1. Прозрения Гоголя
В Гоголе было особое чувство России. Может, он ее ощущал яснее как человек приезжий: свежим глазом увидел? Или это была просто гениальная интуиция, которую потом распознали и признали миллионы? Скорее всего, и то, и другое…
В нем главное, конечно, не статуи, «мертвые души», а эта его игра: он томит и мучит своими коленцами и кульбитами, тем, как он ликует, острит, смеется счастливым смехом, когда Петрушка с Селифаном идут выпить, а потом, бережно поддерживая друг друга, возвращаются и полчаса штурмуют лестницу… У него каждый эпизод наполняется смыслом, иронией, словно вся эта наша несуразная русская жизнь имеет какой-то действительно высший смысл.
Это Россия негеографическая, неисторическая: в Гоголе мы имеем потрясающее игнорирование всего этого, удивительный и уникальный факт чистой литературы. Дамы города NN — как и сам город без имени — это просто картинка, просто шутка; они условны: все в России в значительной степени условно, и потому к вечной двойственности нашего сознания у Гоголя прибавляется еще и условность происходящего. В России никто не обращает внимания на то, что происходит и вопиет с точки зрения обычного среднеевропейского обывателя. Мы почему-то видим условность факта и безусловность чего-то большего, — тут просто запутаться и сбиться!
Разумеется, сразу возникает сомнение, что это высшее, большее и пр. – существует…
Жизнь обыденная игнорируется. Игнорируются правительства, законы, трезвый образ жизни, мораль и общество: какое-то более или менее ясное упование у всех — на что? — нет ответа, «молчит глухая бездна…»
Идея пользы — очень важная идея, и о ней писал Синявский, однако, по нашему мнению, он неправ, когда указывает ее как основную мысль «Переписки»; да, стремление к пользе, изумление нелепостью российских дел там есть — да и не может не быть в любой книге о России, — однако главная там не идея пользы, а идея Бога: «Переписка», суть, истинно христианская книга, и высшую и единственную пользу Гоголь видит именно в духовном преображении личности и общества.
Говоря о России, надо верно установить масштаб — иначе, ничего не получится, а у Гоголя именно взят максимальный масштаб. Он использует какие-то громадные, всемирно-исторические категории. Если это любовь к России /гл. Х1Х/, то в России надо полюбить непременно «все» /это из уст автора «Мертвых душ» слышать — каково!/, и сама Россия — это единственный духовный путь человека.
Гоголь – самый настоящий, местами безумный, утопист, ибо где эта самая Россия в поэме? Где этот путь?.. Мережковский недаром смеялся над птицей-тройкой! Какой абстрактный и опасный символ! Но ведь мы написали выше: «духовный путь», т.е. нужно отрешение от всего реального, материального, сегодняшнего. Пространство распахивается, и вихрем сбиты в плюшкинскую кучу все мелочи, все, что имело значение для обывательского глаза: воцаряется истинная реальность.
Стоит попристальнее посмотреть вообще на тему реальности в нашей классике. Посмотрите, у Достоевского за день с Раскольниковым столько всего происходит, что вполне хватило бы на год обычному человеку. На читателя буквально наваливается какой-то грохочущий, стонущий, вихревой ком впечатлений, событий — уж какой тут реализм! — какая там реальность, однако реальность высшая дышит сквозь судороги и монологи героя.
У Гоголя первого обычная, географическая Россия вообще отсутствует, до нее «хоть 500 верст скачи – не доскачешь» — он смотрит поверх нее, все настоящее – просто дикий фарс, в нем нет смысла, никакой онтологии. Он жаждет воплощения и не находит его в окружающей действительности.
Так и есть, у Гоголя истинная жизнь утонула, погрязла в розовых, сахарных мечтаниях или дубинноголовом быте. Тут, в этой России, ее нет, эта игрушечная Россия, пьяная, выкорячивающая рукава фраков, все спутавшая и забывшая, дикая и воровская никакого отношения не имеет к России истинной. Вообще никакого отношения — вот что важно понять и прочувствовать!
Однако на это я много что могу возразить: возражать таким классикам не принято, а я рискну: нас долго морочили утопиями, и мечтать конечно не вредно, однако хочется какой-то тверди, чего-то конкретного! а сам он вполне осознает невозможность реализовать замысел: тут корни его отчаяния, отсюда уничтожение 2го тома. Это верно о Гоголе, как и о любом человеческом стремлении ввысь: как только человек осознает границы своих сил, свою ущербную духовность, он разом падает в отчаяние.
Мы творцы? Но наше творчество в границах, а возможно ли творчество в границах? Не уничтожает ли граница самую идею творчества? И поэтому художник, дошедший до вершины творения, ощутивший, как «неземным светом озарились мои очи», тотчас летит в пропасть отчаяния.
В этом отличие Байрона и Пушкина от Гоголя. Первые понимают ограниченность человека, который мало разбирается даже в основных ценностях и в своей природе разбирается не вполне — куда же дерзать на такие подвиги? Они реалисты по внутренней сути, а Гоголь — романтик, у него чисто романтические порывы.
Добавить надо, что это какой-то новый вид романтизма – русский романтизм, в котором вовсе нет – во всяком случае в творчестве – меланхолии, упадка, отчаянья, разрыва с обществом и пр. канонов – тут человек весело пляшет на развалинах и в ус не дует!
Получается, что собственно реализм не в большей или меньшей достоверности писаний /как романтизм — не в порывах и чувствах/, но в неком основном нравственном, мировоззренческом стержне. Его невозможно ни придумать, ни изменить. И нас привлекает в Пушкине его человеческие живые чувства — поэзия, проза его есть просто форма их выявления, — и надо признать, многих современников отвратил от Гоголя этот «неземной свет».
Реалист Пушкин останавливается перед тем, чего описать невозможно: будь то «святыня красоты» или демоническое в человеке, или Бог… Гоголь не знает преград. В чем правда творчества, тайна глубокого воздействия на человека: в беспредельном дерзании, порыве или глубоком осознании своей ущербности, неполноценности? Второе и дарует силу порывам, в то время как первое грозит катастрофой. Но без таких катастроф нет творчества. Ведь и мучительное сознание ущербности подтачивает душу не менее…
ДВА МНЕНИЯ
1. Пропасть в Гоголе. Пропасть выси, эта великая Россия — мысль, которой, вероятно, именно он всех отравил по сей день, — открывает пропасть падения, мертвечины, пляску мертвецов. Он всю жизнь требовал от людей того, чего они дать не могли, да и никогда нигде не было таких людей, которых искал он.
Его несло — мимо, мимо, стремительно мимо этих городков с вывесками нелепыми, мимо заборов, за которыми сидели и мудровали чиновники: походя он стремительно рисовал их одинаковые портреты, крупно, страшно, не думая вовсе ни о них, ни о других. Наплевать ему было на унтер-офицерскую вдову, да и на чиновника с шинелью тоже. Ну, кто, в самом деле, такой этот Акакий Акакиевич на фоне великого Замысла, Мысли о России /далее все с больших букв/ — его пророчества, его песни восхождения!
К людям Гоголь относится примерно, как Хлестаков — только тот смеялся от пустоты, а этот — от полноты, которая не менее страшна! Дряблый смешок Хлестакова — ничто в сравнении с громовым хохотом Гоголя над всеми нами. Это смех раблезианский, от которого никто не спасется и которого в чем же значение?
Вопрос непраздный. Гоголь — моралист? Так. Но, тогда, он автор некой практической морали, что ли? Его проповедь /а 1й том и есть для него именно предисловие к проповеди/ должна существовать в реальных условиях, фантастика — смерть для морали, безвоздушное пространство. Но где же реальные требования, реальные условия и пр.? Нет их, одни фантазии, что и раздражило современников в «Переписке…»: к ним предъявляли совершенно несообразные требования, выжатые из какой-то болезненной великой мечты о совершенстве, рае земном!
Однако вся сложность в том, что если мы отвергаем этот апофеоз, летит в яму и все прочее, и ноздревы с собакевичами — все представляется именно как болезненный ком карнавальных чудищ, ничего общего не имеющий ни с Россией, ни с русскими, ни с человеком вообще!
2. В Гоголе нет почвы, это верно. Он весь в отрыве, полете, он ощущает порыв могучий, и он первым из русских писателей решил не душить его, но пойти на поводу у него, реализовать — и реализовал /до поры до времени/.
Вся беда русской жизни именно в почвенности, в приземленности: копались со своими фамусовыми да ленскими, кряхтели да стенали, а надо — ввысь, на простор! Он призывает к истинному романтизму, и в нем находим важнейший элемент искусства, без которого ему не жить.
Дело в том, что во всякой культуре, вероятно, должны быть представлены все ведущие, стержневые элементы: и классический жанр, и романтический прорыв, и реализм и пр. — и в Гоголе русский романтизм обретает космизм и пророческую силу.