Смысл прозы. «Ада» В. Набокова
определения могут показаться архаизмом, все так быстро развивается в этом веке, что сложно дать определение;
и в самом деле, так ли важно, что такое настоящая проза
важно; потому что, теряя прозу, не теряем ли мы вообще литературу, а нам важно, насколько искусство продолжает выполнять свои функции и каковы эти функции, действуют ли они реально, и пр.
проза — это связный рассказ, эпос, в ней заключена зафиксированная цельность миросозерцания, это воссоздание реальности, и все тут противоположно лирике, которая есть высшая форма литературы и есть всплеск, и извержение сути, и интимный дневник, вовсе не претендующий на связность и цельность, однако добивающийся ее иными средствами
но прозаики стали писать стихи или то, что они полагают стихами; может ли возникнуть некий синтетический жанр, вбирающий в себя черты прозы и лирики и меняющий традиционные представления? не будет ли это смертью жанров — а значит, возникнет безликая мешанина образов и идей, событий жизни и типов вместе с лирической экзальтацией и истошной образностью, которая просто душит читателя
у Набокова в «Аде» весьма похоже на то…
сообщение, рассказ замутнен лирическим извержением, однако эта игрушечная лирика лишена пафоса, глубины и цели и есть просто игра
но что такое настоящая проза, и есть ли настоящая современная проза? мнения расходятся; думаю, они стали слишком расходиться
кризис ее очевиден, тем не менее, она неизбежно есть адекватный отпечаток некой реальности — не той, которая кишит на улицах и в учреждениях (это газета), однако и не внутренней реальности моей души (это чистая лирика)
это реальность нашего бытия, отпечатанная писателем в его сознании и уходящая в глубь времен
проза отражает поток мышления и миропознания, современный интеллект и иронию, сатирические и социальные мотивы; она психологична и музыкальна — в ней содержится много ресурсов, так что списывать ее рано; но и кризис ее теперь обоснован слишком важными явлениями;
и первое — мы перестаем верить в окружающую нас жизнь, видеть в ней красоту и смысл; второе: мы дисгармоничны, т.е. вывихи и протест, резкие эксцессы и взрывы нам ближе цельного самовыражения, которое неизбежно есть какое-то все же принятие реальности
поэтому вполне вероятно, что мы переживаем эпоху очередного неоромантизма, когда прозу не пишут; сейчас нужны драмы и поэмы
сюрр и абсурд в прозе смешны; человеческое сознание в ней именно ищет цельности, и абсурд у Бретона, например, нарочит; мы внутренне убеждены, читая «Аду», что нормальный человек не может так мыслить, комкая и коверкая все на свете, проносясь над судьбами, как метеор, — это как изуродованная поэма
вообще, на мой вкус, идеалом остаются Маркес, Кобо Абэ или ранний Набоков с их интимной интонацией, свежим видением и (у первого особенно) поразительной цельностью сознания; Платонов гениально показал, что у прозы огромные возможности, может быть, они пока не раскрыты средствами современного письма…
АДА
1. Онтология
у великих художников обязательна некая высокая наивность, смешная на взгляд обывателя, это оттого, что они не воспринимают всей этой реальной жизни всерьез; наивно его крайне серьезное отношение к литературе (которое он скрывает за чредой сарказмов и фиглярством), ведь творчество — болезнь, и писание романов есть следствие некой социальной неполноценности, иначе быть не может, поэтому глупо обсуждать огрехи писателей, чем он всюду занимается
ведь их огрехи — черта их творчества, которое все есть, с обывательской точки, огрех: у больных нет пороков, есть болезнь, а пороки — следствие этой болезни 1
когда писатель бросает писанину, бьют тревогу и говорят: он болен, на самом же деле он именно выздоравливает — чего до конца не сумел сделать Гоголь; эстетизм — тоже болезнь, как и все самое лучшее на этом несовершенном свете, но ценное не значит – норма, и глупо эстетам навязывать себя как норму, они опухоль (часто весьма доброкачественная)
творчество — болезнь, любовь – отчаяние; цель настоящего художника — оспорить эту их реальность, найти высшую реальность и высший смысл за дешевыми декорациями мировой жизни
поэтому тут чувство, ирония, музыка, комизм, фарс, восторг перехлестывают через край — края вообще нет — оказывается все ценное против, не вмещается в эту самую «реальность», чьи права художники признают во имя того, чтобы толпа мещан успокоилась и дала бы нам спокойно жить
потому настоящий поэт никогда не желает приобщить их к своему творчеству, ввести в пещеры — не дай Бог, он, напротив, прекрасно существует там и один — да и для них, он больной, а какой больной не любит рассуждать о своей болезни (но с собратьями по несчастью, как правило), так что самым ущербным становится понятие нормы, воцаряется парадокс — это и есть наша цель в творчестве
и сам язык перестал уже быть нормой, средством выражения — чего? — стал самоцелью, песней и лаской, освящен, чудесен, и это уже не странное явление под названием «русс.лит.язык» — это нежный цветущий и фривольный язык Набокова; художественная, или высшая, реальность отменяет обыденную, происходит восхождение, сублимация — от реальности первичной к искусству, затем — к страсти, в которой зарождается новая реальность, etc.
роман этот происходит в стране эстетики, там и Россия иная, эстетическая (вот мелькнул Багров-дед, сами Аксаковы и пр.), и такое чтение есть особое существование, требует ухода из мира, литература — монастырь
в таком творчестве художник преодолевает свою тоску небытия, а читатель? — и такое чтение есть род онтологического выздоровления, и читатель становится как бы мостом между двумя берегами (точно по Ницше)
так понимаемый смысл жизни заключается в том, чтобы избежать реальности, не дать ей заполонить все время, закабалить тебя, обратить в тень предмета — пыль под солнцем — чему и способствует настоящая литература, которая все менее остается реальностью, как ее понимают мещане
а потому и настоящая школа та, которая учит находить и строить в тени этой самой кондовой реальности свои миры и спокойно проживать в них, пока вокруг возводятся все новые стены и здания, на самом деле клубящаяся пыль…
2. Сомнения
эстетизм в этом плане есть уход от бунта, от искания принципиально иного: это только эстетический бунт, в котором автора раздражает отсутствие воротничков у работяг или сорт вина — мелочи, которые, в свою очередь, раздражают настоящего романтика, нашел на что тратить время!
это отсутствие смысла, тут вкус стал смыслом — и главное, это невозможность драмы, которая всегда связана с конфликтом, а тут последний немыслим, потому что тонкий автор просто проходит мимо этой грубой реальности, воссоздавая свою собственную, он самодостаточен, потому и его проза не трогает, не потрясает, не уводит никуда, но дает лишь насладиться искусственными цветами воображения
и есть что-то ущербное в такой прозе — она как бы не ваяет реальное, в конечном итоге она есть условность, тут автор цепенеет перед лицом «Ботанички», ничего ей не противопоставляя, кроме бледных содроганий фантазии — это литература такая прекрасная и такая далекая от великой, что поневоле ставит роковой вопрос о содержании нашей души, нашего ума, отравленных прагматизмом и материализмом
мы стали так мелки! — или эстетизм и всегда был мелочен, и в том его вековая суть, так что нечего расстраиваться: на свете много разных цветов, и суть цветка в том, чтобы им насладиться, и это не последнее дело на свете, и не стоит требовать всего от автора или отрывка — это только отрывок, летучий миг в Вечности, сети которой он разрывает, устанавливая нечто незыблемое вне времени — и на том спасибо, если уж речь вести о, собственно, смысле
и, может быть, вообще прошла эпоха искания смысла, и наступило время наслаждения, и искусство утонченное и высокое сменило бунты и порывы — которые, по большому счету, оказались вполне бессмысленными и породили бесчисленные досадные повторы — взять хотя бы наши бессмысленные постановки Достоевского или бледные копии с Чехова
кроме того, эта неслиянность, нежелание смешиваться с толпой и ее понятиями, верность некой высокой реальности юности и страсти есть тоже идея, кредо, очень современное и нужное в эпоху масс-культуры — это прекрасно и вполне оправдывает его (если тут вообще есть нужда в оправдании)
может быть, он тут предчувствует главный смысл нового времени — в разделении (в эстетике важен тоже «не мир, но меч»); вот, мастера прошлого многое открыли и утвердили, а обыватели к ним примазались, тут нужна расчистка территории, правильная организация паркового ансамбля, а не новые посадки
не только в прозе — в интервью он тоже говорит как бы на ином языке, и для мещан это птичий язык, потому что тут вечные метафоры и уход от прямых определений, которые мещанам очень нравятся — потому что по зубам; он придумал грань, водораздел, огородил частное владение — proprieta privata — как в сцене пикника
идеальный вкус, лишенный всего остального — вкус и все? — это пошлость уже потому, что являет собой поверхностную игру с языком, превращение его в набор безделушек, мертвые, замороженные слова складываются в красивые соцветия, которые не пахнут, не живут — они порхают на миг единый, не имея некой силы, тока живой жизни…
неужели так?..
3. Загадки
это проза, составленная из загадок; если вы не разгадываете их, при наличии некого вкуса и чувствительности, ощущаете себя обращаемым в попугая, ничего не понимаете в замысле автора, глотаете красоты, как мармелад — можно съесть много, потом нарастает сладко-густое отвращение
но много ли читателей, которые озаботятся разгадыванием шарад в его поздних писаниях? единицы — if any…
но мы же перестали писать для публики; когда читаешь Набокова, задаешь вопрос, нет ли тут истерики интеллигентского русского сознания, которое ощутило, что оказалось вполне бессмысленным и ненужным, искание миссии завершилось — chiao, нету миссии и не будет
и в этой системе загадок, в этом своем хитро сплетенном лабиринте интимных тайн — его оправдание, мир, дескать, есть, вот он, цветущий и полный мой мир со всем его многозвучием и чудесами; просто, надо уметь видеть… не хочется изрекать последнюю правду, слава богу, нет и нужды в том, только грустно это читать
4. Чушь
гордо-презрительный великосветский хлыщ, который швыряется квартирами и людьми и томно презирает любого, кто уступает ему в чистоте тарабарского наречия, может вызвать только раздражение читателя; этот помешанный эстет никак не может быть назван живым человеком — он образ прозы, туманный облак, отдающий нафталином, схема, набор первосортных качеств породистого жеребца (вплоть до семивершкового — с половиной!), и все действо, сварганенное автором в дорогих ресторанах, мечта идиота, и отелях люкс — взбухший от чванства кисель…
занятый исключительно загадками и намеками (самому себе) автор совершенно забывает о читателе, которому предстоит продираться сквозь кисель, увязая на каждом абзаце — и в признаниях самого автора сквозит откровенное отчаяние по поводу неспособности писать как-то иначе, словно некая сила несет его к черту, и он объявляет свой стиль особым языком, который надо выучить, чтобы понимать его, think it over…
это неверно, есть литературный язык, который вовсе не подразумевает этих кульбитов
и герой — человек неприятный, высокомерный и сухой, его ничто, кроме его Ады, не волнует по-настоящему; возможно, современный художник настолько замкнут в себе, искорежен и трагичен, что ему уже не следует разоблачаться и показывать — в стиле, интонации и пр. — свое истинное лицо
впрочем, все исповеди читать неприятно
5. Гений
гений всегда говорит на своем собственном языке — просто, многие умели скрыть это и скрывали до поры — т.е. до нашего столетия, — а такой язык подтекстов и лабиринт смысла работает как естественный отбор
тут все дело именно в особости стиля, уникальности тона, презрении к материальным причиндалам и деталям (таким, как квартира на Манхэттене, который вовсе не Манхэттен, которую дарят, как булавку на галстук) — поэт вырывается из мира сего и строит свой мир, и не всякий умеет туда войти, и чем меньше их будет, тем лучше
возможно, нужда в писании (для выявления смысла) — наша коренная и вековая драма; и все мы втайне завидуем простецкому мудрецу Сократу, который не написал ни одной строчки, — в том же духе выразился и Лао Цзы, который мечтал уйти незаписанным и оставил тридцать томов
“Ада” — уникальная, расцвеченная, стремительная иная реальность, которою ты летишь, и дух захватывает, ты погружен полностью в ее дыхание, свежие всплески метафор, чистые крики эпитетов; критика романа есть, просто, преодоление комплекса языковой неполноценности, попытка встрять, приблизиться и сотворчествовать — ощутить ту же упругость крылий и упоение взлетов…
разумеется, инцест… но можно предположить (и только!), что в романе, сплошь построенном на мистификации и подтексте, главная пружинка сюжета не проста: инцест, соитие близких, с древности, от Софокла, не значит просто грех, и великий “Лаокоон” — своеобразное смертельное соитие, — тут ведь близкие духом обречены друг другу и задыхаются одновременно от восторга и обреченности, ce la vie…
все очень субъективно, ни одного абзаца нельзя объявить кондовым эстетическим чудом, однако чудо есть в каждом — это совершенно новая система координат, в которой именно полноценное отражение личности имеет значение уже потому, что личность стала раритетом!
6. Инцест — обреченность художника на одиночество (любовная игра — поединок с Музой), беззащитность перед слепой Судьбой, и не следует называть вещи “своими именами” (критик Times: ”Ада — его судьба?”) — потому что это вовсе не их имена, а придуманные нами названия для упрощения разговора
просто, художник чувствует обреченность узкому кругу, его понимают только близкие — возможно, только его второе Я, та социальная тень, которая — короче, в своей башне он счастлив и обречен, но он не выйдет больше к людям, пальцем не пошевелит, чтобы стать им понятнее и ближе
уничтожение власти физики или географии, финансов и политики, пространства и времени — условие существования настоящего искусства; тут это просто лишний раз постулируется
рассуждение Вана о времени все на иронии, тут взрывы сарказма, потому что философия раздула этот пузырь, не в силах одолеть простого мифа — а суть в красоте, которую герои и уносят в сердце своем, и вся жизнь — усыхающая метафора, светлой грустью пронизанная
писатели бросили это занятие — писать для людей; надо пронести суть, выразить, сделать заявление, а не сообщить кому-то что-то (идея эпоса) — поэтому роман его уже не эпос, а лирика
его внутренняя парадоксальность и в том, что стихи его эпичны, в них событий полно, а проза лирична, в ней клокочет чувство, бушует Рок, разрешается от бремени интеллект художника
1. В. Набоков. Ада. Симпозиум, с.132