А.С. Пушкин. «Медный всадник»
Во вступлении Пушкин описывает природу на антитезе грядущему граду. Это верхний подтекст. Лес вокруг «шумел» — нижний подтекст, потому что «шум» всегда у Пушкина выражает нечто чуждое, враждебное, гибельное и дикое: вспомните, как «шум и звон» наполнил слух просыпающегося для высшего бытия Пророка. Блистательный «град Петров» дан на антитезе грядущему хаосу наводнения — так все в поэме оживает, всюду действие, тайные и явные антитезы пронизывают ее.
В строках:
Красуйся, град Петров, и стой
Неколебимо, как Россия…
Во-первых, мы добавили последнюю запятую /нужна она или нет?/; во-вторых, тут ведь утверждение незыблемости града как создания рук и воли человека противопоставлено России? Стихия побеждена, но через несколько строк она снова взбунтуется…
Короче, уже в первой части заявлены те могучие силы, которые должны столкнуться в страшной катастрофе наводнения. Из нижнего подтекста они перейдут в верхний. Они не просто придуманы и описаны, но как бы естественным образом вырастают из самой живой ткани стиха.
В 1й части поэмы великолепную картину будто невской волной смыло.
Петербург овеян «осенним хладом», дождь, «ветер дул, печально воя», и этот нижний подтекст усиливает обезличенность бесфамильного героя. Его блаженные мечты обезличены бешеной Невой, которая наконец бросилась на город. Полное ощущение прыжка зверя. Стихия, заключенная в гранит, рвет оковы, проснулась, и начинается трагедия.
Силы, действующие в этой вечной трагедии: стихия, «возмущенная Нева», которая с воем бросилась на город; над нею «неколебим» кумир — власть; и надо всем этим страшный и безликий Рок. Власть, стихия и Рок, и между ними растерт маленький человек Евгений. Он все потеряет в этой катастрофе, сойдет с ума и поднимет свой бессмысленный и жалкий бунт, но под внешним сюжетом будет идти размышление о России.
Итак, в ушах безумца «шум»: его ум не устоял. Он чужой в этом городе, бродит, не находя пристанища. Этот странный европейский город в азиатской стране, воздвигнутый, как в сказке, на болотах вопреки воле природы /и стихии, и Рока?/, не стал частью России. Более того, кажется, как мы уже заметили, столица и страна противостоят. Кумир — символ города, кумир, власть, подавляет страну, покоряет ее. Разрушает некое первоначальное единство, в том числе и с природой. Эта столица вносит раскол, тут трещина, поэтому Пушкин и пишет, что город основан «волей роковой» — не в смысле «дурной», а в смысле: эта воля пробудила силу рока.
И дальше о кумире:
Ужасен он в кромешной мгле!
Какая дума на челе!
Какая сила в нем сокрыта!..
Бездны смысла! Этот царь, вздымающий Россию «на дыбы» «в мгле» русской истории, — и стихий, которым он бросает вызов? — воплощение ужасной воли, необоримой. Нет в стране силы, равной ему, и по какому-то неисповедимому закону Рок и стихия должны отомстить ему и разрушить его безбожное дело. Сила Петра пробуждает иные силы, которые несут в себе зерна катастроф. Это не осуждение «строителя чудотворного» — просто, констатируется некая космическая сцепка сил.
Конь — Россия. Слова «Куда ты скачешь, борзый конь?..» вполне уместно отнести к России, которая, совершенно неизвестно, где «опустит копыта», это уж факт! — и далее о кумире:
О, мощный властелин судьбы! —
но можно ли властвовать над самой судьбой, т.е. Роком? Можно, и Кумир властвует над двумя другими силами. Он «вознесен… простерши руку в вышине» и над Роком, и над стихией и, впечатление, указует им! Проблема тут в другом. Царь диктует стихиям, народ покорен и судьбе, и стихии, и в этой покорности вековая народная мудрость. Царская воля вступает в конфликт с обычаем, бытием народа, она и народная мудрость несовместимы.
Сталкивать стихии, менять историческую судьбу страны, играть с Роком, не понимать и не желать понимать исторического предназначения, не уважать истории и духовных корней — безумие, и потому Кумир, взметнувшийся на бронзовом коне над городом, — трагический узел, в котором сплетены намертво все силы этой драмы.
И подо всем этим вихрем маленький человечек, который никому не нужен. Он — щепка в бурном потоке, о нем вообще никто никогда не думал, решая глобальные проблемы и воюя с Роком, и не собирается думать. И город не для человека, и сам человек становится иным, попав в смерч этих неразрешимых противоречий. Обуянный «силой черной», подходит безумный Евгений к Всаднику и бросает ему в лицо страшное междометие /слов уже нет/.
Этот момент потрясает. Дело не в каком-то драматическом решении конфликта и пр. — тут некие космические силы, коренные несовместимости и противоречия исторические, глобальные непостижимым образом влияют на человека, который ощущает страшный сдвиг, барахтается в черной бездне безумия, потому что его сознание не может свести воедино происходящего, и при этом какая поразительная связность и органичность самого текста и рассказа! Человек восстает, одержимый гневом и ужасом, и ужас вырождается тут же в страх: он восстал не собственной волей /у него нет ни разума, ни воли/, но именно как совершенно безликая корчащаяся и мучимая громадностью пространств частичка катастрофической космической драмы, — и страх гонит его по улицам мертвого города. Всадник грохочет за ним следом!
А дальше из всей этой фантастики получается вдруг поразительно верная схема нашего житья-бытья: несообразность и случайность /политики, истории/ рождает катастрофы, они сопровождаются слепым протестом, бунтом, который тут же вырождается в дикий страх, — вечная история. И сколько бы маленький человек ни бросал вызов каменной роже власти, исход будет один.
Все это не так просто и однозначно. Тут нет добра и зла: гнусная тирания против доброго и полного простых упований человека. Это РОССИЯ, необъятная и непостижимая, чьи просторы и мощь неуловимо, но неизменно воздействуют на наше сознание. Сахара? Арктика? Нас и Космос не слишком потрясает… Мысль бродит в огромных пространствах и перерождается. Не может правитель, под чьим началом двадцать /или сорок, сто?/ Франций, думать об одном человеке, о человеческой жизни, а тем более — судьбе! Человек для него становится слишком мал. Вот и получается каменная власть.
У Пушкина, живой человек и каменный кумир никогда не поймут друг друга. Евгению вовеки не прочесть «великую думу на челе» царя, а царю, естественно, не понять думы Евгения. Царь уже не человек. И потому против человека он знает только одно средство /ведь не поймет, все равно!/: унять, подавить, усмирить. У него огромные, всемирные планы, а тут лезет под ноги всякая букашка. Царь подавляет — человек убегает, скрывается, спасается. Так и бегут они по пустынным улицам и площадям Истории, человечек и бронзовый Кумир, и нет исхода этому безумию…
В сущности, безумный Евгений находит единственный способ вырваться из этого замкнутого круга: он находит себе пристанище на острове.
Но тут и вопрос о выборе пути для России.
Ее вогнали в гранит. Могучая длань Петра направила ее своевольно по этому руслу /западному руслу/, а русская стихия, стихия народной, природной жизни, не желает мириться. Нева тут и олицетворяет эту природную и естественную стихию, которую невозможно усмирить окончательно.
Нас тут интересует вопрос: а возможно и нужно ли, чтобы один человек или группа людей, или партия, избрали для России какой-то логичный путь развития. Можно ли так управлять стихией? Стране вечно навязывают какие-то утопии, как будто речь идет о даче, вокруг которой строим забор; это очень близорукая политика, и сегодня подобную постановку вопроса в поэме можно с полным основанием назвать пророческой.
Некоторые наши ученые полагают Евгения «выразителем народной стихии», его бунт — выражение нежелания народа мириться с деспотом, но это не совсем убедительная трактовка. Народ в поэме вообще просто «дивится» на взбесившуюся Неву — никаких иных реакций. Драма героя именно в одиночестве, это безумие брошенности и крушения надежд, он недаром кончает дни свои на острове. Народ и власть — две самобытные и таинственные, и мощные, стихии, а герой отторжен от них, совершенно не защищен. Это лишний человек.
Тут, конечно, приходит мысль о имени. Пушкин поиграл с этой идеей в начале поэмы, однако иных параллелей с Онегиным нет? Какой-то нижний подтекст, все же, есть: то же метанье, та же лишность, однако насколько же тип иной! Пришла иная эпоха, и блистательный, таинственный Онегин — прошлое, а настоящее — вот эта крохотная фигурка бегущего по улицам ничтожного безумца-разночинца… Это человек без имени, ничтожество. Какая разность: внутренний трагизм онегинской души — и безумие ничтожества, тяжелая мрачность денди, мыслителя — и истошный крик безумца. Не так уж красиво и обнадеживающе…
ЛИШНИЕ. Эта идея нам нужна только, чтобы высветить тему маленького человека у Пушкина — в конце концов, с него она начинается, — и мы видим, что у него этот образ иной: как-то слишком трагично и резко происходит падение. Словно Пушкин никак не может принять такого человека в нормальном состоянии: он заведомо безумец. А ведь у того же Достоевского это, при всех противоречиях, нормальный человек…
Вообще, у наших «лишних людей» все как-то просто: лежит на диване Обломов, разглагольствует Рудин, развлечен новым для него экзотическим миром Оленин. Они лишние, им нет места, да и не хотят они уже места в этой вот «социальной действительности», вывод: ее надо менять. И являются Базаров и Позднышев, и пр., а за ними явились и иные прочие — и поменяли.
А, собственно, почему ее надо менять, если какому-то Рудину в ней нет места? Мыслящий человек разве ждет, чтобы ему предоставили место? Разве трагедия Онегина в том, что ему нет места? Да ему место в любой гостиной — только не то нужно. Он перерос всю эту действительность, и, как ни меняй, не будет пути, не будет судьбы. Потому что, меняя действительность, переставляя с места на место фигуры на доске, не увеличишь содержания, не добьешься нового качества /как в математике/, и мы на себе очень здорово поняли, что дают подобные перестановки: мыслящим места так и не нашлось. Более того, нашлось место… весьма далеко от столицы. А наши критики из классиков смешали в одну кучу всех «лишних людей»: пушкинский плод оказался не всем по зубам.
Разночинцы Германн и Евгений — люди нового времени. Это не время размышлений, а время деятельности, пользы. Они сначала благонамеренны и устойчивы, однако страшная стихия поднимает их и переворачивает их жизнь. Оба грезят о своем мещанском счастье /особенно ясно это заметно по первоначальному плану «Пиковой дамы»/, они довольны своим местом под солнцем, однако довольство оказывается для Евгения призрачным, а для Германна — иллюзией. Пушкин иронично относится к стремлению обывателя закрепиться, остановить жизнь, игру судьбы. Иметь место? Но человек не может иметь место и на нем застыть, как статуя. Человек — игрушка стихий, просто Онегин принимает эту игру, понимает происходящее с ним, а маленькие люди — нет. Печорин идет дальше и бросает вызов Року. Так кто же на самом деле лишний?..
Мы так привыкли жалеть этих великих героев — Онегина и Печорина, — ведомые в первую очередь революционным красноречием Белинского, что превратились в совершенных мещан. Трагизм, поиск истины, жажда глубокого чувства, идеала — признак никчемности!!? Да разве ж Онегину или даже Алеко нужно место среди довольных обывателей? Дерзание и борение любезны Року — и Богу, наверное, тоже. А вот прозябание и пошлость — никогда; потому гибнут Ленский и Грушницкий, Германн и Евгений.
А настоящую жизнь ведут как раз те, кого мы называем почему-то «лишними». Это жизнь и смерть, борьба за идеал, страсть, схватка с судьбой, а обычные герои быстро гибнут, пав жертвой пошлых и ничтожных пороков: разбогатеть решил! Они совершенно не находят, что ответить соблазнам мира сего или разным там «кумирам». Темный лик на лице их является страшно и внезапно. Каким-то образом этот странный город, возникший по мановению руки злого волшебника, дробит личность, разделяет, а не объединяет, и нужна недюжинная сила, чтобы противостоять ему. А если нет этой духовной силы, если ты связан силами мира сего, возникает темный лик, рабский лик, злоба, слепой бунт — «укусил бы их всех»! Вспомните этого красивого молодого человека Родиона Раскольникова, и вы поймете, что ему много сил потребовалось, чтобы справиться с этим темным ликом, возобладать над слепой идеей…
Итак, найдете себе место — и никогда уже не сумеете оторваться от него, стать свободным. Кстати, мы совсем забыли об «образе Петра» в поэме Пушкина. Как же Петр? Он ведь тоже нашел место и из полного сил и надежд юного царя превращается в каменного болвана, кумира, светлый лик созидателя меняется на грозный темный лик устрашающего чудища. Безумие бегущего Евгения и безумие преследующего его Всадника в чем-то родственны… Явная антитеза начала и конца, чеканного и торжественного гимна и бурного хаоса финала, очевидна.
О, странный город, где даже после смерти ты не найдешь покоя, и ты никогда не знаешь, к чему приведут твои свершения, твои творческие порывы и прозрения… По темным, пустынным площадям мчится Всадник.