар), однако в реальной жизни оказывается иногда иначе… Царь жаждет дара, понимает свою легитимность как обусловленную даром. В этом плане, его алчность и желание получить перо вполне оправданно в духовном контексте сказки. В качестве параллели можно вспомнить сотни сказок, осуждающих мирскую жадность как воплощение бездуховности и пошлости, и сказку “Жадная старуха”, и ее гениальный перепев.

 

Глава X

ф.17.2

А.С. Пушкин. СКАЗКА О РЫБАКЕ И РЫБКЕ

Искусство – чудо, таинство, оно не должно приносить доход – не в этом его смысл и задача, поэтому совершенно естественным выглядит поступок старика. Он ловит рыбку и отпускает ее на свободу. Это миг чуда. Но старуха, естественно, не понимает его поступка.

В 1833 году Пушкин уже женат. В Болдине настроение его смутное; тут серьезное что-то: раздвоение сознания у женатого человека – недаром художники не женятся – этого никто не может избежать, и видимо, не слишком важно, кто жена и какова она. Золотая рыбка, неизбежно, становится не чудом, а средством добычи денег.

Интересно первое требование старухи: корыто. У нее что, фантазии не хватает на большее? Видимо, сначала не понимает и не верит, что чудо возможно. К тому же, эта деталь позволяет поэту подчеркнуть резкое возрастание претензий. В известном народном варианте — “Золотой рыбке” (26.2) – нарастание претензий более плавное и естественное (хлеб, потом корыто).

Рыбка приплывает просто так. Дар дается просто так – старик никаких трудов не прилагал, просто сначала он поймал траву и тину – потом рыбку, вот и всё. Но с даром надо уметь обращаться, а для несчастного старика дар стал Дамокловым мечом, вечной мукой. Строка

Помутилося синее море

повторяется рефреном, в котором много смысла: мутится сама душа героя, не выдерживая давления мира, мирских нужд и интересов. «На свете счастья нет, а есть покой и воля…»

Интересно, что старуха сама попросила корыто – а теперь за него же и бранит. Однако тут роковая несовместимость поэта и мира: у них разные интересы, они никогда не поймут друг друга, и если Поэт понимает условность любого возвышения – его мучат страшные загадки и вопросы – мир безудержен в своих стремлениях, которые бессмысленны, дики и губительны. Старуха теперь мечется: не верила и в корыто – теперь же нелепо, что только и попросил, что корыто!

Поэту все равно, дворец или корыто – все это он жаждет уже покинуть, замыслив побег «в обитель чудную», как только осознал чудо дарования… Поэтому старик в сказке Пушкина – чужой в том мире, который сам дал старухе: его чуть топорами не порубили; она же совершенно не знает меры: все эти рыбкины дары мало кто умеет оценить. Рыбка становится источником дохода. И погибели, духовной смерти.

Это важная для Пушкина мысль о независимости и отстраненности поэта от мира и толпы, “бессмысленный народ” не понимает природы Дара. Пытаться просветить их и переделать бессмысленно, никакое творчество ничего не может сделать – идея «Памятника».

Море почернело, идет черная буря. Сама природа восстает против безудержности человеческого тщеславия и глупости. Интересен вопрос: каков результат? Искусство гибнет в мире чванства и пошлости. Чудо было лишь вспышкой; помните, как уходит светлый Моцарт в последней сцене трагедии?

В изящной простоте сюжета окончательность приговора.

 

Может быть, Пушкин вообще понимал прозу как сказку. У него в стихах происходят драмы, а в прозе – сказки. Возьмите «Онегина», «Полтаву» или «Медного Всадника» и сравните их с «Барышней-крестьянкой», «Выстрелом» или той же «Капитанской дочкой». Это сказки. Вдруг Пугачев вывел из бурана, вдруг – явился избавителем, вдруг – спас невесту, вдруг – пощадил, плюс счастливая развязка, царица растрогалась… Или идиллическая история, рассказанная им в «Барышне-крестьянке»? Тут какая-то загадка… Даже тот «роман на старый лад», о котором он пишет в «Онегине», это ведь опять идиллии, «встречи – у старых лип, у ручейка»; словно он чувствует некую иную стихию прозы, гармоническую пластику, которая требует светлого, ясного сюжета, в отличие от стиха, в котором тайна и драма бытия разворачивается вполне. Эпос идилличен, лирика трагична.

 

Царь заказывает Жар-птицу, Конек учит Ваню “всех не ловить”, и Жар-птицу принесли царю в мешке. Он ее запер, чтобы народ не перепугался… Требует достать теперь Месяцеву дочь. Конек учит Ваню схорониться в чуланчике, и он ловит и царицу, которая ставит условие: достать ларчик с перстнем со дна моря. Это уж беда, теперь надо стать “щукой-птицей”, говорит Конек, далее они переезжают через Кит-рыбу, которая просит Ваню сообщить Месяцу о своих мучениях…

 

10. И вышло, что перо это не нужно было брать: болталось оно в кармане у Вани, а теперь вот, выпало и породило кучу несуразностей. Потому что и царю не по плечу была Месяцева дочь, и ей он ни к чему, а уж Ване и подавно – дело дошло до гибели государя.

Чудо в нашей жизни… Как вихрь, разворотит все.

Но перо надо было взять, герой не может не взять – красота и чудо влекут его, в обыденной жизни (без них) он не видит смысла.

Он «не простой», по словам царя, однако в смысле: таит что-то, а дара своего ни высказать, ни принести им пользу Ваня не сможет. Вот и пускается во все тяжкие – совершенно бессмысленно. Как бессмысленны Бог или идеал…

 

Тема пользы, утилитаризм, достаточно банальна. Начиная с Пушкина, творцы учили людей не ждать пользы от божественного дара, потому что единственная его польза в нем самом, в этом озарении и свете, однако наша сказка вносит некую новую ноту, а именно, мотив совершенной бессмысленности Дара – в миру.

Нам кажется актуальной эта тема, даже весьма актуальной, потому что и сегодня возникает позыв сделать, например, искусство, художника орудием или инструментом политики, стратегии – да это свойственно самым невинным и положительным деятелям, и ученым, которые трактуют великие произведения и идеи в моральном смысле и в духе просвещения.

 

ПАРАЛЛЕЛЬ. Божьи дары.

Лк.8.9 Сцена ловли рыбы апостолами при Христе.

Написано, что ужас обуял Симона «от вида рыб, ими пойманных», так ведь и мы никогда до конца не поймем плоды своих божественных озарений, вдохновение – тайна, и мы с содроганием глядим на плоды своих же рук, на бессонные метания и порывы, написанные нами книги или картины: не наших рук это дело, не Симоном поймана рыба, хотя он своими руками вытаскивал сети…

 

Наши занятия и труды не нужны Богу. Они служат воспитанию, приуготовлению к духовной миссии. Он ловил рыбу как животное ищет воду, как птица летит на зимовье. Но дух сменяет инстинкт, духовный – мирского человека; заканчивается тупое корпение, начинается служение. И главная мысль тут:

Не бойся…

В этот миг самое важное – отринуть привычный тварный страх и восстать человеком, вполне человеком – формула, которую вряд ли понимает до конца хоть один из нас… Да и вся жизнь нам дана, чтобы понять одно это слово Иисуса Петру: «Не бойся…»!

Наверное, именно эти слова подспудно слышались герою нашей сказки и в предостережении Конька…

*

Особенно хороша тут Жар-птица взаперти! Метафора совершенной бессмысленности всего высокого, духовного, волшебного в этой темной и убогой реальности, мысль весьма актуальная…

Мы живем в очень банальное время. Не до чудес – мы деловые и спешащие люди, у которых масса проблем и нет вопросов. Мы снисходительно судим дедов за их темноту и веру в приметы. Мы не читаем Евангелия (сюжет, в общем, известен), писаний подвижников и отцов церкви. Разучились вчитываться и всматриваться, научились самонадеянности и кичливости. У нас противоречия в каждой фразе – только некогда в них вдуматься и осознать. Нахватанность ужасающая, реальных знаний никаких.

И мы полагаем, что и мы не хуже, у нас тоже там, в тайной палате, сидит эта Жар-птица. Просто это наше тайное… Но лжем и себе и другим. Ее давно там нет. И это описано в родственном сюжете, о котором у нас пойдет речь дальше – когда волшебный кум Наум был продан Иваном купцам, однако тут же и сбежал от них, а они ехали и далее в полной уверенности, что везут чудо…

 

11. Почему Ваня плачет, получая очередной приказ царя?

Дар – ярмо, он гнетет и мучит, невысказанность тут – и безграничность пошлости, которая требует, грозит, все сводит к одному знаменателю, тут он как бы вступил в порочный круг власти, где отношение награда-наказание – единственно возможное. Царит сила, равновесие сил, и талант, гений оказываются заведомо в проигрыше. Потому что они тут лишние.

Вдумайтесь, с точки зрения царства-государства вся эта история с коньком – какая-то дурь и просто смута… Есть два порядка жизни: один номинальный, реальный, в нем кипят страсти и интриги, а другой – волшебный, духовный, и они не могут слиться воедино… И тут сказка говорит на разные голоса, возникает драгоценная многозначность, в которой звучат и нота трезвой морали, и духовные аккорды…

 

Антитеза совершенно отчетлива:

1) Не надо было перо хватать. В жизни человеку нужно лишь необходимое – перо Жар-Птицы к этому не относится, а мы любим нахватать перьев-то…

2) Человек теряет собственную волю. Слушается Гласа. Мудрость обретаем не от ума и своеволия, и уж не от самосохранения таракана в щели, но от веры в чудесное, веры в Бога. Путь духовного подвига нескончаем, и человек в мире обречен на новые и новые открытия – от Месяцевой дочери к киту-рыбе и т.п.

Кстати, зря мы приписываем народу обожествление царя, и так безоговорочно, ведь русские сказки не показывают этого. Эта власть в сказке не священна, явно слышится сомнение в этом.

 

Семинар слушает вопрос, понимая серьезность темы. Светлоокая синьорита докладывает о статье И. Ильина. Она делает вывод, что Ильин ярый сторонник монархии.

– Это единственная Богом освященная, а значит – священная, законная, легитимная власть на земле, все остальные – искажение.

Ее поддерживает тоненькая отличница:

– Это совершенно справедливо. И разумеется, были ошибки, и даже преступления, но это не меняет сути дела, самой идеи.

– Мы живем не по идеям – возражает дерзающий юноша – и если ты говоришь, что другая власть – искажение, так вся русская реальность – искажение, следовательно, она находила наилучшие адекватные формы власти. Власть не должна быть святыней, она должна отвечать потребностям данной эпохи, чаяниям народа – а не его мечтам о рае. Мы знаем, куда приводят мечты о рае. В гулаг.

– Но должна быть и идея – идея наилучшей власти. Мы именно это сейчас тут обсуждаем, или нет? Мы не политики и не ищем наилучшее устройство сейчас и здесь. Но идея власти, русской власти – монархия. И может быть, сказочник осуждает царя именно на фоне этих высочайших требований к монархии, таким образом его сарказм и осуждение только подчеркивают, что царь – и только царь – должен править этой страной…

– Я поддерживаю это – вступает молчаливый субъект с бородкой, по имени Степан – заметьте, что только раз мы встретили в сказке оскорбительный эпизод о царе, которого запрягли и на нем пахали, а в основном он отдает дочь замуж за героя. Более того, понимаю так, что… дочь – анима – Царь-девица или царевна – и если хранителем ее в сказке является царь, так это подтверждение божественности и полной легитимности его власти.

Отличница листает источник:

– Нет, постойте, но именно в нашей сказке к финале царь прыгает в котел. Наверное, все-таки все не так просто…

 

И наверняка, все не просто в этой вечной теме.

Видимо, нельзя понимать буквально эти эпизоды сказки и делать вывод о политических пристрастиях авторов. Еще раз доказывает, что русская волшебная сказка является вовсе не социальным документом и не политической притчей, ее не интересуют эти вопросы, они лежат на периферии сознания автора.

Для того чтобы сделать правильные выводы, надо верно определить жанр, главный удар, главный акцент. И если мы согласны, что это духовные искания и вопросы, то политика разом отойдет в тень и не будет нам мешать в дальнейшем приятном собеседовании…

 

12. КОСМОС

Тут разворачивается космология… Сказка выходит на новый, метафизический, уровень. Герой оказывается среди Океана или бескрайних просторов, вспоминается лермонтовский Пророк, которого люди тоже отвергали, и он уходит туда,

Где тварь покорна мне земная
И звезды слушают меня,
Лучами радостно играя…

Искусство служит людям, однако они никогда не проникнут в суть его, сам художник – уже дитя Космоса, и он не понимает до конца своего творения, как и своего состояния. Оно прикровенно.

Так и Ваня беседует с Китом, блуждает по глубинам морским и хлябям небесным с Коньком своим – творчество чудесно, логика тут не помогает. А заканчивается все котлами, сквозь которые все равно проходит духовный, а тупая власть гибнет там, какие бы хитрости ни придумала. Власть или духовна, или преступна.

И тут мистика во всем, автор показывает: все непростое…

В образе шатра с чуланчиком распахивается чудесное, герой как бы в высшем мире сказки, где за минуты сооружаются подобные шатры, столы уставляются яствами и пр.

 

ПАРАЛЛЕЛЬ. Лаосская сказка “Золотая улитка”

Король выгнал королеву из дворца за то, что она родила золотую улитку. Но из улитки является юноша. Советник прознал о нем и советует утопить, и его топят с камнем на шее. Он попадает в подводное царство, где злая волшебница носит волшебную одежду. Герой Пхантхурак находит золотую воду и волшебную одежду и уносит их, и волшебница лишается силы.

 

Это атеистическая по сути притча, в которой чудесное является злым – перестановка понятий – да и сам герой превращается в урода (37.381), и возвращается во дворец, завершая как бы круг эволюции, и там только принцесса Рочана видит его в истинном обличье, остальные видят урода. Метафора любви.

С другой стороны, тут герой говорит с птицами и зверьем, живет в гармонии с миром и закрыт для людей с их завистью и злобой (снова – лермонтовский Пророк). Золотую улитку можно понять как метафору дара, он прикровенен и разворачивается незримый для остальных, принося испытания и счастье.

 

13. ДЕТАЛЬ

Написано: ”Море было без хозяина” – там рыбы жили сами по себе, а это мир, в котором все Хозяйской волей делается, Мир Божий; и в нем некая щербинка, странный сектор бесхозный – тут возникает мистическая перспектива сказки…

 

14. ЦАРЬ ПРЫГАЕТ В КОТЕЛ

Это явный мотив из мифа о Медее, которая послала царя тавров в котел, и вспоминается библейский эпизод (Даниил и отроки). Конечно, тут символ: пустой человек душу сжигает, герой – спасает, “когда придет Господь в огне” (Ис.66.15).

Иван выскакивает помолодевшим, из горнила испытания выходит сильнее, потому что принял дар как ношу, как бремя, тут сказка делает полный круг.

Преображение – обязательный мотив сказки или мифа. Так, у Овидия в “Метаморфозах” именно метемпсихоз, преображение, становится основным мотивом, связующим всю мифологию. Во всех культурах – от Индии до Запада – наряду с пережитками древнейших верований, в современной интерпретации имеются в виду ступени духовного преображения.

Однако до сих пор мы говорили именно об этой современной интерпретации, о подтексте сказки в духовной перспективе, audiatur et eltera pars – следует сказать и о этих древнейших верованиях, отдав дань базовым, исконным мотивам сказки и лучшей русской книге о народной поэзии.

 

Глава XI

РАЗМЫШЛЕНИЕ О МЕТОДЕ

лекция 4.2

1. “Поэтические воззрения славян на природу” (А.Н. Афанасьев)

“Стоило только забыться, затеряться первоначальной связи понятий, чтобы метафорическое уподобление получило для народа все значение действительного факта” (36.1-9).

Так великий русский фольклорист определяет основу процесса мифологизации. В знаменитой его книге поразительное собрание примет, верований, огромный богатый поэтический мир человека, который испытывает бурные чувства, чей мир расцвечен тысячами оттенков и населен живыми существами, он все вокруг одухотворяет и потому живет абсолютно полной духовной жизнью. Поэзию видит во всем, полной и радостной волной накатывает она на читателя книги…

При этом, цель легенд и мифов, которые потом пересказываются уже в виде сказок, вовсе не простой нравственный урок. Афанасьев отмечает справедливо, что “только последний этап в развитии мифа – нравственное мотивирование”.

Он подходит к мифу и сказке как к поэзии, прикровенной, яркой, рождающейся в душе человека, для которого в мире нет мертвых предметов. Это особое сознание, которое мы сегодня с трудом можем постичь…

“Миф есть древнейшая поэзия, и как свободны и разнообразны могут быть поэтические воззрения народа на мир, так же свободны и разнообразны его фантазии” (2-47) – наверное, такой же должно быть и современное прочтение этих фантазий – например, сказки? Сам Афанасьев отвергает “сухой формализм ума”. Он признает, что иные значения “трудно ассоциировать… с степенью нравственного развития младенческих народов”.

И тут возникает первый вопрос.

В самом деле, вполне ли мы представляем эту “степень развития”? Нам приводят примеры ужасной темноты и суеверий, но такие примеры можно привести и из Германии или Италии XVI или XVIII века, а это были годы бурного прогресса и просвещения, да и в России XIX века полно было темных суеверных людей, а рядом с ними жили Пушкин и Чаадаев…

Более того, именно суеверия распространялись легко и быстро, в то время как великие прозрения и духовные наития шли трудным путем к душам людей. Этот вопрос нас интересует потому, что мы не можем вполне оценить духовные произведения ранних веков. Церковь зорко следила за ними. Публикуемые до сих пор известные духовные повести освящены ею – а сотни сказок, легенд, сказаний остались за бортом духовного жанра, потому что писались не для церкви, языком метафор и подтекстов, системой кодов, которые теперь нам весьма трудно расшифровать…

И люди 2й половины XIX века, даже такие подвижники, как Афанасьев, Даль, были, разумеется, и людьми своего времени. При всей любви к народному творчеству, во-первых, относились к народу несколько по-интеллигентски, сочувственно-трогательно, восхищаясь его чувством красоты, но не допуская мысли о каких-то глубоких нравственных или духовных прозрениях. Идеология церкви заразила всю нашу культуру. А там есть пастырь и – стадо.

Во-вторых, они были настроены атеистически, это ведь была эпоха развития демократических движений, реформ, и они не могли переломить в себе этого настроения, скорее, склонны были видеть в народных жанрах порыв к свободе, богатство фантазии и темноту, чем глубокие открытия и великие прозрения.

 

Природа была для славян страшной и прекрасной, великой, неисповедимой, полной чудес, в которые истово верили. Все обряды, связанные с водой, лесом, горами или временами года, севом, свадьбами, обереги, гадания – весь этот огромный, любовно собранный по десяткам культур и разным регионам России материал потрясает и восхищает, рождает живую гордость за этот народ. Это народ поэтов. И в сказках тоже отразилась эта огромная культура. Однако наша идея в том, что сказки несут только остаточные черты этих верований.

В мифе исконные верования неизменны – сказка более поздний жанр и сокращает, обобщает, меняет мифологические мотивы, заменяя их более зрелыми, глубокими прозрениями. Возможно, и мы сегодня, пересказывая сказки или ставя по ним фильмы, придаем им новые черты, домысливаем идеи и прозрения, и этот процесс означает, что народная литература жива, развивается, как само народное сознание. И когда автор сообщает о красивых преданиях, по которым девушки, умирая, превращались в реки и озера, мы понимаем, что это красивый миф. Так греческая Дафна превратилась в лавр.

Однако когда в русской сказке (“Разодрались комар с мухой…”) героиня превращается в озеро, чтобы обмануть посланцев жестокого Водяного, мы видим тут предание, использованное как форма для нового содержания, нового кода, который надо раскрыть, чтобы понять смысл сказки…

Вот еще примеры.

Жар-птица имеется у разных народов, явилась она, видимо, из Индии, где есть такой крылатый бог-птица Агни, а есть и “птица с алыми и желтыми перьями”, сообщает Афанасьев (1-513), но также приводит мысль о том, что Жар-птица ассоциировалась с сильной грозой, яркими молниями. “Представления эти родились из метафорических представлений, и каждая метафора могла иметь разные значения.” (515) Но тогда логично предположить, что разные значения метафоры были связаны с мыслями, которые выражал автор. И сегодня мы должны бережно сохранить эту многозначность. Сам Афанасьев весьма однозначно трактует содержание подтекста, сводя его только к верованиям и метафорам, связанным с сменой погоды и состояний природы.

И совсем уж вызывает сомнение, что скатерть-самобранка – “метафора весеннего облака”! (1-550)

 

Э. Шюре писал о связи образов природы и богов: автор мифа олицетворяет их, но не забывает, что это не более как метафоры. Для него Савитри – не столько солнце, сколько творческая сила жизни.

Шюре подчеркивает, что в ведической религии максимальная конкретность соседствовала с высоко отвлеченными понятиями (61.46).

“Как в человеческом теле все движения происходят от мыслящей души и от действующей воли, так в глазах древней науки, видимый порядок вселенной был лишь отражением порядка невидимого” (151).

 

Это ощущение мирового порядка – основное чувство людей прошлого, особенно в древности, потому что они были лишены какой-либо научной картины мира и не могли не чувствовать условность и ненадежность своих познаний. Именно этот порядок невидимый – главная тема любого поэта и сказителя. И Шюре дальше пишет, что мы принимаем за физику Аристотеля или Пифагора “ничто иное, как образное описание их тайной философии, ясной для посвященных, но непроницаемой для непосвященных, тем более что ее выдавали за простую физику”(262).

Эзотерика утверждает прикровенность любого знания, а значит и любого значительного памятника словесности. “Духовное воззрение на мир”(там же) — основа любого размышления в образах. Это стало законом изложения.

 

При всей красоте книги Афанасьева, которая, безусловно, явилась тем для исследователей русского фольклора, чем стал Пушкин для словесности в целом, задаешься вопросом, почему такое значение придано метафоре – только потому, что она устойчива в текстах и передается, в отличие от подтекстов и намеков более тонких? Духовный, подвижник, глубоко мыслящий и верующий христианин, неужели этот русский человек XVII-XVIII веков придавал такое значение метафоре, поэтическому образу? Все же мы склонны предположить, что, скорее, он испытывал потребность выразить в слове глубокие религиозные интуиции и вопросы, передать ту картину мира, которую не мог описать – по самым разным причинам – явно.

Можно допустить в этой нашей динамической концепции фольклора и то, что подходы творческих умов к темам и сюжетам менялись, сохраняя существовавшие приметы и сказания (поскольку они были известны и легко узнаваемы людьми, привычны, в них уютно чувствовала себя прикровенная мысль) – авторы новых редакций сказок все более склонялись к конкретизации событий, уходу от поэтически-наивных суеверий.

Мы знаем, например, как языческие обряды постепенно наполнялись новым, христианским, содержанием, и не только в России, но по всему миру. Одна вера не сменяет другую, а как правило плавно протекает в нее. Формы прежние – суть иная. Возьмите хотя бы такое печальное в духовном смысле явление, как протестантизм…

Наконец, заметим, что любые атеистические воззрения почти автоматически переходят в структурализм. У исследователя возникает ложное впечатление, что наступила полная ясность предмета, и надо только ловко систематизировать материал. Наверное, это основное заблуждение, связанное с так называемыми “гуманитарными” науками – особенно когда речь идет о предметах волшебных…

 

2. Разные методы

лекция 14.4

Разные методы анализа текстов интересны и полезны. Однако непонятно, когда они претендуют на исключительность. Если попытаться обобщить разные работы, получится примерно три разных подхода:

– “здоровый” психоанализ
В этой несколько ироничной формуле обобщаю труды ученых, психоаналитиков, психологов, филологов, которые, исследуя фантастическое в сказке, находят явные коды подсознания. В основном, это немцы.
Например, Бруно Беттельхайм в книге “Польза волшебства” довольно ясно и полезно работает с значениями основных мотивов известных сказок, подчеркивая их воздействие на подсознание ребенка с целью “восстановить смысл жизни… придать жизни больший смысл… переводя бессознательные содержания в сознательные фантазии”.
Очевидно, что подавление подсознания, отсутствие динамичного развития чувств, восприятия, понимания тормозит социальную ориентацию ребенка. От “здорового” отличается безудержный психоанализ, где принимают слюду за солнце…

– мистики, или мифологи
Тут не какие-то ясные подсознательные мотивации, а связь с мистикой, с огромными пластами человеческой культуры, эзотерика, так что самые простые вещи – камень, птица, шест, яйцо – превращаются в весьма значимые символы. Ужасно интересная область – и столь же неубедительная для академического ума. Представитель из самых известных – конечно, Карл Юнг, чья основная ориентация далека от собственно сказки…

– сравнительный структурный метод
или структурализм Клода Леви-Строса, который мы отличаем от нашего структурализма, который нам часто представляется бесплодной игрой в понятия и классификации. Что касается Строса и его учеников, то здесь много интересного в плане сравнений мифов и сказок, выявления неких структурных доминант, которые мы используем и в параллельных отрывках этой работы.

 

Разница между этими методами очень большая. Мы взяли для 2-го семинара гипотетический пример – сюжет “три брата”, из которых один, как известно, ущербный дурачок. Попробуем озвучить анализы устами “ученых”, представителей разных методик:

1) психолог: “маленький ребенок, хоть и неглупый, чувствует себя неполноценным среди взрослых: все знают больше него” (43.103), и такая сказка предлагает ему утешение и помощь, или о числе –“3 – потому что ребенок в семье в его понимании всегда 3й”(там же);

2) мифолог: мистика чисел (3), можно также связать с мистикой выбора, судьбой, которая действует не по старшинству;

3) структуралист: “в сказках всегда выступает число 3” (45), эта деталь пришла из Индии, где в древнейших сказках выступают три сына или сестры…

 

Второй пример – сюжет “брат и сестра”. Как известно, обычно кто-то из них попадает в животное состояние, потом возвращается в исходное (наши “Сестрица Аленушка и братец Иванушка”).

1. Беттельхайм написал, что в этом сюжете (сказка Гримм) “задача интеграции личности” (43.78) – “интеграция двух половин личности”, возможная только после раскола, разрыва, при этом в финале “духовная зрелость символизируется фактом рождения у героини ребенка” (83).
2. Об этом же сюжете есть мысль Юнга. Мифолог писал о “женской трансформирующей субстанции” (Ю2-30), то есть дело не в расколе и слиянии, необходимом для развития единой личности, а в трансформации мужского под воздействием “темного женского”, и чистая мистика “замутнения” и “сублимации”… – короче, не психология, а мифология.
3. Структуралист приведет десятки примеров, идентичных данному, найдет основные смысловые векторы и может сделать совершенно неожиданный вывод о связи этой сказки с народными верованиями XV в. до н.э.

К этому хотелось бы добавить еще одну рубрику: хотелось бы использовать все эти методы для некого комплексного литературного анализа – и одновременно, получается – синтеза, поскольку это попытка собрать разные методы, чтобы провести комплексный анализ сказки как литературного памятника.

 

ф.8.5

Авторитеты

В нашей концепции волшебной сказки вырисовывается главная идея – а именно, внимание к динамическим аспектам, к развитию жанра, к тому хранению фольклора в народе, которое невозможно предположить лишь исходя из традиции или привычки…

Ученый может отнести что угодно к чему угодно в прошлом, однако сама жизнь народной культуры предполагает отбор, метаморфозы, исчезновение одного и укрепление другого. Ситуацию, в которой потомки развивали и бережно хранили представления, которые явно устарели и не разделялись ими, лично мне представить весьма трудно. Учтем то, что вообще религиозные представления весьма существенны для людей, смена их сопровождалась весьма драматическими событиями, возьмем хотя бы раскол…

Мой отец был убежденный коммунист. Он учил меня, что в этой стране самое главное: вера в коммунизм. Уже учась в 10 классе, я сообщил ему, что считаю эту веру глупой. Он ужасно расстроился. Свою убежденность он полагал главным на свете, тем, что хотел передать мне. Теперь подумаем, с какой стати я стал бы записывать или пересказывать своим детям историю ВКПб? Мне такое и в страшном сне не снилось. С какой стати русский верующий человек XVIII века стал бы хранить и рассказывать детям сказки о оберегах и змеях, в которых он уже не видел и не мог видеть действительно змеев?! Немыслимо.

 

На этой точке движение мысли замерзает. Мы ощущаем невозможность сдвинуться и идти дальше. Нам нужны основополагающие идеи, потому что малоувлекательными кажутся сегодня дальнейшие исследования достаточно темных представлений славян о природе – признавая безусловным факт их наличия… Видимо, высказывания славянофилов и русских духовных мыслителей о русской вере достаточно известны. (“Здесь христианская вера постоянно и всюду основа жизни” (64.237).

С.Л. Франк – один из самых тонких русских мыслителей ХХ века.

 

ф.17.2

С. ФРАНК О РУССКОМ МИРОВОЗЗРЕНИИ

Франк попытался вскрыть основные черты русского мировоззрения. Первой чертой он называет “стремление быть” в противоположность теории и идеалу. Тут “непосредственное и первичное бытие” становится реальным и постижимым, это главная черта русской мысли и онтологии (74.479).

Отрешение от личного к общему, представление жизни как осознанного и объективного бытия, по Франку, снимает многие философские проблемы, которые трясли западную философию несколько веков. “Не стремление к Богу, а бытие в Боге составляет суть этого религиозного онтологизма” (482).

Земная жизнь кругом объята снами,

Он приводит многие строки Тютчева, доказывая “тождественность сущего Космосу” в душе русского человека, необъятность этой души, ее символизм.

“Русская философская мысль в ее типично национальной форме никогда не является “чистым познанием”… но всегда – религиозным поиском спасения.”

И далее он гениально переносит мосток от “религиозной страстности” к современным утопистам и коммунистам, “религиозно малоодаренным натурам” – потому что эта отрешенность и погруженность в бездны конечно же опасна.

“Русский дух насквозь религиозен. Он, собственно, не знает ценностей помимо религиозных, стремится только к святости, к религиозному преображению” – и особенно важна для нашего изложения мысль его о том, что русскому духу чужда “обособленность отдельных сфер”: этот дух во всем видит одну главную цель, а потому и литература, и искусство, им порождаемые, насквозь духовны. Не понимая этого – невозможно понять ничего.

Как только он отрывается от своих религиозных корней, воцаряется страшный нигилизм и максимализм, сохраняется энергия при отсутствии кредо, смысла, цели. Это страшное искажение и получилось в России в ХХ веке. Коммунизм и есть “ничто иное как отрицание всех духовных ценностей общества”.

 

Если нужно привести некие основополагающие “объективные” идеи, можно взять хотя бы лекции Ф. Шеллинга о мифологии.

 

Ф. ШЕЛЛИНГ

Во-первых, он понимает мифологию как систему представлений. Отдельные наблюдения, даже гении – ничего не создадут цельного и выдающегося.

“Лишь грубо невежественные.филологи, каких прежде было большинство, могли думать, что из совершенно бессвязных представлений когда-либо возникает нечто органическое.”

По Шеллингу, в мифе увековечена духовная реальность времени. Поэтому мы не осознаем мифы, не пишем их – только фиксируем. Он против любования народной темнотой и критикует “их излюбленный способ объяснения идей обожествлением природы”, объясняя, что ему должно “про крайней мере предшествовать темное ведение Бога” (прямо про некоторые наши концепции сказки).

Шеллинг полагает: у любого мифа, сказки и пр. должна быть духовная основа. Более того:

“Человек в своей изначальной сущности не имеет никакого иного значения, как быть полагающей Бога природой…” (54.316)

Шеллинг много пишет о “неотступной реальности” этих образов, которые “приходят из недр самого сознания, которому рисуются с не допускающей сомнения необходимостью” (323) – такое творчество народа опирается “на духовный процесс, на внутренний опыт – тому же, от кого этот духовный процесс не скрыт, все представляется разумным и понятным”. Совершенно верно и ясно выражено.

Важнейшей максимой является у него следующий вывод:

Мифология не аллегорична, но тавтегорична.

Тут он повторяет слово Кольриджа, который учил понимать миф как философему, утверждая, что в нем нет ничего случайного или искусственного. Это же утверждает и Шеллинг (322). По его мысли, мифология не строит аллегории, она не художественный опус, но глубинное и духовное преобразование жизненных представлений и опыта.

Мир сей есть как бы сновидение о высшем существовании (334),

– говорит он, и эта отличная формула уже относится не только к сказкам: вот вам и Тарковский, и Феллини как они есть – и далее он осуждает “бездуховную и лишенную единства поверхностность” (334):

Миф не просто духовен,

“Мифологический процесс отличается не религиозностью вообще, но объективно религиозным значением” (им подчеркнуто) (335) и далее Шеллинг подчеркивает “сукцессиональность процесса мифологии”, т.е. постадийное объективное развитие духовных представлений как основу любого мифотворчества.

Все это, разумеется, в значительной мере относится и к волшебной сказке, в которой запечатлены и бережно вынесены из сумрака истории, конечно же, не картины весеннего неба или темные языческие обряды.

 

ф.18.2

Юм полагал, что попытки “создать богов без Бога не достигли полной силы понятия” – и далее: «Если хорошо разобраться, эта мнимая религия просто атеизм, смешанный с темным суеверием»” (55.221) – отзыв прямо относится к некоторым напечатанным у нас анализам сказок.

 

ф.18.3

Разумеется, мы отмечаем еще раз, что живем в эпоху без пересмотра ошибочного и вредного “диалектического материализма”, который был в основе всего написанного за 80 или более лет, и это касается любой гуманитарной науки в любом вопросе. В этом плане, у нас теперь много страусов…

Можно взять буквально любое размышление или определение, и сразу бросится в глаза его совершенная идейная несостоятельность. Это очень затрудняет нашу работу. К тому же, это не критика, а научная монография, и идейные дискуссии совершенно не входят в нашу задачу. Просто, можно дать один пример для иллюстрации.

В двухтомной солидной энциклопедии “Мифы народов мира” (30.442) автор рассуждает о сказке:

Чудесные силы вообще как бы отрываются от героя и действуют в значительной мере вместо него. Их благоволение к герою обусловливается соблюдением им определенных, довольно отвлеченных, правил поведения, диктующего структуру сказочного поступка, его основной принцип – обязательность положительного ответа на любой вызов, особенно ведущий к действию… Всякое предписание должно быть выполнено, и всякий запрет нарушен.

На вид, нормально изложено: действительно, Конек действует так, будто и без помощи Вани все сделает, вообще непонятно, зачем тут герой? Тут уже начинается сомнение, и приведенная формула воспринимается иронически. Но теперь попробуем вдуматься в эти строки, переизданные три раза в самом солидном издании о мифах в России.

Написано, что “чудесные силы вообще как бы отрываются от героя”, но если они “отрываются” от героя, значит они явления одного ряда? Каким образом они могли не “отрываться”? Герой фильма “Маска” становится всесильным, надевая найденную волшебную маску – тут что, они “не отрываются”? И разве есть разница, действует сам герой или Конек за него? Все равно, волшебство!..

Наверное, совершенно неважно, отрываются “силы” или нет, а важно, что это за силы, а силы эти совершенно присущи самому герою, пробуждены и познаются им, иначе – вне духовного контекста – вся волшебная сказка просто не имеет смысла. Представляет собой набор непонятных чудес.

Далее, довольно странное выражение по поводу “довольно отвлеченных правил поведения”, особенно нам нравится тут слово “отвлеченных” – это каких именно? Например, брать перо или нет, что это – отвлеченное правило? Можно сказать, что самое отвлеченное – однако в нашем понимании, оно так важно и вполне конкретно, для многих талантливых людей – просто решение судьбы! Это если читать символику сказки, то есть читать ее как волшебную сказку, умную притчу, а не набор “отвлеченных” чудес без смысла и толка… В волшебной сказке все отвлеченное, с точки зрения материализма и “диалектического метода”.

“Их благоволение к герою обусловливается” вовсе не соблюдением каких-то там “правил поведения”, что он, двоечник на педсовете? – а мистическим рядом, главной идеей сюжета. И нарушение правил вовсе не влечет их неприятия героя либо враждебности к нему – напротив, Усоньша-богатырша является спасать нарушившего запрет Ивана.

Не владея сугубо научной терминологией в нужном объеме, мы признаемся, что не в силах разгадать эту “структуру сказочного поступка” – видимо, имеются в виду стадии, причины, формальный повод или приказ, но что тогда диктует Ване драться с конюхом? Тарабарщина какая-то.

Следующая загадка науки – “обязательность положительного ответа на любой вызов, особенно ведущий к действию”, во-первых, это банальность, потому как он на то и герой и проч., во-вторых, сами понятия нелепы и поверхностны, деление поступков героя волшебной сказки на положительные и отрицательные – абсурд, тут иная этика, иные условия игры, и напоить Кощея – это как, положительно? Слова “особенно ведущий к действию” – очаровательная бессмысленность. Если не ведет к действию, можно отвечать отрицательно. Что такое действие?

Абсурдность идет по мере возрастания, и последняя фраза этого, клянусь, совершенно случайно выбранного отрывка вообще похожа на сумасшедшего, который лупит свое изображение в зеркале.

 

Глава XII

КОНЕК-ГОРБУНОК (семинар 2)

Когда наш Ваня с Коньком должны добыть ларчик со дна моря, Конек вдруг говорит:

Мы теперь должны стать щукой-птицей.

И вот, едут они по киту-рыбе, как по мосту, а ей “лошади всю спину поковыряли копытами”… Я выделяю эти слова и поднимаю брови. Группа размышляет.

Тут каждый поймет по-своему. Дерзающий юноша предлагает мне понимать так:

– Это Россия, с ее разъезженными дорогами. Лежит колодой, как Божье наказание, а ее расколдовать надо. Под ней ларчик, то есть сокровище.

Я, конечно, ему ставлю высокую оценку за такие дерзания, однако трудность в том, что он еще спрашивает:

– Вы согласны?
– Может быть.

Но юноша ведь дерзающий, ему нужно удостоверение верности идеи. Однако это наша идея, которая родилась в нашем коллективном сознании, и она имеет такое же право на существование, как всякая иная. Это вовсе не означает, что сказочник “имел в виду…” – никто не ведает, что точно он имел в виду, он создал текст, который будит воображение и мысль. Вот и все. Текст остается неразгаданным, сохраняет свою художественную цельность, а у нас родится второй текст, а у меня теперь – третий.

Когда Юнг описывает такие вещи, в его понимании Кит будет каким-нибудь там “спящим коллективным бессознательным”, и мы никогда не уразумеем, как можно выводы из клинической практики, наблюдения над больными людьми переносить на страну или народ, культуру или творчество. Потому что любая такая сказка – отпечаток народных помыслов и вообще исторического сознания как цельности. Такие вещи требуют осторожности и оговорок.

Логика, например, сразу пасует перед этой “щукой-птицей”! Мы все знаем, что щука – рыба… Но ведь это красивая неожиданность… Вы можете на этом остановиться, а можете пойти дальше и предположить –точнее, пофантазировать на тему о том, например, как жил русский мужик в этой несчастной стране, в кого только он не превращался, так что и стал в результате неким странным существом, с которым кто угодно что угодно сотворить может, и даже эта самая “щука-птица” никого уже не изумит! Это ваш текст, новый текст, а вовсе не объяснение образа сказки. Так, фантазия на тему Россини есть произведение Листа, а не Россини, и это прекрасно.

– Мне кажется – поднимает отличница пушистые ресницы – мне кажется…, что тут подчеркивается чистая сказочность. “Щука-птица” – абсурд. Мы верим в преображение, говорим, что в этом главный пафос сказки, но почему-то наш разум сразу пасует перед этим образом!

 

Возникает вопрос: есть ли какая-то научная правда в этих домыслах? Наверное, есть, потому что недаром родится образ тяжелой, камнем лежащей Кит-рыбы в апатичной, могучей, сонной и угнетенной России. Если сравнивать животных, которые использованы в наших сказках, с европейскими, будет определенное отличие, и его давно выявили текстологи. У нас волк, заяц, кит, орел, реже змея, например, или мелкие хищники. Тому есть причины…

А что касается научной ценности, тут мы признаемся сразу, что стоим перед темным лесом, и повторим еще раз ненаучность этой работы, которую назвали сразу же просто размышлением о русской сказке.

Особенно хочется оговориться относительно параллелей. В нашем путешествии по сказкам мы будем приводить много параллелей, однако не с целью доказать хоть один вывод. Никакие параллели ничего не могут доказать, в этом мы твердо убеждены. Но они могут натолкнуть на мысль, установить какие-то связи, какое-то семантическое поле, дать коннотации… Вся наша работа – только материал для размышления и исследования.

 

СПОР

– Немыслимо предположение, что русский человек XV века мог сочинить такой подтекст. Просто… никого не волновало. Они верили, что когда водяной войдет, у него из левой полы вода будет капать. Смотрели на левую полу входящих…
– Может быть, они были людьми ограниченными – как и любые другие люди, как и мы, ведь ты не станешь отрицать, что – ну, скажем, в каком-то глобальном космическом плане мы чувствуем себя весьма ограниченными и страшимся тени… Но духовная интуиция у этих людей была, и она давала в гениях эти народные образы, многозначность настоящей живой жизни;
– Он приводит поверье, что если кто убьет большую белую змею, натопит из нее сала и смажет глаза, то прозреет. Не могли же они не знать, что это на практике не так. Это легенда. Это красиво, мистично… А исследователи XIX века принимали поэзию – за тьму. Хотя и хвалили, и воспевали, как Афанасьев… Но мало во тьме увидеть поэзию. Еще в поэзии – смысл.

 

Итак, Месяцева дочь требует ларчик, иначе не достанется царю. Ваня едет по Киту-рыбе, которая просит его узнать у царя Месяца о своей горестной судьбе, а царь отвечает, что она сама корабли проглотила, пусть отдаст, тогда он ее освободит, и тогда рыба сможет достать ларчик…

Возникает какая-то вереница условий. Значит, невольница Месяцева дочь ставит условие царю, невольнику своего каприза, царь – Ване, невольнику своего Дара, и невольниками оказываются сам Месяц, без дочки и кораблей, и Кит-рыба, приговоренная лежать камнем на берегу – кто же тут свободен? Внимательный читатель сразу определяет, что: «Кит велел щукам отыскать ларчик. (Там щуки проворны.)» Эта фраза в скобках очаровательна и ставит точку в описанной ситуации. Может быть, это не точный социальный портрет России, и мы увлеклись деталями – может, она, кто ведает… Тем более что всегда останется кто-то недовольный, со своим мнением.

 

– Я считаю, что Месяцева дочь – важнейшее лицо во всей этой истории. А мы о ней не сказали ни слова. Это образ истины, той правды, которую вечно подспудно ищет народ. Она не у царей, и все их ухищрения оказываются напрасны, потому что ее никто не может доставить, ее надо выстрадать, что ли, и она у народа, который, в общем, на нее и не претендует, потому что Ваня изначально не влюблялся в нее. Разве не так? – агрессивно выступает сияющая очами студентка, – Это мое личное мнение. Разве не так?

 

Звонит спасительный звонок, а я так и остаюсь в блаженном безмолвии. Эта сказочка выжала из меня все силы.

*

ф.12.1

Потом приходит размышление о слышанном… Кажется, опасны глобальные обобщения. Попытки ученых оправдать их с экивоками и вводными словами ни к чему, по сути дела, не приводят. Женские образы наших сказок весьма многозначны, и мы будем не раз еще говорить о них, но когда в “Буй-волке” свирепый кабан смиряется взмахом платочка, это ведь о любви…

Однако, что такое любовь? “Бог это любовь”. А Бог – Сущий, то есть Он – мир, Космос, Премудрость… Все более нарастает ощущение человека, который идет в темный лес, точь-в-точь как герой русской волшебной сказки…

Любовь.

Простой человек всегда верит, что миром да любовью скорее достигнешь любой цели, чем силой и враждой. Вражда, раздор, раскол, каприз – вот страшные ведьмы русской жизни, ведь в этой огромной стране народ давно понял, в чем истина и в чем главный грех. И Царь-девица, эта злобная фурия, воплощение царского злого и жестокого каприза, сама пугается чудищ, которых вызывает. Наконец, Буй-волк представляется несчастным Василием, которого она загнала свиней пасти, и устраивает ей порку. Мораль сказки в том, что муж должен старшинство иметь. Но в подтексте, конечно, побеждает любовь и верность, а наказаны раздор и каприз.

Вообще же, народное сознание, конечно, очень многопланово, многоэтажно. И открываются новые и новые подтексты, которые всегда будут нести в себе какую-то частицу истины. Например, эту же сказку можно сыграть на сцене как притчу о мужской дружбе, и уверен, что откроется кладезь премудрости.

И последний вывод из этой главы нашего размышления. Сама композиция таких серьезных, ключевых, сказок как-то разбросана, возникает впечатление… нет, не метаний, но желания объять необъятное, что ли, когда герой попадает в разные сферы, вслепую ищет… чего? Нет, связи между земным, обыденным – и небесным, мечтой. Нам объясняют про “вековые духовные устои народа”, а сказка заставляет задуматься. Устои есть, но не они определяют общий ход дела, развитие этой “исторической реальности”. Нет чего-то очень важного…, нет какой-то устоявшейся системы жизни, того порядка, по которому русский человек вечно тосковал. И тоскует по сей день.

 

*

ф.11.1

ПАРАЛЛЕЛИ

Яков Беме. Фурии

В книге Беме “Аврора, или Утренняя заря” есть отрывок о Люцифере:

…Источные духи в Люцифере увидели свое верховное первенство и так жестоко подвиглись, что порожденный ими дух стал вовсе огненным и взошел в роднике сердца подобно безумной деве…(176)

(177)…Так стояла теперь возженная невеста в седьмом духе природы, подобно безумному зверю, и мнила, что она выше Бога, что нет ничего равного ей. Любовь охладела, сердце Божье не могло коснуться ее и между ними была вражда.

Это то “горькое качество”, которое есть “раздирающий, режущий горький источник…” (179)

Мистик прослеживает эволюцию зла, и в его дьяволиаде видное место занимает эта горькая холодная и высокомерная дева, которая становится символом человеческой черствой гордыни.

 

ф.20.3-7

Тропа творца

1. Мифы Америки

Происхождение искусств. В книге К. Леви-Строса «МИФОЛОГИКИ» приводится интересный миф южноамериканских индейцев (14.92)

Люди клана бокодори обладали сверхъестественным сознанием. У них не было пищи, ее приносили из деревни, и однажды они попросили одну сестру принести меду, однако свояк принес им мед нехороший. Собирая его, он овладел женой. Оскорбленные братья отказались от меда и решили отыскать под водой камень, чтобы раскалывать скорлупы орехов. Эти скорлупы стали основой будущих украшений. Они так радовались успеху и хохотали, что женщина подсмотрела, что было строго запрещено. Они решили умереть, не снесли позора.

Они бросились в пылающий костер, и из пепла обратились в цветастых птиц – красного ара, желтого ястреба, сокола, цаплю…

 

Попробуем наметить некоторые параллели между сказкой и мифом.

1. Изначальное «сверхъестественное сознание» вполне соответствует нашему Коньку.
2. В мифе эпизод с медом очень важен: мед – особое вещество, всегда связанное с тайной природой, благородное, мед и грех – как бы неслиянность духовных с миром, в котором нет им места и который рано или поздно их пятнает и вынуждает действовать.
3. А чистота и неотмирность влечет к творчеству: так они нашли камень и изготовили украшения. То есть, это искусство, которое преодолевает мирское начало, а не отражает его (как нас учили десятилетиями).

Наш Иван ходит на конюшне с пером Жар-Птицы (!), думая не о пропитании, а о красоте, нежданно поразившей его во тьме над полем. И герои мифа такие же: добыть камень для того, чтобы добывать пропитание – только внешний повод, как и стеречь пшеницу, а радость доставляет именно изготовление украшений, а не молоко кокосов.

4. Наконец, эта подглядывающая женщина – окружающий обыденный мир, который ворует их красоту, узурпирует, не в силах освоить. Тот же царь…
5. Они не могут смешаться с ним, не могут стать его частью. И они бросились в костер, оставив украшения родам потомков,

Горит душа творца мирская
не в силах вынести игры

– и превращены в птиц, стали красотой, полное духовное воплощение…

 

Кажется, структуралисты увлечены частностями и параллелями, игнорируя главные идеи (в том их метод), ведь ясно, что когда заблудившийся охотник превращается в ягуара (14.123), это явная метафора художника, человека особой судьбы – недаром он не может никак найти дорогу в свою деревню (в точности – наш Емеля!).

 

В другом мифе описана такая ситуация (125):

Мудрая обезьяна сумела убить пиранию, и ягуар просит разделить с ним трапезу, но нет огня, и обезьяна указывает ему на солнце, за которым глупый хищник и несется, и когда, измученный, выходит, понимает, что она его надула. Он хочет сожрать ее, трясет дерево, а она предлагает ему раскрыть пасть – она прыгнет туда, что и происходит, и обезьяна распарывает ему живот.

– Тут, открытость ведет к гибели (рот ягуара, ждущего добычу), сдержанность и закрытость – признак мудрости, и природа и боги прикровенны. Не различать этих значений – все равно что гнаться за солнцем и пытаться поджарить на нем рыбу.

В русской сказке Иван сразу понимает, что за перо попало к нему в руки – он, например, не уподобляется глупому ягуару и не бежит его продавать…

Жар-Птица – огонь небесный, иной, чем огонь костра…

В следующем мифе жаба украла у демиурга огонь, и он просит у царственного грифа светила, чтобы освещать землю, в результате появляются искусства.

 

Огонь земной и небесный часто противопоставлены – люди крадут обычный огонь, не в силах овладеть небесным. Теперь у них есть пища, есть культура – более понимаемая как кулинария – но утеряно таинство Огня (М 85\156). Вот русская мысль. А француз доказывает, вполне обоснованно, что явление огня, готовка пищи, развитие кулинарии – этап человеческой культуры, отраженный в мифе (противопоставление сырого и приготовленного)…

Некоторые значения в этом мифе примечательны:

1) огонь украла именно жаба;
2) он просит у грифа светила; отчасти именно гриф, презирающий любые ритуалы кулинарии (питается мертвечиной) – хранитель таинств, сочетает образ творца и демона, он хранитель небесного огня (в какой-то мере аналог Жар-Птицы);
3) люди с огнем, но без света – или наоборот, что является интересной игрой символов;
4) Демиург в мифе прикинулся мертвым, чтобы гриф слетел к нему, т.е. отрекся от земных свойств, стал не от мира сего, чтобы получить блага культуры, а таинство вечной жизни было унесено грифом.

 

Очень много индейских мифов космичны, например, в мифе М86, приводимом в книге Строса, сын обращается в радугу, посылая призыв людям с небес – бабушка уснула, люди не слышат, а природа услыхала его, и это снова лермонтовский Пророк, который беседует с звездами, а люди его не слышат.

Люди не слышат зовы. Герой русской сказки тоже находится в своем волшебном мире, из которого бессмысленно пытаться уговаривать царей или их девиц – ничего не поймут, никто не услышит. Иногда в мифе, как и в сказке, указание не слышать – именно потому, что не могут услышать, не знают кода…

 

ф.33.1

ЯПОНСКИЙ “РОТОЗЕЙ”

 Эта сказка о ленивом крестьянине Тарояне, который попадает то на небо, но падает оттуда по неловкости – в море, то в подземелье, однако он нигде не сумел действительно быть, стать человеком, состояться, так что бесчисленные приключения и падения или взлеты никак не отразились на нем (37.74). Этот человек-призрак – интересный антипод нашим странствующим героям, которые именно в движении, в развитии обретают себя. В русской сказке смена сфер означает, напротив, обретение цельности, некий космизм.

Тут уместно заметить и важность географического фактора. Потому что блуждание с места на место в скромной по размерам японской провинции – это одно, т.е. выглядят как чистая дурь, а непомерные пространства России – как уже замечено не в одном исследовании – давят на человека, вынуждают его предпринять движение, освоить их, потому так важен мотив путешествия в наших сказках, да и в “больших жанрах” классики тоже…

Самое время перейти к следующему путешественнику.

 *

когда вздымает тихий шорох
зеленоогненны листы
и словно песнь в небесных хорах
их содрогания чисты

мы замолкаем понимая
Кто создал небо и миры
горит душа творца мирская –
не в силах вынести игры

---

1. Я не касаюсь философии, космогонии; в ХХ веке были написаны книги, которые значительно продвинули наши представления о духовном мире человека. Исследования мифов воздвигли миф как космогонию, и любой миф или сказка представляют собой знак инициации или сотворения вселенной.

К этой теме все исследователи подходят весьма осторожно – и правильно делают, потому что такие масштабные идеи должны быть на периферии; я их вообще не касаюсь, тема интерпретации, раскрытия смысла – это несколько иной раздел герменевтики, нежели собственно космогония или мифология.

Однако все эти идеи, на мой вкус, совершенно верны, и часто у меня руки чешутся принять их и развить до нужных пределов – но это уже другая тема.

2. Иногда надо сказать в сноске о банальном и известном. Многие вещи так легко забываются. Как вообще была организована эта наука? Было нельзя высказывать и развивать идеи, народный фольклор стал в сущности запретной для настоящей науки темой, потому что правители полагали, что это корни, и они желали обезопасить себя в отношении корней. Посему нельзя было развивать философию – это была прерогатива ЦК, – говорить о идеологии, отношении к власти, например, глупых царях и религии.

Отсюда развитие так называемого «структурного метода», который имел право только систематизировать, классифицировать и дефинировать, однако, говоря о литературе, о памятниках словесности, этим людям было запрещено анализировать идеи, философию, мистику сказки: так образовалась странная наука типа знаменитой игры в бисер, слова ни о чем, вековая скука и бездарность, плагиат и полная зависимость от довлеющей идеологии. Наверное, самое верное слово тут – выхолощенность.

3. Мы указываем источник, где взят вариант сказки, и естественно, не претендуем на раскрытие всего значения произведения или его вариантов.

4. А.А. Потебня, Символ и миф в народной культуре. М., 2001, с.286 и посл.

5. А.А. Потебня писал о нити весьма подробно. Приведем некоторые идеи: «гибкость следует считать причиною сближения нити, ткани и женщины, девицы…”. “В сербских песнях золотая нить принимается как символ счастья… Витье, а значит и нить относятся к двум важным моментам человеческой жизни: браку и смерти, и сверх того имеют еще значение счастья” – “Итак, нить – судьба вообще…”