Ф.М. Достоевский. «Преступление и наказание»

\1\ Он благополучно избегнул встречи с своею хозяйкой на лестнице. Каморка его приходилась под самою кровлей высокого пятиэтажного дома и походила более \2\ на шкаф, чем на квартиру.

\2\ Шкаф – символ замкнутости, заточения, он не в реальности, тут автаркия, которая приведет к разрыву – и свободе.

\3\ Он до того углубился в себя и уединился от всех, что боялся даже всякой встречи, не только встречи с хозяйкой. Он был задавлен бедностью; но даже \3а\ стесненное положение перестало в последнее время тяготить его.

\3а\ Важное указание на снижение роли социального фактора: дело не в бедности и не в среде – тут, напротив, полный разрыв со средой. Психологически точно отражено напряжение философского ума.

Впрочем, на этот раз страх встречи с своею кредиторшей даже его самого поразил по выходе на улицу.

А впрочем, я слишком много болтаю. Оттого и ничего не делаю, что болтаю. Пожалуй, впрочем, и так: оттого болтаю, что ничего не делаю \7а\. Это я в этот последний месяц выучился болтать, лежа по целым суткам в углу и думая… о царе Горохе. Ну зачем я теперь иду? Разве я способен на это? Разве это серьезно? Совсем не серьезно. Так ради фантазии сам себя тешу; игрушки! Да, пожалуй что и игрушки!»\8\

\7а\ Действие становится решительно важным и определяющим, только оно приносит нужный разрыв – и свободу, даже неважно, какое именно действие.

\8\ Он сразу же видит, что не способен на этот страшный шаг, на преступление – но почему же? – да потому что он обыкновенный интеллигентный человек, он мыслитель и ясно чувствует, даже видит, что не сможет убить. Это высший духовный реализм: именно, когда был одержим той самой сотней, миллионами пустяков, думал, вот, сброшу все, стану свободным – и совершу Дело, — а оказывается, что в свободе только яснее увидел свою суть и неспособность совершить это дело. Холодно в свободе – да без дела…

Это новое сознание, и в его свободном Космосе новая эстетика и этика.

— Я так и знал! — бормотал он в смущении, — я так и думал! Это уж всего сквернее! Вот эдакая какая-нибудь глупость, какая-нибудь пошлейшая мелочь, весь замысел может испортить!

И еще одна психологическая деталь: все сводит к мелочам, полагая, что можно как-то устроить и решить метафизическую проблему за счет деталей туалета \!\

Весь психологический портрет героя указывает на полную неспособность совершить реальное физическое действие, однако он весь в интенсивном философском действовании. «Раздражал» — важное слово…

Это философский роман ².

\15а\ Нам даются детали его сна – ясно, откуда явились эта дверь, задвижка, маляры, звон жестяной колокольчика и пр.

\16\ И обратите внимание на этот страх, который просто сотрясает все его существо и который перебороть просто немыслимо в его состоянии — состоянии почти полного бреда…

Хозяин заведения был в другой комнате, но часто входил в главную, спускаясь в нее откуда-то по ступенькам, причем прежде всего выказывались его щегольские смазные сапоги с большими красными отворотами \2\.

\2\ Красный цвет вступает в действие (три детали на 2х стр.) – цвет живой жизни, дверь в иную реальность.

Он беспрерывно взглядывал на чиновника, конечно, и потому еще, что и сам тот упорно смотрел на него, и видно было, что тому очень хотелось начать разговор. На остальных же, бывших в распивочной, не исключая и хозяина, чиновник смотрел как-то привычно и даже со скукой, а вместе с тем и с оттенком некоторого высокомерного пренебрежения, как бы на людей низшего положения и развития, с которыми нечего ему говорить. Это был человек лет уже за пятьдесят, среднего роста и плотного сложения, с проседью и с большою лысиной, с отекшим от постоянного пьянства желтым, даже зеленоватым лицом и с припухшими веками, из-за которых сияли крошечные, как щелочки, но одушевленные красноватые глазки \4\.

Мармеладов «цветной» в отличие от города и других лиц, которые описаны в серо-желтой, пошлой, гамме, каковы домишки на Сенной или обои у старухи…

\4\ «Одушевленные красноватые глазки» — вот первый признак нового берега, того страдания, до которого Мармеладов не дошел — он его пропил, или, словами Свидригайлова, не смог «перетащить».

— Нет, учусь… — отвечал молодой человек, отчасти удивленный и особенным витиеватым тоном речи, и тем, что так прямо, в упор, обратились к нему. Несмотря на недавнее мгновенное желание хотя какого бы ни было сообщества с людьми, он при первом, действительно обращенном к нему слове вдруг ощутил свое обычное неприятное и раздражительное чувство отвращения ко всякому чужому лицу, касавшемуся или хотевшему только прикоснуться к его личности.

\стр.18\ Очень вероятно было, что он пять дней не раздевался и не умывался. Особенно руки были грязны, жирные, красные, с черными ногтями.

Возможно, такой человек понимает, что никто не может помочь ему, касание – заражение миазмами реальности, все развитие в нем самом: эта интравертность не каприз и если болезнь, но нужная и животворная.

Через задний угол была протянута \2\ дырявая простыня. За нею, вероятно, помещалась кровать. В самой же комнате было всего только два стула и клеенчатый очень ободранный диван \3\, перед которым стоял старый кухонный сосновый стол, некрашеный и ничем не покрытый. На краю стола стоял догоравший сальный огарок в железном подсвечнике. Выходило, что Мармеладов помещался в особой комнате, а не в углу, но комната его была проходная \4\.

\1\ Хаос сознания, вырвавшегося из колеи.

\2\ Простыня тоже символ, ведь тут ничего скрыть нельзя, потому что экзистенциал все изобличает, срывает покровы, — собственно говоря, в этом всегда смысл бедности, изображаемой в современной серьезной прозе.

\3\ Клеенка – наименее уютный материал, все голо – это основное ощущение от комнаты, — и стол не покрыт.

\4\ Это только проход – как и сам Мармеладов в романе – проход к главному; интерьеры в философском романе все значимы – см., например, описание Сониной комнаты и др.

Там было шумно и крикливо. Хохотали. Кажется, играли в карты и пили чай. Вылетали иногда слова самые нецеремонные.

Раскольников тотчас признал Катерину Ивановну. Это была ужасно похудевшая женщина, тонкая, довольно высокая и стройная, еще с прекрасными темно-русыми волосами и действительно с раскрасневшимися до пятен \5\ щеками. Она ходила взад и вперед по своей небольшой комнате.

\6\ Самая маленькая девочка, лет шести, спала на полу, как-то сидя, скорчившись и уткнув голову в диван.

Мальчик, годом старше ее, весь дрожал в углу и плакал. Его, вероятно, только что прибили. Старшая девочка, лет девяти, высокенькая и тоненькая как спичка, в одной худенькой и разодранной всюду рубашке и в накинутом на голые плечи ветхом драдедамовом бурнусике, сшитом ей, вероятно, два года назад, потому что он не доходил теперь и до колен, стояла в углу подле маленького брата, обхватив его шею своею длинною, высохшею как спичка рукой.

\6\ Дети худые, словно тоже иссохшие, голые, в разодранной одежде – нежильцы, однако между ними установились особые отношения, новая связь – важно, потому что потом Соня будет кричать про Поленьку, утверждая эту новую связь.

Там всегда была такая толпа, так орали, хохотали, ругались, так безобразно и сипло пели и так часто дрались; кругом кабака шлялись всегда такие пьяные и страшные рожи… Встречаясь с ними, он тесно прижимался к отцу и весь дрожал. Возле кабака дорога, проселок, всегда пыльная, и пыль на ней всегда такая черная. Идет она, извиваясь, далее и шагах в трехстах огибает вправо городское кладбище. Среди кладбища каменная церковь \2-3\ с зеленым куполом, в которую он раза два в год ходил с отцом и с матерью к обедне, когда служились панихиды по его бабушке, умершей уже давно, и которую он никогда не видал.

Он любил эту церковь и старинные в ней образа, большею частию без окладов, и старого священника с дрожащею головой. Подле бабушкиной могилы, на которой была плита, была и маленькая могилка его меньшого брата \4\, умершего шести месяцев и которого он тоже совсем не знал и не мог помнить; но ему сказали, что у него был маленький брат, и он каждый раз, как посещал кладбище, религиозно и почтительно крестился над могилкой, кланялся ей и целовал ее. И вот снится ему: они идут с отцом по дороге к кладбищу и проходят мимо кабака; он держит отца за руку и со страхом оглядывается на кабак. Особенное обстоятельство привлекает его внимание: на это раз тут как будто гулянье, толпа разодетых мещанок, баб, их мужей и всякого сброду. Все пьяны, все поют песни, а подле кабачного крыльца стоит телега, но странная телега. Это одна из тех больших телег, в которые впрягают больших ломовых лошадей и перевозят в них товары и винные бочки.

Но теперь, странное дело, в большую такую телегу впряжена была маленькая, тощая, саврасая крестьянская клячонка \6\, одна из тех, которые — он часто это видел — надрываются иной раз с высоким каким-нибудь возом дров или сена, особенно коли воз застрянет в грязи или в колее, и при этом их так больно, так больно бьют всегда мужики кнутами, иной раз даже по самой морде и по глазам, а ему так жалко, так жалко на это смотреть, что он чуть не плачет, а мамаша всегда, бывало, отводит его от окошка. Но вот вдруг становится очень шумно: из кабака выходят с криками, с песнями, с балалайками пьяные

— Этака кляча да повезет!

— Да ты, Миколка \7\, в уме, что ли: этаку кобыленку в таку телегу запрег!

— А ведь савраске-то беспременно лет двадцать уж будет, братцы!

— Садись, всех довезу! — опять кричит Миколка, прыгая первый в телегу, берет вожжи и становится на передке во весь рост. — Гнедой даве с Матвеем ушел, — кричит он с телеги, — а кобыленка этта, братцы, только сердце мое надрывает: так бы, кажись, ее и убил, даром хлеб ест \8\. Говорю садись! \9\ Вскачь пущу! Вскачь пойдет! — И он берет в руки кнут, с наслаждением готовясь сечь савраску. \10\

— Да садись, чего! — хохочут в толпе. — Слышь, вскачь пойдет!

— Она вскачь-то уж десять лет, поди, не прыгала.

— Запрыгает! \11\

— Не жалей, братцы, бери всяк кнуты, зготовляй!

— И то! Секи ее!

— Садись! Все садись! — кричит Миколка, — всех повезет. Засеку! — И хлещет, хлещет, и уже не знает, чем и бить от остервенения.

— Папочка, папочка, — кричит он отцу, — папочка, что они делают? Папочка, бедную лошадку бьют! \12\

— Пойдем, пойдем! — говорит отец, — пьяные, шалят, дураки: пойдем, не смотри! — и хочет увести его, но он вырывается из его рук и, не помня себя, бежит к лошадке. Но уж бедной лошадке плохо. Она задыхается, останавливается, опять дергает, чуть не падает.

— Секи до смерти! — кричит Миколка, — на то пошло. Засеку!

Вдруг хохот раздается залпом и покрывает все: кобыленка не вынесла учащенных ударов и в бессилии начала лягаться. \13\ Даже старик не выдержал и усмехнулся. И впрямь: этака лядащая кобыленка, а еще лягается!

Два парня из толпы достают еще по кнуту и бегут к лошаденке сечь ее с боков. Каждый бежит с своей стороны.

— По морде ее, по глазам хлещи, по глазам! — кричит Миколка.

— Песню, братцы! — кричит кто-то с телеги, и все в телеге подхватывают. Раздается разгульная песня, брякает бубен, в припевах свист. Бабенка щелкает орешки и посмеивается.

…Он бежит подле лошадки, он забегает вперед, он видит, как ее секут по глазам, по самым глазам! Он плачет. Сердце в нем поднимается, слезы текут.

Один из секущих задевает его по лицу; он не чувствует, он ломает свои руки, кричит, бросается к седому старику с седою бородой, который качает головой и осуждает все это. Одна баба берет его за руку и хочет увесть; но он вырывается и опять бежит к лошадке. Та уже при последних усилиях, но еще раз начинает лягаться.

— А чтобы те леший! — вскрикивает в ярости Миколка. Он бросает кнут, нагибается и вытаскивает со дна телеги длинную и толстую оглоблю, берет ее за конец в обе руки и с усилием размахивается над савраской.

— Разразит! — кричат кругом.

— Убьет!

— Мое добро! — кричит Миколка и со всего размаху опускает оглоблю. Раздается тяжелый удар.

— Секи ее, секи! Что стали! — кричат голоса из толпы.

А Миколка намахивается в другой раз, и другой удар со всего размаху ложится на спину несчастной клячи. Она вся оседает всем задом, но вспрыгивает и дергает, дергает из всех последних сил в разные стороны, чтобы вывезти; но со всех сторон принимают ее в шесть кнутов, а оглобля снова вздымается и падает в третий раз, потом в четвертый, мерно, с размаха. Миколка в бешенстве, что не может с одного удара убить.

— Живуча! — кричат кругом. \15\

— Сейчас беспременно падет, братцы, тут ей и конец! — кричит из толпы один любитель.

— Топором ее, чего! Покончить с ней разом, — кричит третий.

— Эх, ешь те комары! Расступись! — неистово вскрикивает Миколка, бросает оглоблю, снова нагибается в телегу и вытаскивает железный лом.

— Берегись! — кричит он и что есть силы огорошивает с размаху свою бедную лошаденку. \16\

Удар рухнул; кобыленка зашаталась, осела, хотела было дернуть, но лом снова со всего размаху ложится ей на спину, и она падает на землю, точно ей подсекли все четыре ноги разом.

— Добивай! — кричит Миколка и вскакивает, словно себя не помня, с телеги. Несколько парней, тоже красных и пьяных, схватывают что попало — кнуты, палки, оглоблю, и бегут к издыхающей кобыленке. Миколка становится сбоку и начинает бить ломом зря по спине. Кляча протягивает морду, тяжело вздыхает и умирает.

— Доконал! — кричат в толпе. \17\

— А зачем вскачь не шла!

— Мое добро! — кричит Миколка, с ломом в руках и с налитыми кровью глазами. Он стоит будто жалея, что уж некого больше бить.

— Ну и впрямь, знать, креста на тебе нет! — кричат из толпы уже многие голоса.

Но бедный мальчик уже не помнит себя. С криком пробивается он сквозь толпу к савраске, обхватывает ее мертвую, окровавленную морду и целует ее, целует ее в глаза, в губы… \18\ Потом вдруг вскакивает и в исступлении бросается с своими кулачонками на Миколку. В этот миг отец, уже долго гонявшийся за ним, схватывает его наконец и выносит из толпы.

— Пойдем! пойдем! — говорит он ему, — домой пойдем!

— Папочка! За что они… бедную лошадку… убили! — всхлипывает он, но дыханье ему захватывает, и слова криками вырываются из его стесненной груди. \19\

…почувствовал, что уже сбросил с себя это страшное бремя, давившее его так долго \20\

\1\ Страх перед кабаком.

Стоит привести позицию, совершенно (словами автора) «фантастическую»: кабак для экзистенциала есть место, где тонет все, там душу не спасают, а топят, пропивают; даже у Бодлера и пр. кабак похож более на арену битвы, но никак не на место отдохновения и пристань, которую находит герой, в отличие, например, от «винных паров» и пр.

Тут кабак вселяет страх, потому что робкая душа (именно, экз. душа — детская), кабак способен убить эти порывы, остановить движение – как и случилось с Мармеладовым: как везде в его романах, все принимает участие в развитии философской идеи и жесткая связь в этапах развития позиции.

\2\ Кабак и церковь противостоят.

\3\ Однако церковь сразу поглотил главный образ тут – кладбище: «по дороге к кладбищу» — ключевая формула, при этом \4\ важен образ этого младшего брата, как бы убитого мирского Раскольникова, о котором он ничего уже не знает – только знает, что был и похоронен.

Нет ли тут противоречия или натяжки? Ведь мы знаем, что «умереть», «отрезать, как ножницами» еще предстоит ему? Так, однако это разные вещи. В этом сложном подтексте, смерть прежнего эго и разрыв с миром – разные вещи: первая случается прежде всего и как бы без усилий самого героя: с нее начинается движение, в то время как последний – разрыв болезненный и уже сознательный, к которому он уже приступил.

\5\ Эти кони упомянуты недаром: они дают нужную антитезу савраске.

\6\ Клячонка – забитая, измученная душа Раскольникова прямо по слову Господа: «Если не погубите душу свою ради Меня, не спасетесь» — тут именно и ставится буквальная задача погубить душу, чтобы спастись, однако мальчик отворачивался, ему больно было смотреть, потому что никак мы не можем внять Слову и понять его, и принять – все отворачиваемся в ужасе перед тем, чего «не в силах вместить».

\7\ Миколка – имя многозначительное, потому что именно так звали настоящего убийцу старухи: поединок между Миколкой и Раскольниковым начался; характерно, что Миколка вышел пьяный именно из кабака, это символ мира сего, его исчадье, его центр, мир убивает душу — ведь иного способа выполнить завет — «погубить душу» — нет.

\8\ Дохлая кобылка, совершенно не пригодная ни на что в этой реальности — в крестьянском быту, рациональном и деловом, чем-то напоминает и самого героя, и реплики собравшихся отражают изумление перед этим поединком жалкой, измученной души – с миром!

\9\ И уверенность Миколки что-то напоминает ³.

\10\ Достоевский не раз отмечал эти особенности именно русского характера: обнажиться, исповедаться, признать свое скотство и низость, и пр. – в этом есть иногда неприятная черта, и даже отвратительная экзальтация — и он вполне отразил ее в своих романах, — однако же, кажется, процесс саморазоблачения и покаяния не так красив и гармоничен, как полагают теперь у нас некоторые витии: тут сечь надо до крови, тут боль…

Избиение

\11\ Конечно, запрыгает! – тут ведь иная прыть пробуждается, когда так секут…

\12\ Обращение к отцу и попытка увести мальчика – попытки возврата, остатки надежды на разум и сострадание, совершенно неуместные: если бы в мире сем были разум, сострадание и любовь к ближнему, не нужно было бы и экзистенциального бунта, и романов Достоевского и Самого Христа.

\13\ Тут же и то, что кобылка лягается: сам Раскольников именно так воспринимает своих мучителей и все время оборачивается назад, пытается оправдаться, уйти от миссии…

\14-19\ Дальше идет страшная, гениальная сцена убийства, в которой пронзительным подтекстом (с учетом, разумеется, всего, что мы знаем об авторе…) идет тема неубиенности, «живучести» пробудившейся души, которая отныне идет по миру, принимая страшные удары: вот, собираются дружки Миколки, всякий лупит чем попало, задача – добить; это ведь весьма банальная тема из животного царства: раненого добивают.

Особенно ясно это в сфере духа: мир не может принять тебя-духовного, «вы не от мира сего», он знает только одну реакцию на пробудившееся экзистенциальное сознание: будет убивать. Мир — вечный Нерон.

И сам герой в образе мальчика (только что родившееся новое сознание) целует разбитую душу свою, залог спасения и победы.

Сон снова ставит вопрос о физическом акте убийства. Говорят, что обсуждать тему, убил или нет, дурной вкус (и правда, так) – тем более, что нет серьезного автора, который сомневался бы, что Достоевский «навесил на Раскольникова убийство»(Шестов), — однако вопрос этот важен в другом плане.

Весь вопрос в том, что бунт действительно связан с некими чисто физическими действиями, которые разрушают, убивают – пусть не человека, но связь, чувство, клятву, уклад и пр. – ведь вообще нельзя же отрицать нашу странную раздвоенность, и когда душа воспаряет, добропорядочное животное в нас содрогается – не может не содрогаться и не кричать от ужаса. Этот крик твари часто прорывается на страницах романа, еще один штрих этого гениального реализма.

Одно дело – умозрение, другое – физически видеть, чувствовать, знать , как я душу свою убиваю – а Христос говорит не о философии, Он говорит именно о настоящем, реальном убиении этой мирской души, отягченной материальным, искаженной, уродливой (тощей клячонки) и не способной к духовному зрению. Кто этого не понимает, ничего вообще не понимает в Евангелии.

Примечание. У нас принято рассматривать этот сон просто как ужас перед убийством, поскольку вообще весь пафос романа в школьной (увы, не только школьной) интерпретации сводится к одной заповеди – как будто стоило писать такой роман ради столь банальной цели, — тут происходит типичное изготовление суррогата, но не только: дело в том, что в каждое время народ читает по-своему, и сегодня – вообще в ХХ и в этом веке — у нас, конечно, проблема убийства стоит весьма остро, вот и сводим все к этому. Роман как бы используется для прагматичной цели. Это бессмыслица, недоразумение… На самом деле, чтобы объяснить заповедь «Не убий», достаточно прочесть Библию. С этого начинать надо (в 1м классе), а не заканчивать (в 10м!). Разумеется, в романе раскрывается тема убийства («одна смерть – сто тысяч жизней взамен» — с.71) и идеи убийства как ошибки, только это не главная и вообще не столь важная (первая, толчковая) тема его.

Тут можно (и нужно) говорить о профанации высокой литературы, когда ее образами начинают оперировать разные политические шуты; а высокое искусство нового времени никогда не стремится решать социальные или чисто нравственные задачи: весь его пафос и все усилия направлены на решение метафизической проблемы.

\18\ Эта сцена в символическом ряду сна говорит о исконной беззащитности художника, и пусть те, кто легко призывает к гуманизму и пр. прекрасным вещам, вспомнят этого мальчика с его кулачками – перед гогочущей пьяной толпой.

\20\ И потому не ужас — Раскольников чувствует облегчение после сна, бремя спало, потому что он обрел путь.

Он шел, смотря кругом рассеянно и злобно. Все мысли его кружились теперь около одного какого-то главного пункта, — и он сам чувствовал, что это действительно такой главный пункт и есть и что теперь, именно теперь, он остался один на один с этим главным пунктом, — и что это даже в первый раз после этих двух месяцев.

«А черт возьми это все! — подумал он вдруг в припадке неистощимой злобы.

\1\ Дал двугривенный усачу, чтобы девочку спас – вполне бессмысленно, потому что участь девочки была решена, — это двугривенное добро, к которому нас вечно призывают жрецы мира сего; потом он получит удар по спине кнутом (первый удар на его крестном ходе) и купчиха на мосту даст ему тот же двугривенный, который он и швырнет в Неву – разом разорвав связь с миром сим и его двугривенным добром – во имя добра абсолютного и души живой – во Христе (с.120). Вот «главный пункт».

\3\ «Не то!» — потому что открывшаяся картина корчащейся в муках земной души более похожа на сон о кобылке, чем на въезд Наполеона ⁴!

Да, это так; это все так. Он, впрочем, это и прежде знал, и совсем это не новый вопрос для него; и когда ночью решено было в воду кинуть, то решено было безо всякого колебания и возражения, а так, как будто так тому и следует быть, как будто иначе и быть невозможно…

Да, он это все знал и все помнил; да чуть ли это уже вчера не было так решено, в ту самую минуту, когда он над сундуком сидел и футляры из него таскал… А ведь так!..

Социальный зверь жив, обычный человек планирует и действует, но внутри его уже родилось новое существо – оба они написаны в романе, их поединок и составляет его лучшие страницы.

Тут же кстати и тема «не знаю, что делаю», потому что, видимо, экзистенциал не вполне владеет своими реакциями и вряд ли может что-либо прогнозировать или объяснить по логике: мирская логика умерла, и теперь все его поступки управляются, скорее, некой интуицией – как шестерни втягивают (там есть такой образ, в конце 1й части).

Господи! Как это мне все надоело!..» Он шел не останавливаясь. Ему ужасно хотелось как-нибудь рассеяться, но он не знал, что сделать и что предпринять. Одно новое, непреодолимое ощущение овладевало им все более и более почти с каждой минутой: это было какое-то бесконечное, почти физическое отвращение \5\ ко всему встречавшемуся и окружающему, упорное, злобное, ненавистное. Ему гадки были все встречные, — гадки были их лица, походка, движения. Просто наплевал бы на кого-нибудь, укусил бы, кажется, если бы кто-нибудь с ним заговорил…

Словом «укусил бы» Достоевский доводит парадокс до изумительной остроты.

— Что ты? — закричал он, осматривая с ног до головы вошедшего товарища; затем помолчал и присвистнул.

— А знаешь что? Ведь ты бредишь \7\! — заметил наблюдавший его пристально Разумихин.

— Нет, не брежу.

— Да постой на минутку, трубочист!

\7\ Бредишь!

Теперь все его речи, в мире сем, — бред, потому что сам этот лужинско-разумихинский мир стал искажением.

Херувимов это по части женского вопроса готовит; я перевожу \9\; растянет он эти два с половиной листа листов на шесть, присочиним пышнейшее заглавие в полстраницы и пустим по полтиннику. Сойдет!

— Чего ты комедии-то разыгрываешь! Даже меня сбил с толку… Зачем же ты приходил после этого, черт?

\9\ Это переводы, а он теперь не переводит, он сам пишет свое собственное бытие; перевод – не оригинал.

Он посмотрел: пожилая купчиха, в головке и козловых башмаках, и с нею девушка, в шляпке и с зеленым зонтиком, вероятно дочь. «Прими, батюшка, ради Христа». Он взял и они прошли мимо. Денег двугривенный. По платью и по виду они очень могли принять его за нищего, за настоящего собирателя грошей на улице, а подаче целого двугривенного он, наверно, обязан был удару кнута, который их разжалобил.

Тут следует просто отметить лаконизм автора в использовании средств социального ряда: конфликт Раскольникова с обществом существует, однако он явно на заднем плане: вот, кнутом дали, вот, Порфирий мучит – не в этом главное дело и главная тема.

Смех теперь его удел: связь с людьми разорвана, да и была ли она – или только иллюзия связи?

\12\ Эта милостыня на крестном его пути – важная деталь. Это то самое двугривенное добро: он дал усачу для девочки, купчиха вернула – ему, вроде бы, тот «круг добра, о котором писал Вл. Соловьев (и спорил с Достоевским) – на самом деле, это гроши, и он монету швыряет в Неву.

Необъяснимым холодом веяло на него всегда от этой великолепной панорамы…

Достоевский тут допускает просто физическое определение той экзистенциальной сублимации, которая происходит с героем.

В какой-то глубине, внизу, где-то чуть видно под ногами, показалось ему теперь все это прежнее прошлое, и прежние мысли, и прежние задачи, и прежние темы, и прежние впечатления, и вся эта панорама, и он сам, и всё, всё… Казалось, он улетал куда-то вверх, и все исчезало в глазах его…

Сделав одно невольное движение рукой он вдруг ощутил в кулаке своем зажатый двугривенный. Он разжал руку, пристально поглядел на монетку, размахнулся и бросил ее в воду; затем повернулся и пошел домой. Ему показалось, что он как будто ножницами отрезал себя сам от всех и всего в эту минуту.

Он очнулся в полные сумерки от ужасного крику. Боже, что это за крик! Таких неестественных звуков, такого воя, вопля, скрежета, слез, побой и ругательств он никогда еще не слыхивал и не видывал. Он и вообразить не мог себе такого зверства, такого исступления. В ужасе приподнялся он и сел на своей постели, каждое мгновение замирая и мучаясь. Но драки, вопли и ругательства становились все сильнее и сильнее. И вот, к величайшему изумлению, он вдруг расслышал голос своей хозяйки. Она выла, визжала и причитала, спеша, торопясь, выпуская слова так, что и разобрать нельзя было, о чем-то умоляя, — конечно, о том, чтоб ее перестали бить, потому что ее беспощадно били на лестнице…

Бьют хозяйку. Хозяйка, символ сторожащей на лестнице реальности с ее деньгам, счетами и вечной пошлостью. Она вызывает отвращение; однако для нас важно то, что они – мир и человек, хозяйка и душа живая – поменялись ролями: теперь бьют ее! Косвенное подтверждение начала пути и обретения силы.

— Нет, не так, — твердо ответила Дуня.

— Ба! да и ты… с намерениями!.. — пробормотал он, посмотрев на нее чуть не с ненавистью \2\ и насмешливо улыбнувшись. — Я бы должен был это сообразить… Что ж, и похвально; тебе же лучше… и дойдешь до такой черты, что не перешагнешь ее — несчастна будешь, а перешагнешь — может, еще несчастнее будешь… А впрочем, все это вздор! — прибавил он раздражительно, досадуя на свое невольное увлечение. — Я хотел только сказать, что у вас, маменька, я прощения прошу \3\, заключил он резко и отрывисто.

— Полно, Родя, я уверена, все, что ты делаешь, все прекрасно! — сказала обрадованная мать.

— Не будьте уверены, — ответил он, скривив рот в улыбку. Последовало молчание. Что-то было напряженное во всем этом разговоре, и в молчании, и в примирении, и в прощении, и все это чувствовали.

\2\ У нее гуманные, прогрессивные «намерения», и это вызывает внезапно его «ненависть», потому что он понял раз и навсегда ложь гуманизма, который пытается замазать щели в этом муравейнике. Черта, о которой он говорит, ключевое для всей философии Раскольникова слово: гуманные намерения и все это «добро» действуют до определенной черты, когда человек утыкается в реальный экзистенциальный выбор.

\3\ Но объяснять это родным бессмысленно, оттого он и перебивает себя так неловко. Автор всячески подчеркивает невозможность общения: ничего не может толком объяснить.

Такие же и последующие две реплики.

«Заочно, кажется, так ведь любил их» \5\, — промелькнуло в его голове.

— Гм! А впрочем, охота вам, маменька, о таком вздоре рассказывать, — раздражительно и как бы нечаянно проговорил вдруг Раскольников.

— Ах, друг мой, да я не знала, о чем уж \6\ и заговорить, — вырвалось у Пульхерии Александровны.

— Да что вы, боитесь, что ль, меня все? \7\ — сказал он с искривившеюся улыбкою.

— Это действительно правда, — сказала Дуня, прямо и строго смотря на брата. — Маменька, входя на лестницу, даже крестилась от страху.

— Полноте, маменька, — с смущением пробормотал он, не глядя на нее и сжал ее руку, — успеем наговориться!

Сказав это, он вдруг смутился и побледнел: опять одно недавнее ужасное ощущение мертвым холодом прошло по душе его; опять ему вдруг стало совершенно ясно и понятно, что он сказал сейчас ужасную ложь \8\, что не только никогда теперь не придется ему успеть наговориться, но уже ни об чем больше, никогда и ни с кем, нельзя ему теперь говорить. Впечатление этой мучительной мысли было так сильно, что он, на мгновение, почти совсем забылся, встал с места и, не глядя ни на кого, пошел вон из комнаты.

\5\ И теперь он убеждается, что вынужден отказаться от всех чувств, всех позиций, которые занимал прежде: и чувства были «заочными» — тоже ложь; это вовсе не значит, что он разлюбил семью, мать, сестру, — просто, теперь иные чувства, иная требовательность и строгость взгляда, которых даже Дуня вынести не в силах.

\6\ Нет тем, потому что нет чувств – тут глубокая драма, и зря у нас в хорошем фильме люди играли эту сцену, как сцену непонимания: тут просто разверзлась пропасть и отчаяние в очах.

\7\ Они боятся Раскольникова, заранее, даже еще не зная о его идее и пр., — боятся безжалостности его честного взгляда.

\8\ И тут подводится итог: он вполне осознает те новые отношения, которые он теперь вынужден установить, перейдя черту: если с людьми жить по правде, так и не будет никаких отношений, потому что в сущности любая общественная связь строится на лжи и прощении пороков, тут надо закрыть глаза и уши, тут надо замазать различия, многие из которых сродни преступлению…

И он осознает вдруг невозможность речи. Утеряно главное средство общения, мост рухнул, и он осознает себя в полном одиночестве даже рядом с самыми близкими ему людьми.

— Ах, друг мой, да! — Пульхерия Александровна переглянулась с Дунечкой и Разумихиным.

— Гм! Да! А что мне вам рассказать? Даже мало помню. Она больная такая девочка \9\ была, — продолжал он, как бы опять вдруг задумываясь и потупившись, — совсем хворая; нищим любила подавать, и о монастыре все мечтала, и раз залилась слезами, когда мне об этом стала говорить; да, да… помню… очень помню. Дурнушка такая… собой. Право, не знаю, за что я к ней тогда привязался, кажется за то, что всегда больная…

Будь она еще хромая аль горбатая, я бы, кажется, еще больше ее полюбил… (Он задумчиво улыбнулся.) Так… какой-то бред весенний был…

— Нет, тут не один бред весенний, — с одушевлением сказала Дунечка.

Он внимательно и с напряжением посмотрел на сестру, но не расслышал или даже не понял ее слов. Потом, в глубокой задумчивости, встал, подошел к матери, поцеловал ее, воротился на место и сел.

— Ты и теперь ее любишь! — проговорила растроганная Пульхерия Александровна.

— Ее-то? Теперь? Ах да… вы про нее! Нет. Это все теперь точно на том свете… и так давно. Да и все-то кругом точно не здесь делается…\10\

Он со вниманием посмотрел на них.

— Вот и вас… точно из-за тысячи верст на вас смотрю… Да и черт знает зачем мы об этом говорим! И к чему расспрашивать? — прибавил он с досадой и замолчал, кусая себе ногти и вновь задумываясь.

Но все это объявляет «бредом весенним», важная формула, ведь именно ранней юности свойственны такие упования, надежды на будущую жизнь, вера в реальное добро – а Дуня опять этого не понимает, с подобным «бредом весенним» она готова всю жизнь прожить… Вот отличие экзистенциального героя: он тоже слова говорит, но он идет дальше слов.

\10\ И слова, что «это все как на том свете» надо понимать буквально: эти мечты о «прекрасном и высоком» в другой жизни, за чертой, теперь они кажутся смешны.

— Квартира?.. — отвечал он рассеяно. — Да, квартира много способствовала… я об этом тоже думал… А если б вы знали, однако, какую вы странную мысль сейчас сказали, маменька, — прибавил он вдруг, странно усмехнувшись.

Еще немного, и это общество, эти родные, после трехлетней разлуки, этот родственный тон разговора при полной невозможности хоть об чем-нибудь говорить, — стали бы, наконец, ему решительно невыносимы. Было, однако ж, одно неотлагательное дело, которое так или этак, а надо было непременно решить сегодня, — так решил он еще давеча, когда проснулся. Теперь он обрадовался делу, как выходу.

— Вот что, Дуня, — начал он серьезно и сухо, — я, конечно, прошу у тебя за вчерашнее прощения, но я долгом считаю опять тебе напомнить, что от главного моего я не отступлюсь. Или я, или Лужин.

Пусть я подлец, а ты не должна. Один кто-нибудь. Если же ты выйдешь за Лужина, я тотчас же перестаю тебя сестрой считать.

— Брат, — твердо и тоже сухо отвечала Дуня, — во всем этом есть ошибка с твоей стороны. Я за ночь обдумала и отыскала ошибку. Все в том, что ты, кажется, предполагаешь, будто я кому-то и для кого-то приношу себя в жертву \12\. Совсем это не так. Я просто для себя выхожу, потому что мне самой тяжело; а затем, конечно, буду рада, если удастся быть полезною родным, но в моей решимости это не самое главное побуждение…

«Лжет!» — думал он про себя, кусая ногти. \13\

Имеют в виду, под воздействием прошлой бесноватой идеологии, что действия героя диктовал социальный протест. Это чистая ложь. Социальный момент в романе сведен к фону. Герой не потому поднимает бунт, что он беден. Это метафизический бунт, исходом которого не может быть «социальная справедливость» или богатство, или еще что-то подобное. «Да выходи, за кого хочешь» — «Да перегрызитесь вы!» и пр. фразы показывают полное равнодушие его к тому, что творится в этой брошенной им реальности.

Слово «гроб», которое вызвало такую живую реакцию его, именно показывает, что он жил в этой реальности как в гробу, он умер для мира, вот неожиданная ассоциация, которую вызвала фраза матери. Сама того не понимая, случайно, она совершенно точно заклеймила мир сей – для Раскольникова.

\12\ Демагогия сестры, которая научилась ловко объяснять все эти мерзости,

\13\ вызывает в нем только ненависть, потому что вдвойне больно видеть эту пошлость в любимом человеке.

Возможно, именно в этой сцене герой несколько идеализирован — он мыслит слишком четко, слишком ясно, он видит их ложь, как через какое-то увеличительное стекло.

— Убивец! — проговорил он вдруг тихим, но ясным и отчетливым голосом…

\14\ Мещанин, естественно, фигура символическая и очень многозначная. Его имя свидетельствует о принадлежности к толпе, он именно отражает суд обыденного сознания, суд мирской – над героем. С другой стороны, он орудие Порфирия, далее, он «выходит из-под полу…» — он призрак, как и суд призрачен и не имеет значения, поскольку это суд неправедный, суд мещанский, на базе предрассудков и лжи, на которых и стоит эта реальность – а потому суд этот чепуха и не имеет значения, и заведомо ошибка (в чем сам мещанин потом и раскается, во втором своем явлении, у Порфирия). Далее, и это главное, он больная совесть героя, но совесть, тут, штука непростая: это именно больная совесть, которая тянет его назад и мешает реализовать идею ⁶.

— Да что вы… что… кто убийца? — пробормотал Раскольников едва слышно.

— Ты убивец, — произнес тот, еще раздельнее и внушительнее и как бы с улыбкой какого-то ненавистного торжества, и опять прямо глянул в бледное лицо Раскольникова и в его помертвевшие глаза. Оба подошли тогда к перекрестку. Мещанин поворотил в улицу налево и пошел не оглядываясь.

Раскольников остался на месте и долго глядел ему вслед. Он видел, как тот, пройдя уже шагов с пятьдесят, обернулся и посмотрел на него, все еще стоявшего неподвижно на том же месте. Разглядеть нельзя было, но Раскольникову показалось, что тот и в этот раз улыбнулся своею холодно-ненавистною и торжествующею улыбкой.

Тихим, ослабевшим шагом, с дрожащими коленами и как бы ужасно озябший воротился Раскольников назад и поднялся в свою каморку.

Он снял и положил фуражку на стол и минут десять стоял подле, неподвижно. Затем в бессилии лег на диван и болезненно, с слабым стоном, протянулся на нем; глаза его были закрыты. Так пролежал он с полчаса.

«Кто он? Кто этот вышедший из-под земли человек? Где был он и что видел? Он видел все, это несомненно. Где ж он тогда стоял и откуда смотрел? Почему он только теперь выходит из-под полу? И как мог он видеть — разве это возможно?..

Гм… — продолжал Раскольников, холодея и вздрагивая, — а футляр, который нашел Николай за дверью: разве это тоже возможно? Улики? Стотысячную черточку просмотришь — вот и улика в пирамиду египетскую! Муха летала, она видела! Разве этак возможно?»

И он с омерзением почувствовал вдруг, как он ослабел, физически ослабел.

Тут мы не можем обойти главный вопрос идеологии романа, оценку самой идеи. Традиционная оценка идеи Раскольникова как «человеконенавистнической» ведет в тупик и свидетельствует о совершенном непонимании романа. Идея стать Наполеоном, т.е. преодолеть свое положение «твари дрожащей» — высокая и истинно философская задача и может вызвать только уважение. В романе ставится основная проблема нового времени, проблема мельчания человеческой особи, которая из личности превратилась в блоху, «фортепиянную клавишу», и это основная мысль Достоевского в 60е гг.

Это мельчание, стирание личности гораздо страшнее любых преступлений, потому что тут человек без всякого насилия, сам собой, обращается в тварь. А у твари, в отличие от личности, вообще стерты все понятия, в том числе и о преступлении – и мы видим в романе героев, у которых эти понятия окончательно стерты. Вот в чем ужас, вот против чего поднимает свой бунт герой романа.

А совесть тянет назад. Совесть в образе мещанина обвиняет в убийстве – потом шарахается назад и снимает обвинение, однако ни в том, ни в другом случае она неправа, это совершенно слепая мирская совесть, лишенная духовных ориентиров, лишенная, собственно, цели, смысла жизни, а потому ущербная. Она не права, когда обвиняет (не убивал ведь) и не права, когда снимает обвинение (решил убить, позволил себе «кровь по совести»).

Монолог

\15\ Тут еще раз герой, опять вскользь, упоминает, что не совершал преступление и «заранее знал», что не сможет…

Одна внезапная посторонняя мысль вдруг почти рассмешила его: «Наполеон, пирамиды, Ватерлоо — и тощая гаденькая регистраторша, старушонка \17\, процентщица, с красною укладкою под кроватью, — ну каково это переварить хоть бы Порфирию Петровичу!.. Где ж им переварить!.. Эстетика помешает: «полезет ли, дескать, Наполеон под кровать к старушонке»! Эх, дрянь!..»

Минутами он чувствовал, что как бы бредит: он впадал в лихорадочно-восторженное настроение.

«Старушонка вздор! — думал он горячо и порывисто, — старуха, пожалуй что, и ошибка, не в ней и дело! Старуха была только болезнь… я переступить поскорее хотел… я не человека убил, я принцип убил! Принцип-то я и убил, а переступить-то не переступил, на этой стороне остался… Только и сумел, что убить. Да и того не сумел, оказывается \18\…

То есть, герой романа именно пытается применить, реализовать не свою идею – а именно общественные идеалы, на которых она вырастает как их логическое следствие, вершина пирамиды. Он просто доводит до конца эти идеалы и идеи, вот и все. Но терпит неудачу. Почему? Потому что он иной, ему не дано стать Наполеоном, а суждено стать глубоким мыслителем. Именно неудача в реализации идеи и выдвигает Раскольникова в герои нового времени.

\17\ Его заводит и мысль об оценке. Как толпа оценит его деяние? Он не верит, что они поймут, – и ошибается, потому что они (в частности, Порфирий) только и ждут такого «героя», недаром Порфирий его солнцем назвал…

\18\ Еще одно признание, что «не сумел». А не сумел, потому что понял, какая это грязь и пошлость («…лезть под кровать к старушонке» и пр.) – то есть, возвыситься и преодолеть пошлость реальности можно только пройдя ее, – излюбленная и коренная мысль Достоевского, — ничего нельзя перепрыгнуть, но только преодолеть, душой переболеть…

С этой точки, болезнь Раскольникова и есть его путь, болезнь и слабость («не сумел») в мире сем есть выздоровление и сила в горнем, реальность и экзистенция оказываются на разных чашах весов, и по мере убывания одной нарастает вторая.

Трудолюбивый народ и торговый; «общим счастием» занимаются… Нет, мне жизнь однажды дается, и никогда ее больше не будет: я не хочу дожидаться «всеобщего счастья». Я и сам хочу жить, а то лучше уж и не жить. Что ж? Я только не захотел проходить мимо голодной матери, зажимая в кармане свой рубль, в ожидании «всеобщего счастия» \19\. «Несу, дескать, кирпичик на всеобщее счастие и оттого ощущаю спокойствие сердца».

Потому, потому я окончательно вошь, — прибавил он, скрежеща зубами, — потому что сам-то я, может быть, еще сквернее и гаже, чем убитая вошь, и заранее предчувствовал, что скажу себе это уже после того, как убью! Да разве с этаким ужасом что-нибудь может сравниться! О, пошлость! \22\

О, подлость!.. О, как я понимаю «пророка», с саблей, на коне. Велит Аллах, и повинуйся «дрожащая тварь»! Прав, прав «пророк», когда ставит где-нибудь поперек улицы хор-р-рошую батарею и дует в правого и виноватого, не удостоивая даже и объясниться! Повинуйся, дрожащая тварь, и — не желай, потому — не твое это дело!.. О, ни за что, ни за что не прощу старушонке!» \23\

Волосы его были смочены потом, вздрагивавшие губы запеклись, неподвижный взгляд был устремлен в потолок.

«Мать, сестра, как любил я их! Отчего теперь я их ненавижу? Да, я их ненавижу, физически ненавижу, подле себя не могу выносить… Давеча я подошел и поцеловал мать, я помню… Обнимать и думать, что если б она узнала, то… разве сказать ей тогда? От меня это станется… Гм! она должна быть такая же, как и я, — прибавил он, думая с усилием, как будто борясь с охватывавшим его бредом. — О, как я ненавижу теперь старушонку!

\21\ Тут же и о «справедливости» опять говорит, потому что это самая дикая ложь, самая вредная из всех общественных утопий – и сколько преступлений, сколько человеческой крови пролито из-за этой лживой идеи! Действительно, самая преступная идея человечества…

\22\ Наконец, он достигает апогея очищения и страдания, постигая всю пошлость окружающей его реальности, и уже никогда не вернется в нее. Этот кошмар пробудившегося, прозревшего сознания – поистине великие страницы романа.

\23\ Тем не менее, эволюция его мышления, его идеи происходит постепенно. Ненависть к не убитой им «старушонке» — очень реалистично описанное ощущение, потому что именно она стала воплощением той пошлой реальности, которую он не смог победить и завоевать (и в этом именно смысл 4го сна, в котором именно старушонка хохочет над ним, не имеющим силы убить).

Тут идея о том, что экзистенциал неизменно проигрывает реальности, запутавшись в ней, именно потому что не видит в ней уже никакого смысла, и рвет связи, пытаясь – не победить, но вырваться, стать свободным. Надо именно пройти реальность, чтобы доказать: в ней нет смысла, нет ничего стоящего. Это одна из основных философских установок Достоевского.

«Психологически определю» именно и означает придание некого статуса в мире, который преступник оставил, с которым порвал все связи, – а тут связь; Порфирий – образ увлеченного психолога, плоть от плоти мира сего, обыватель, увлекшийся психологическими раскладами, он совершает обычную следственную ошибку (вопрос этот всегда волновал Достоевского) и пока рассуждает умно, увлеченный молодым преступником, настоящий преступник, Миколка, гуляет на свободе.

Я подчеркиваю выражения, наиболее рельефно и точно определяющие установку образа: тут рационал, обыватель, ведомый исключительно здравым смыслом и уверенный, что при помощи этого нехитрого устройства наверняка вычислил преступника – недаром в его речи все время мелькает это «дважды два-четыре». Для Достоевского – формула бесплодного рационализма.

\3\ Потому, голубчик, что весьма важная штука понять, в какую сторону развит человек. А нервы-то-с, нервы-то-с, вы их-то так и забыли-с! Ведь все это ныне больное, да худое, да раздраженное!.. А желчи-то, желчи в них во всех сколько! Да ведь это, я вам скажу, при случае своего рода рудник-с! И какое мне в том беспокойство, что он несвязанный ходит по городу!

Да пусть, пусть его погуляет пока, пусть; я ведь и без того знаю, что он моя жертвочка \4\ и никуда не убежит от меня! Да и куда ему бежать, хе-хе! За границу, что ли? За границу поляк убежит, а не он, тем паче, что я слежу, да и меры принял. В глубину отечества убежит, что ли? Да ведь там мужики живут, настоящие, посконные, русские; этак ведь современно-то развитый человек скорее острог предпочтет, чем с такими иностранцами, как мужики наши, жить, хе-хе! Но это все вздор и наружное.

\3\ На самом деле люди у нас не понимают идей, и людей соответственно, и эта проблема непонимания – важнейшая в романах Достоевского, где все время осуждают не тех и не за то – и слова про «больное» важны: эти краснобаи все современное считают больным и уродливым, на самом деле просто не понимая, не в силах понять этих идей и состояний.

\4\ и ведь на самом деле идет смертельная борьба, нигде более так ярко не вскрытая – борьба между экзистенциалом и обывателем, «психологом», однако идея глубже психологии, ее невозможно исчерпать всеми этими «болен», «желчь» и пр. – они вечно все сводят к желчи и не видят глубины, кстати, от них и правда, убежать – мудрено.

Мало того: сам мне какую-нибудь математическую штучку, вроде дважды двух приготовит, — лишь дай я ему только антракт подлиннее… И все будет, все будет около меня же круги давать, все суживая да суживая радиус, и — хлоп! Прямо мне в рот и влетит… человек еще молодой-с, так сказать, первой молодости, а потому выше всего ум человеческий цените, по примеру всей молодежи. Игривая острота ума и отвлеченные доводы рассудка соблазняют-с.

\6\ И «свобода не мила» станет, верно, ведь она страшно мучительна… Он повторит эту главную формулу несколько раз, потому что для автора она ключевая: какими бы психологами они себя ни воображали, все равно ни черта не понимают, потому что идеология выше психологии, а в ней они нули – очень актуально, если вдуматься.

Именно этот разум, философию, он и отвергает, и ненавидит, потому что не понимает, и люди у него, как тараканы, ведомы исключительно инстинктами, психологией, мотивами.

Другой раз, увлекаясь игривостию своего остроумия, начнет дурачить подозревающего его человека, побледнеет как бы нарочно, как бы в игре, да слишком уж натурально побледнеет-то, слишком уж на правду похоже, ан и опять подал мысль! Хоть и надует с первого раза, да за ночь-то тот и надумается, коли сам малый не промах. Да ведь на каждом шагу этак-то-с! Да чего: сам вперед начнет забегать, соваться начнет, куда и не спрашивают, заговаривать начнет беспрерывно о том, о чем бы надо, напротив, молчать, различные аллегории начнет подпускать, хе-хе! Сам придет и спрашивать начнет: зачем-де меня долго не берут? Хе-хе-хе! И это ведь с самым остроумнейшим человеком может случиться, с психологом и литератором-с! Зеркало натура, зеркало-с, самое прозрачное-с! Смотри в него и любуйся, вот что-с!

Да что это вы так побледнели, Родион Романович, не душно ли вам, не растворить ли окошечко?

И происходит эта дуэль, в которой здравый смысл пытается образумить бунт и жажду свободы; они говорят совершенно о разном, и как же напоминает этот Порфирий иных наших обывателей, которые всеми силами пытаются примазаться к великому искусству или святой вере, пытаются низвести, преобразовать эти высочайшие миги и идеи в понятную им психологическую и нравственную ерунду, низводя высокое до пошлого; тут весь школьный курс литературы, плод нравственных калек и идейных недоумков…