Пушкинская ирония
У Пушкина неимоверное количество оттенков иронии. Очень трудно такое предположить, учитывая свойства характера: скажем, его «африканский темперамент», быстроту мысли, которая стремится вылиться зачастую в совершенно невыносимой эпиграмме, о которой сам потом жалеет…
Самоирония («и влюблюсь до ноября»), ирония мягкая, неожиданно поражающая — скажем, о Ленском: «писал темно и вяло», — или бурная, открытая, с широкой улыбкой — как в «Признании»:
Но притворитесь!..
Господи, да Аннете и притворяться не надо было!.. Однако тут нас интересует не ирония как средство создания образа, а скорее ирония внутренняя, пронизывающая саму ткань произведения, ирония как лейтмотив.
Он все время иронизирует над Онегиным. Ирония открытая и явная — «Все так же корчит чудака» — все время сопровождается иронией скрытой, которая пронизывает текст: например, когда «английский сплин» грубо заменяется русской хандрой. Ирония многолика, цветиста: не всегда можно указать одну мишень, или две: когда Онегин уселся «с похвальной целью — Себе присвоить ум чужой», тут ведь ирония и над героем, и над современным чтением, и над пустотой его и проч.
Ирония не насмешка. «Почетный гражданин кулис» — это ведь титул, и вся жизнь в 1-й главе превращается в некий пестрый клубок, маскарад. Ничего не воспринимается серьезно — и это грустно и тяжко, отсюда уже вполне серьезная (подготовленная предыдущей иронией) 44 строфа. Да, значит, ирония тут — некая основа, главная тональность…
Удивительно сложно попасть в такую точную интонацию, как, к примеру, в 7й ст. 2й главы, где Ленский постепенно овевается иронией автора: сначала
Он забавлял мечтою сладкой
Сомненья сердца своего…
Конечно, это не дело серьезного мыслителя, а далее ирония уже развернулась вполне:
Цель жизни нашей для него
Была заманчивой загадкой.
Над ней он голову ломал
И чудеса подозревал.
Ирония не выливается в едкий сарказм, оставаясь вполне добродушной. Ниже ирония в эпитете — в одном слове! — уже достаточна, чтобы вы оценили те идеалы просвещения, к которым автор вполне охладел: «бессмертная семья» просветителей «неотразимыми лучами» (!) озаряет мир…
В монологе Сальери нет иронии. Это сразу настораживает. У Пушкина в герое есть некое пространство, горизонт: ирония именно дает многовариантность мироощущения, свободу развития характера и некую естественность — а тут сразу упертость в одно: прагматизм и зависть, родная дочь его.
Моцарт — напротив — весь ирония: он хохочет над слепым скрипачом, он воспринимает мир, жизнь слишком иронически, потому что тут именно нет насмешки — это чистая добрая ирония души поющей, широкой, растворенной в мире, где она все видит — вот, увидела и оценила это искажение, профанацию — и этим умеет упиться… Ирония повышает жизнеспособность.
Он обрывает похвалы друга:
Но божество мое проголодалось…
Сальери, увы, лишен иронии — вот его главная беда. Он очень уж всерьез обсуждает в конце I-й сцены свою избранность. Вообще, философ слишком серьезный человек, ирония спасает его от однозначности — чего нет в Сальери.
Это его и губит.
Почему он бросает яд в стакан Моцарта именно в тот миг, когда Моцарт предупреждает его, что «гений и злодейство — две вещи несовместные»?
Сальери ведь абсолютно верит Моцарту, и утверждение, что злодейство несовместно с гением, должно решительно поколебать его — разве не так? Он может бросить яд в любой иной миг, но не теперь! В его ответной реплике: «Ты думаешь?» — звучит внешняя ирония, однако на самом деле эпизод глубже… Сальери потерял почву под ногами, и максима Моцарта обнажает его целиком: трагическая ирония ситуации в том, что он уже не может повернуть назад — не своей волею он идет!
Ни тени иронии и дальше. Он говорит, плача, что исполнил «долг», этот человек, слепо идущий за ведущим его — дьяволом. Поразительна строка, в которой он просит умирающего, убитого им.
Еще наполнить звуками мне душу…(!)
В словах Моцарта эта ирония, жесткая, похожая на сарказм, сменяется мягкой и мудрой, философской иронией, которая просто прекрасна! Слабеющий Моцарт как бы уходит вдаль, покидая эту грешную землю, где убивают человека и тут же называют его другом — с солнечной улыбкой он уходит, золотой и юный, сияющий гений, чью светлую иронию ничто не способно замутить…
Когда бы все так чувствовали силу
Гармонии! Но нет, тогда б не мог
И мир существовать…
Почему плачет Сальери? Потому что он погубил свою душу? Но как он вдруг понимает это? Что проснулось в его душе? Ирония — отражение, зеркало, в котором мы видим, в первую очередь, себя, а он не видит. Нет, какой-то внутренний инстинкт, совесть твердит ему, что он погиб. В эту минуту, когда волшебные, печальные звуки Реквиема скользят в тишине комнаты, он понимает страшно и однозначно: он погиб. Но плачет он не потому. А потому, видимо, что он ощущает себя орудием слепой силы, мира сего, сатаны, мстящего гению. Он понимает, что он не гений — и не человек. И это понимание в нем абсолютно не смягчено иронией, ведь она еще и великий врач…
Потому мы и говорим, что тут трагедия посредственности (как это понял Форман в своем фильме), однако у Пушкина тут более обреченность гения, и не только его: посредственность тоже обречена, она гибнет трехкратно: в собственных глазах, для мира, для Бога. В человеке должна быть та энергия благой воли, самостоянья, без которой нет надежды выстоять. Ирония — один из столпов этого самостоянья.
Разумеется, совершенно ясно, отчего сходят его герои с ума. У них убита ирония. Ирония — нечто глубоко духовное, я уверен в том, и, с одной стороны, она может быть атеистична, потому что она ведь земная, снижает ценность высших уровней сознания, откровений, святынь. С другой стороны, невозможно, как известно, смотреть в лицо Бога, и Моисей был, должно быть, человек не без иронии — что ж, он много претерпел, следовательно, понимал относительность идей и мнений, превратностей судьбы и проч, но для человека тонкого, ироничного всегда же есть последнее кредо, последнее духовное пристанище. Он втайне верит, что есть исход, именно в этом и природа настоящей иронии: все относительно, не следует воспринимать эту земную авантюру так серьезно — веселее! И Германн, зацикленный на трех картах, конечно, обречен. Это особый склад ума, который Пушкин не понимает, «Твердость спасла его от обычных заблуждений молодости» — и опять, характерная черта этого прагматичного, мертвого сознания, ведь именно заблуждения, мысль и опыт семья иронии.
И он оказывается беззащитен перед искушением… Искушения. Я почему-то подумал об искушениях Христа: сколько тайной и спокойной иронии, именно иронии в Его ответах искусителю! — «Не хлебом единым…»
Человек ироничный. Это особый тип человека, и — кто знает — возможно, все чуть глубже, чем нам кажется. Может, русская ирония, пушкинская ирония — волшебная, яркая, многоликая, нежная, — не просто ответ на «гнет и унижения», не ответ слабого, но качество силы? Может, Господь дарует это качество человеку, чтобы он понимал относительность относительного и абсолютность абсолютного. Ведь и великий иронист Чехов так ясно осознает обреченность и мелочность всего здешнего, и это главный нерв его иронии…
А потом Пушкин написал свой «Памятник», в котором печальная ирония звучит с начала и до конца, потому что народ не поймет поэта и потомок будет славить его лишь за «чувства добрые». Поэт понимает, что возможности людей весьма ограничены: ирония умеет быть нетребовательной, она просто печально фиксирует… Иронично следует воспринимать мир сей, обращаясь всем существом своим к Богу:
Веленью Божию, о Муза, будь послушна…
Да и для того, чтобы «не оспаривать глупца», тоже нужна эта немного грустная ироническая улыбка мудреца, с которой он и застыл над нами в веках…