Ф.М. Достоевский. Брат Иван
«Легенда о Великом Инквизиторе»
II
Розанов исчерпывающе высказался о церквях. Поэтому мы не станем развивать тут идеи о критике в «Легенде» католицизма — они ясны. У Достоевского, мне кажется, сквозит мысль о церкви как неизбежном искажении Божественного завета. Христос заменен Инквизитором, наверное, речь тут идет не только о католицизме.
Что такое эта свобода, которую обещал Христос? Это свобода каждого, а тут паства, стадо… Конечно, слово «стадо мое» есть в Евангелиях, однако это же метафора?.. И я вижу, что все церкви вместо абсолютно свободного объединения верующих в духовном храме пришли к канонизированному (следовательно, уже насильственному) объединению формальных прихожан в учреждении… Впрочем, это так, отступление.
Речь Ивана — как всегда у нашего автора, — только внешне безумна, внутренне она строго логична: от частных случаев, от детских мук и слез матерей он переходит к самой церкви как коренному факту духовного мироздания, от трагичной лжи неверующих тиранов к лжи продуманной и страшной самого главного пастыря: Инквизитора. Который сознательно, в соответствии с законами мира сего, заменил, исказил учение, поставил его с ног на голову (для удобства и простоты).
Тут уместно немного отвлечься от главной темы и поставить вопрос о системе образов. Из четырех братьев: Иван каким-то странным образом связан с Смердяковым, словно это его тень? А, точнее, проекция? Третье предположение, что это как бы материал, и по материалу в данном случае можно судить и об идее… Смердяков — низшее, прах, Иван — мучительная мысль, Дмитрий — страдающая душа, и завершает этот ряд Алеша. Он является неким связующим, гармонизирующим началом. Митя и Иван совершенно несовместимы, они чужие. Тут значима и ненависть Мити к Смердякову — и ответные ненависть и животный ужас лакея.
Три начала: Алеша — начало ангельское, сходящее в мир, он придет к Богу… Митя, разрывающийся в противоречиях, кричащий, ломающий душу свою, но все же ему суждено в этих искренних метаниях преодолеть свою «подлость», карамазовское начало: запутавшийся, но искренний этот человек узрит Бога. Иван — это путь логики и здравого смысла, самый некудышный. Это путь разделения (значит — сатаны), отделения якобы верного от неверного, анализа, забвения основного религиозного чувства. Такой человек должен погибнуть. Возможно, это основная идея образа Ивана Карамазова в романе. В написанных главах…
Меня спросили: в чем его главная ошибка? В том, что он ищет в мире опровержения Бога, а не наоборот.
СТРАШНО
Все четыре брата — одно Лицо, четыре ипостаси, четыре уровня сознания, и идея сокрушительная и страшная бродит по всем уровням, и мы получаем реконструкцию современного сознания.
И страшновато становится глядеть, как Карамазовы ворочают эти идеи. Ведь тут какое-то вечное, стихийное познание смысла жизни: вот, один сказал, что Бога нет и все позволено, другой сделал: убил. Причем, ясно, что и убил-то нелепо, бездушно и бездумно, и сам, сама, даже точнее, природа его ужаснулась! Так, ища выхода, страшная идея сокрушает судьбы, замутняет души, но держать ее в себе невозможно: это хуже гораздо!
Блажен одинокий мыслитель, который в тиши вынашивал свои маленькие идейки, свои сарказмы и анекдоты, и никогда не желал выйти с ними к людям — Боже упаси! — наслаждался своими писаниями и большего не желал. Почему так? Наверное, по многим причинам: может, душонка у него была слабая, порывы личные, вопросы поднимал он такие маленькие, крохотные, что до них многим и дела нету… Сидел и перебирал свои ощущения, лепил, так сказать, красоту — и кто знает, может, в иной день на эту красоту упадет луч солнца и выхватит из тьмы гения?!
Но горе тому, кто видит всю низость — свою, других, — и не может не выразить ее, и черпает страшно глубоко, так что вынужден выворачивать это перед всеми и всем в лицо бросать комья грязи! Не может молчать — тоска разорвет грудь. Нет, пожалуй, гении-то из этих. И пусть ни у кого не повернется язык обвинить их — ни в едином слове!
А чем симпатичен Иван Федорович, как не этим! Сравним его хоть на минуту, хоть по одной сцене, с Ракитиным, который утверждает, что люди придут к счастью и равенству, и братству «и без Бога», просто так. А вот Иван, по словам честного Алеши, на миллионы не польстится — добавлю: как и на равенство и братство! — но ему надо до конца дойти в мысли своей.
Он резок и конкретен.
— Иван, говори: есть Бог?..
— Нет.
Бога нет и черта нет — типичный ход современного сознания. Но что же лучше: вилять и утешаться парадоксами или отдать себе отчет в конкретном своем духовном здоровье или болезни? Тут ведь есть некая честность и смелость, и они-то для Достоевского гораздо важнее высоких принципов и трескотни, которые все равно человеку не помогут — только навредят.
Однако тут и опасность. Ох, как опасна правда! Она бывает хуже ножа, и это отлично понимает старик Карамазов, который после избиения сыном своим Дмитрием вдруг признается растерянному Алеше, что больше всех боится Ивана!
Я хочу сказать несколько слов о ухищрениях мирской логики Ивана как прообразе многих попыток лжи и софистики, к которым мы уже так привыкли. Например, его восприятие толпы как индикатора истины: вот, они готовы сжечь Христа еще раз, и еще сотни раз, чтобы потом снова раскаяться; значит, народ не верует, не может веровать, божественная гармония — блеф. Однако толпа всегда — стадо. Она всегда темна и необразованна, как Инквизитор всегда — циничен. Однако из этого нельзя делать выводов о вечной тупости людей и их неспособности вместить Божью премудрость.
Эта мирская логика вечно опровергает святыни. Для нее, логики, главная опасность, по сути, не в несообразности бытия, не в жестокостях или катастрофах, но именно в существовании святынь, потому что они отменяют — ее.
А Розанов (я не считаю, что он гений – просто жрец мирской логики) указывает, что Инквизитор «гениально понял психический строй человека». Человек жаждет покоя. И хлеба. И все. Но это пошло — а можно ли понять пошлость «гениально»? Конечно, большинство людей жаждет именно «хлеба и зрелищ», и не надо никакой гениальности, чтобы это постичь, однако суть человека, суть его духовной природы — в обратном, и количественные доводы тут — еще один (старый, как мир) пример мирской логики.
Христос не шел от «глубочайшего проникновения в психическую природу человека» 1, но от веры в человека. Да — от веры в этого вот, жестокого и заблудшего, грешника и мытаря, и блудника, потому что вера в Бога и вера в человека — две стороны одного явления, и одно невозможно без другого. В этом тайна — одна из тайн Христа, тайна Его раздражения и отчаяния, тайна случая с сожженной смоковницей и мн. др.
Наша вера, наше упование — есть залог нашего спасения, да и само это спасение проявляется уже в процессе веры, потому что каждый истинно верующий понимает эти слова: вера это сложный процесс эволюции человека, который сам по себе — уже награда. Конечно, есть более простой путь: объяснить своими расстройствами и недостатками психического устройства невозможность ничего делать.
По «Легенде», Бог не знает природы человека. Но встает такой вопрос: а должен ли Бог исходить из природы человека — или наоборот? — Он должен исходить из своей природы, поскольку ведь она первична?! И более того, наша природа не автономна, но есть производное от природы божественной, и если не признавать этого, то лучше вообще закончить разговор на подобные темы! (Именно тут наш великий «бытовик» Розанов и доказал, что человеческая природа для него есть окончательная и единственная реальность, а Бога он понимает как идею лишь — хотя и написал о Нем столько слов.)
Задача Христа в том и заключалась, чтобы изменить нашу природу. В течение двух тысячелетий Он именно это и делал с помощью лучших из нас. Я понимаю свою духовную задачу именно в изменении моей и — по возможности, — природы других людей. Я потому именно и упоминаю тут столько раз имя Розанова (а не Леонтьева или Мережковского — хотя там интереснее в сто раз), что хочу указать: для Розанова, Инквизитор прав, он и есть герой легенды Ивана Карамазова, которой Розанов придал слишком «великое» значение, в то время как для самого Достоевского она несомненно имела лишь постановочный характер.
Нельзя (как Розанов) всерьез воспринимать эту легенду как активное и жизнеспособное религиозное мировоззрение, и его указание, что когда-нибудь ее «смогут опровергнуть», еще раз доказывает, как высоко он ценит «диалектику Ивана», но опровергнуть эту диалектику (как и всякую иную) ничего не стоит. Мы тут, например, и не ставили такой задачи. Нам хочется только заглянуть в будущее, в ненаписанное, прочувствовать эти светы, которые уже — вот что жалко! — никогда не зажгутся…
Интересно то, что в доводе en contra у Достоевского так прозрачно и гениально просвечивают доводы pro. Я не имею в виду, что мы тут, например, все точно прочли. Они видны, они светят!
ЦЕРКОВЬ
Итак, вопрос о роли церкви — главный теперь вопрос, которым нам предстоит заняться. Я уже написал, что понимаю церковь как сугубо духовное образование, которое может вполне эффективно существовать и без епископов, и без папы, и без церемоний, и без роскошных соборов и даже таинств, которым уделяется /и с полным основанием/ столько внимания. В культе как таковом нет ничего дурного или вредного: вредно и дурно, когда он заступает место веры. Но, может, это неизбежно?
Одна идея не дает мне покоя. Может быть, та церковь, которую мы знаем, была установлена Промыслом Творца на это время, как начальная стадия; может, все те виды объединения людей вплоть до современных политических, теперь экономических и — все более — духовных союзов — это лишь путь, необходимые стадии для грядущего истинного объединения людей, всего человечества? Ведь к такому единству нужна привычка, и опыт. Вот если это так, тогда Творец действительно гениально провидит нашу несчастную природу.
Если так понимать этот вопрос, то и Инквизитор — лишь орудие в руках Бога, который смотрит на него кротко и с какой-то жалостью: несчастна и убога природа человека!
Восхищение легендой вызвало бы у самого Достоевского ироническую усмешку. Это, вообще, занятная тема: как люди не понимают текста и хвалят то, что хвалить не следует, а следует, возможно, размышлять, постигать… Вот, Иван рассказывает:
Страшный и умный дух, дух самоуничижения и небытия, великий дух говорил с тобой…
— он говорит это о сатане, и слова эти — юношеские, глупые и заносчивые. Ни гениальности, ни правды, ни поэзии нет в них вовсе. Сатану называет великим духом! А критики хвалят… Дальше, через три строки:
А, между тем, если было когда совершено на земле громовое чудо…
— и проч. — но в чем чудо? Слова пусты, трескотня. В самой стилистике «Легенды» заложен уже этот дух пустоты, сатанинская красота строк, по сути, ничего особенного не выражающих и призванных этими искусными узорами выразить лишь одну идею. В конце монолога Инквизитор указывает, что в трех вопросах все было угадано и предсказано: а что было угадано? Природа человека? Так, будто сатана не видал человека, и Иисус не знал его вовсе? Достоевскому не очень-то было нужно, чтобы «Легенда» потрясала читателя убедительностью художественной ткани.
Попутный нюанс: иногда писать громко и пошло — тоже может быть высоким искусством! Потому что в целом этот кусок великолепен, но великолепен именно этой пышностью, трескучей и парадоксальной логикой.
«Накорми, тогда и спрашивай с нас добродетели» — слишком знакомо. Достоевский тут задумывается над стремительным, мягко говоря, «прогрессом» общества, развитием экономики, неравенства, капитализма. Это пророчество. Ивану тут не положено было приводить современные «фактики», а то бы он не поскупился, однако антураж «Легенды» и так мрачный. Я вдруг подумал, с каким искусством Бог вынудил дьявола выбрать для испытания именно Иова из всех людей, и выиграл борьбу. Тут все наоборот: Иван приводит страшные и, конечно, уникальные примеры (травля ребенка собаками), а в своей поэме переносит действие в Испанию; там, вдали от реформаторов и гуманистов, он устраивает сатанинскую сцену с костром и еретиками…
Христос сказал: «Много званных, да мало избранных», таким образом, упрек в том, что за Ним не пойдут миллионы, — недоразумение. Однако вопрос о том, «что станет с миллионами… существ, которые не в силах будут пренебречь хлебом земным ради хлеба небесного?» интересен. Действительно, их слабость — вина? А Христу дороги лишь сильные? Церковь разработала способы покорять всех, и тем она, конечно же, современнее и выше Христа.
Так ли это?
Иван тут передергивает (это совершенно гениальное умение Достоевского передергивать в том, что он прекрасно понимает, изумительно!). «Блаженны нищие духом» — было первой заповедью Христа. С этих слов начинается Нагорная проповедь. В ней не говорится ни о сильных, ни о слабых — не это критерий избрания, — а нищие духом означает: умеющие уничижиться, осознать свою малость, неразвитость в масштабе стоящей нравственной и религиозной задачи. Это те, кто с чистым сердцем осознает великий Дух Спасителя, Его жертву и любовь, и изумятся, умилятся, станут кротки и готовы к длинному и трудному восхождению. Стать таким человеком может каждый. Им стал сотник у святого креста! Им стал разбойник, которому Господь пообещал, что он будет сегодня в раю! Однако кто и когда так понимал эту важнейшую заповедь? Ее исказили, как и слишком многое в учении.
Нищими духом нельзя стать совместно — это личное дело твоей души и религиозной совести. Поэтому католицизм в стремлении сбить стадо воедино не мог выдвигать подобные чистые нравственные задачи. «Общность» — вот ключевое слово, и во имя этой общности — любые жертвы! По букве — то, что завещал Христос («мое стало») Петру, на деле — все наоборот! Разумеется, речь тут идет не только (и не столько? — что нашему автору до них?) о католицизме…
«Без твердого представления, для чего ему жить…» и пр. выдвигает следующий тезис: цель, данная Христом, была слишком высока, отдаленна, туманна. Свобода выбора — страшное бремя. Люди его не смогли бы выдержать…
Не смогли бы? Но кто это решил? Кто пытался — хоть раз единый! — дать им право свободного выбора, тотчас не запихивая их в загоны?! Возможно, люди покорились бы неизбежности такой высокой цели, как цель христианская, однако Божий промысел в том и состоял, чтобы вести их путем препятствий и испытаний. Сказано же: «Явятся многие и будут терзать вас во имя Мое…» — это не только о кострах: попы терзали нашу совесть, наш разум, запрещали мысль, порыв, чувство. Однако сегодня мы спокойно и твердо знаем: личность — это свобода выбора. Пусть свобода тяжка, гибельна и чем далее живем, тем труднее. Иного пути стать человеком нет. Иной путь — путь к муравейнику. Надо добавить ради нравственного урока, что этот выбор — высокого бремени или муравьиной суеты — всегда перед человеком в любом почти возрасте и социальной среде. И несомненно, что психология людей гонит и будет всегда гнать их в муравейники. Тут все очень просто: есть в человеке — дана ему Богом, сила высшая, чем психология.
С.Л. Франк при анализе «Легенды» гениально понял две демонические и отрицательные стихии в человеке: «детское блаженство» паствы и «свободное волнение духа» избранных, так что и Инквизитор, избранный нести бремя, и паства одинаково далеки от Христа… Тут происходит убийство человека.
Разумеется, — и как этого не понял такой человек, как Розанов? — вся «Легенда» дышит пафосом веры. Опровержение ее — изумительно интересная игра, слегка похожая на любовную… Ну, чего стоит, например, мысль Инквизитора о тайне! Зверь тайны, который будет охранять их собор — тут же изумительный намек на гениальную ясность завета! На соответствие его самым глубинным и самым простым душевным движениям людей!
С другой стороны, как тонко и даже неразличимо при первых чтениях Достоевский указывает на двуединый порок церкви: она обращает всех — к «тайне», т.е. обманывает всех, и сколько грусти в этих строках: почему, скажите мне, о, почему люди не могут принять ни одной великой идеи, не исказив ее суть, не вывернув ее наизнанку! И вот, Инквизитор завершает эту часть своей речи: люди отказываются от свободы, потому что они не понимают всего значения этого дара, не понимают, что этого дара нельзя отбить, дать, а надо завоевать самому (основная тема творчества Достоевского); и все нравственные понятия в церкви искажены, человек, ставший овцой стада, вполне конкретного земного стада, а не Его стада, смирится? Нет! И все романы Достоевского, начиная с «подпольного» человека, повествуют о восстании человека во имя неведомой, отнятой у него свободы — и его падении, и медленном постижении, что есть истинная свобода… Вот он, задумчивый Раскольников на каторге.
Очень интересна софистика о стремлении попов унизить людей — страшный парадокс тут! — ведь Он учил унизиться ради великого духовного возвышения, в гордыне унизиться, в пороке стать менее — а они, напротив, унижают душу человека, возвышая его в самомнении. Вот, он выходит, счастливый мещанин блоковский, довольный тем, что поцеловал три раза заплеванный пол церкви и тем самым снял с себя грехи навеки! Жизнь становится «детской игрой», где, в сущности, все можно:
…И мы разрешим им грех, они слабы и бессильны, и они будут любить нас, как дети..!
— и проч.
Путь возвышения человека, восстановления его чистоты и мощи они превратили в путь стирания личности, уничтожения — так что эти люди, столь любимые Христом, паства Его
…тихо угаснут во имя твое и за гробом обрящут только смерть
И последнее, что говорит Инквизитор: о исправлении подвига Христа. Можно ли исправить подвиг?!
В этом складном, мощно увлекающем потоке рассказа, с лукавыми намеками, эффектными вывертами и коленцами — он подобен радостной и неудержимой русской пляске, — вы так проникаетесь сознанием героя, от которого автор формально так отстранен! Тут ведь не одни идеи — тут художественная ткань так чувственно роскошна, так мощно дышит, что жизнь ощущается в биении и судороге!
Как жить: формулируя правильные идеи? Однако же откуда вы их возьмете — из записок старца? Как там благолепно и складно все, но чуть коснетесь истинной, «карамазовской» русской жизни — так и вляпались! Значит, надо беречься, не ступать сюда…, туда — никуда? Так, с чистыми-то зерцалами, останетесь убогим послушничком — и это тоже дурно, потому что где же эта жизнь-то, когда вы ее и не нюхали? Как же жить? Бросаясь в нее без страха, с открытым забралом, всеми чувствами впитывая ее соки, умом буравя ее толщу, «как власть имеющий», понимая, что чем ты сильнее и решительнее, тем глубже увязнешь, тем страшнее будут ошибки и — выше, необоримее конечное торжество познания.
Этот оптимизм в самом его слоге, в том, как симфонично, мощно разворачивается эпопея, как сильны, органичны и крепки характеры, как уверенно идут к своему.
Эта жизнь в его романах всегда встает в такой полноте и всеобъятности, что в ней как-то, на первый взгляд, все разорванно и порочно, и нет исхода — и даже по внешнему ряду: то вонючий подвал, то дверь с клеенкой у Мармеладовых, то заплеванные лестницы, желтые домишки унылого мещанского Петербурга, — кажется, ну, как тут человек может вообще выжить?! Однако это первое впечатление от громадности охвата. Вдруг радость брызнула тонкой струйкой в сцене с Лизой, но этот свет такой силы и яркости, что вся картина каким-то волшебным образом преобразилась, и вот уже вера, какое-то ласковое, вздымающее над землею, теплое чувство…
И все многозначно! Вот, Иван рассказывает Алеше про Инквизитора, и как бы это (с одной стороны, вдруг понимаешь) для него не главное, а главное в том, что он брата испытать хочет, и себя тоже, и еще… ну, нужен ему этот брат Алеша! Вот вам и циничное совращение! И получает он эту помощь, братский христов поцелуй. Или как показано это оцепенение Ивана, коснувшегося хладных бездн безверия… Сколько оптимизма тут вспыхивает отдаленным заревом — и еще многое, многое!
О тайнах — вопрос гораздо более интересный, чем может представиться на первый взгляд. Эта мысль — о том, как просто сделать явное тайным и привлечь тем самым людей, — совершенно гениальна. Как много стало талантливых манипуляторов языка, поэтов, которые превратили его в изящную игру, и сколько милых тайн они сделали таковыми, чтобы потом открыть; они с удовольствием и со вздохом признаются, что они только жонглеры, что они играют лишь…
Сколько прелестных тайн девичьей: платочки, старые кружевца, скользнувший луч, мячик под кроватью — сколько маленьких сюрпризов; какие тонкие ощущения и ассоциации — где к месту, где нет, неважно. Потому что если воцаряется тайна, то надо просто немного замутить воду, набросать красивых листьев, и уже влечет, уже глубь… чудится. Не надо истинной — трагической и вечной, — красоты, веры — достаточно красивых картин на стене. Это же точь-в-точь слова Великого Инквизитора! И что ж теперь грустить о временах, когда «словом останавливали дождь!» — я и слово-то это написал с маленькой буквы! Да и может ли оно это делать?! Вмещает ли это душа человека! Нет, наша литература в лучших своих проявлениях что-то слишком напоминает этого героя Достоевского.
Легенду, таким образом, нельзя воспринимать как только тезис: он призывает антитезис, во имя антитезиса и написан. Потому два русских мальчика, уединенных «за перегородкой», понимают идею этой циничной легенды, однако они встанут в мощной волне бунта, духовного бунта против мира сего и всех его инквизиторов, будут путаться и ломать себе шею, однако никогда не встанут в стадо, никогда не склонят головы, пока будет хоть единая надежда стать пред лицо Божье.
III. ЛЮБОВЬ
Чего стоит личность? Состоявшаяся и героическая душа, верующая и любящая человечество?
Этот вопрос возникает в последующем разговоре братьев. Инквизитор, по Ивану, был именно таким, а потом увидел, что вокруг одни твари, все утопия, он почти одинок, и «вернулся и примкнул… к умным людям». Через три строки братья сошлись на том, что он «не верит в Бога, вот и весь его секрет». Как это понять?
Инквизитор шел традиционным путем, «акридами питался», однако акридов мало, чтобы уверовать и возжечь свою душу. Человек социален, и потому ему очень трудно остаться одному в вере — против мира. В том величайший грех — всемирно-исторический грех церкви, — что она есть догма, которую не в силах перейти верующая душа. Унификация веры чудовищна. Это похоже на унификацию душ.
Личность — это и моя личная ответственность, и принятие в себя целого мира. Вот когда человек не только утвердится в вере, но и примет в себя мир — с его грехами и бедами, страданиями и болью: примет не как Иван, не как саркастический сторонний наблюдатель, но как искренний и живой человек, вот тогда он не отречется. И его жизнь не будет цепью нелепостей: сначала акриды — потом костры…
Видимо, автор уготовил этот путь Алеше. Инквизитор — реальность. Человек должен победить, преодолеть ее на пути к Богу.
Постижение жизни может быть разным. Грубо, двух видов. Сальери постигает ее тривиально: «разъял, как труп» — Моцарт постигает ее гениально, находя искры истой жизни и красоты в каком-то бездарном скрипаче или мимолетной мелодии: небо, земля, зелень, юмор, шутка, внезапный образ — все находит отзвук в гениальной душе. Иван постигает ее тривиально, мучится этим, и понимает, что так жить невозможно, что кончит он дурно, но что же делать, если дикая карамазовская сила, подлая и темная, не оставляет ему иного. Человек есть вечный пленник своего рода. О, сколько же сил над ним и в нем! Как же трудно ему порвать эти путы. Достоевский как никто иной показал весь трагизм, мрачную силу человека, решившего хоть шаг сделать — а все его герои делают хоть шаг во имя спасения, — но и то он показал, как мертво, пошло и дико протекает жизнь отрекшегося, убоявшегося пути.
Ивана несет вниз, к преступлению дикому, страшному — отцеубийству, о котором он даже не подозревал! Откуда — как — как ты это сделал? — сыпятся его растерянные вопросы Смердякову, потому что тут не вынашивающий свой план маньяк, тут не холодное самоубийство Ставрогина — тут, черт их подери! — как с неба упало!!!
Для Бога нет ничего дороже личности. Все сделано Им для того, чтобы она могла расти и зреть. Рассказаны великие притчи, даны прекрасные примеры: там человек и продавал свое первородство за чечевичную похлебку, и предавал и отрекался во имя великого Завета — боролся, ломал себя, но, через все проходя, все же верил, что ему суждено на этом свете увидеть истинный свет. К этому приходили все, кто мыслил и страдал. Почитайте стихотворение Пушкина «Странник». Знаете, с какой болью Демон произносит странные, дикие свои слова:
Хочу я с Богом помириться,
Хочу любить, хочу молиться,
Хочу я веровать добру…
и пр. — слова, объявленные Вл. Соловьевым бредом!
Возможна ли верующая толпа? Нет. То стадо, о котором нам говорит с евангельских страниц Христос, есть собрание самобытных личностей — посмотрите хотя бы, как своеобразны и неповторимы Его апостолы, и Он, совершеннейший, никогда не учил Фому во все веровать, а Филиппа — не бояться чуда. Великое терпение и упорство, и великую любовь имей в сердце, учитель, прежде чем ты рот открыл. Урок нам всем.
Однако это вовсе и не обожествление личности верующей и совершенной. В христианстве есть идеал недостижимый, и до Него дойти так трудно. Очень сложно совместить нам, братья, это сознание, что врата открыты, иди! — и понимание потрясающей душу сложности и неисповедимости этого несравненного пути, и невозможности достижения цели. Да, практически эта цель недостижима, однако в мире духа нет недостижимого. Далее идут тривиальные истины…
И тут каждый иди сам. Дело не в том, чтобы учить других, не надо воздействовать на них силой убеждения, не надо обращать! — это было очередным преступлением инквизиторов: обращали, чтобы потом можно было жечь!!! Сам иди, сам одолей хоть две ступеньки этой лестницы в небо, и кто-то уверует. Помни, что, в общем, это дело Божье, а не твое, не считай себя великим пастырем и пророком, если ты умеешь связать пару слов. О, сколько же тут премудрости — если оторваться, наконец, от страшных вопросов Ивана Карамазова и попытаться заглянуть далее, далее…
Ясно одно: не учить «массы», а создать личность — вот задача грядущей цивилизации. Опять и опять «Камень, отвергнутый строителями, станет главою угла». Но для этого столько надо! Искусство, социальный климат, экономика, политика — весь мир должен служить ей! – и это будет означать, что люди приблизились к решению религиозной задачи.
Поцелуй Христа и поцелуй Алеши. Великая любовь — это единственный аргумент к заблудшему. Учение Алеши произошло на наших глазах. Ни время, ни пространство, ни разность ипостасей ничего не меняют. Это единственный аргумент на земле, единственная программа, которую никому не дано опровергнуть.
Страшная, как смерть, дивная, необъяснимая, она проходит через все, обожествленная любовь к людям, через огонь и крест, поражения и презрение. Ее нельзя уничтожить, унизить — нельзя объяснить, а значит предугадать и победить. Она срывается и вдруг является, зажигая сердца, — и вот, распалось, стало пыль, что сегодня утром еще казалось прочным и убедительным.
Вся власть мира, все фарисеи, в сущности, только тем и заняты, чтобы уничтожить, ну, а если и не уничтожить, то чем-то заменить ее — любовь. Церковь проповедует ее — и часто тем самым уничтожает, впихивая в иерархические каноны, слова нужных в данном случае молитв. Но любовь непобедима догмой, она ломает все каноны и выливается внезапно, покорная только сердцу. И любовь Христа — самая высокая и совершенная, хотя даже хорошие писатели не понимают Его, изображая тихим и покорным. Они поняли многое в Нем — только не поняли Его любви.
Она могучая и сильная, она влекущая и властительная, она проходит через стены и не боится врагов. Она поднимает мертвых и спасает угасающие души, она вдруг обращает разбойника на кресте или богача в его покоях. Она позволяет видеть вашу душу, она активная и сильная, и вот этого в Христе многие не видят.
Алеша и идет в мир, чтобы увидеть все его многообразие, стать сильнее, научиться своей любящей душой переносить удары и не бояться их. Потому что на этой несчастной земле есть любовь, которая служит лишь алчи и похоти; есть иная любовь, которая завязывает новые узлы жизни — рождает человеков: эта любовь призвана спасти человечество.
И только она делает человека зрячим. Он начинает видеть истину, и души людей открываются перед ним, и секреты великих слов. Это то самое, что имел в виду царь Давид, когда в красивейшем псалме пел о том, что более всего на свете он желал бы узреть лицо Бога, страшное, запретное — сказано же было! — но умеющее открыться неимоверной и великой любви!
Однако у Достоевского истинная любовь не живет в человеке отдельно, как некий дар, упакованный в небесные ризы — она слита со всем существом человека, противоречива и трагична. И Алеша, например, такой добрый и светлый, тоже — Карамазов, и ему предстояло бороться с этой карамазовщиной, с этим духом земли, тьмой в сердце. Неуловимо и страшно в человеке сходятся вершины с безднами…
Преображение в небесной любви — вот в чем увидят они смысл жизни.
Именно в этом залог силы человека, именно поэтому он может победить сатану. Сатана всесилен, в его руках тайные нити наших судеб, он владеет мирами, а слабый человек может победить его?! Да. Потому что сатана не знает любви. Он одноглазый циклоп, да и единственный его глаз смотрит в землю. Прочь от земли, душа — и за тобой победа. Потому что здесь сатана будет снова и снова предлагать тебе свои искушения. Будет соблазнять чудом — и ты поверишь, но это будет страх перед чудом, а не любовь. Или в авторитет, власть, но это тоже будет страх. Любовь каждый раз будет чудесно перерождаться: прекрасная царевна — в уродливую лягушку!
Я долго думал, зачем являются к Нему ангелы после искушения… Они нужны Ему потому, что они являют небесную любовь. И с этой великой любовью он говорит свою Нагорную проповедь людям. Я только одного не могу понять: что ощущал Он, впервые узрев эту бездну между такой великой любовью — и такими убогими душами там, внизу…
Любовь не есть нечто данное, и мне кажется, мы не совсем понимаем ее природу. Мы говорим: «Нет у него любви» или «есть у него любовь», и это мне кажется одним из неосознанных штампов. Ею нельзя владеть, ее нельзя вместить. Можно войти в ее поток. Она, любовь, у Бога, она дарована нам, она неизмеримо выше нас и нашей возможности вместить ее и потому меняет нас, делает чище, сильнее. Осознать это, постичь, насколько мы ниже, несовершеннее, значит понять свой путь, понять свою высшую природу. И тогда мы будем служить любви, а не управлять ею, не делать ее игрушкой, предметом в руках жонглера, но путеводной звездой считать ее, спасением и целью жизни. Этому учит религия христианства.
Выводы из этой постановки необъятны. Любая систематика, схоластическая игра с категориями мало пригодна для человеческого употребления, и германский дух потратил много сил напрасно — как и романский, развивший религию разума, а не религию любви. Объединение людей при помощи интеллектуальной схемы или разумной системы одинаково ограниченно и не во Христе. И любая литературная критика, которая занимается не нравственной проблемой, а, скажем, социальной, философской, мало нужна людям. Тем прекрасны работы наших философов начала века.
Любви Христовой не отрицает никто: одни верят в Него, другие — как брат Иван — нет, однако вот, и он включил самым эффектным эпизодом своей поэмы поцелуй Христа — любовь Христову, которая для него — вовсе не реальность, но некая мистическая субстанция, тайна. Однако и он понимает, что если убрать эту тайну, то жизнь человека станет кошмаром.
Наша задача: понять, осознать, прочувствовать эту любовь, постичь, возможен ли ее приход в мир, как, кто может тому способствовать. Вся наша литература должна заниматься именно этой задачей. Иначе, зачем она нужна?
Он немного подождал, глядя вслед брату. Почему-то заприметил вдруг, что брат Иван идет, как-то раскачиваясь, и что у него правое плечо, если сзади глядеть, кажется значительно ниже левого. Никогда он этого не замечал прежде… (332)
Достоевский предпочитает так, совершенно незаметно для поверхностного взгляда, показать нам начало процесса, который приведет к гибели Ивана. Искажение его образа уже началось…
Интересен и конец 3-й главы: Алеша забыл о религиозном долге (спасать Дмитрия), семейных обязательствах: долг отстоять в себе эту любовь выше всех иных. Сохранить душу свою — или потерять весь мир.
1. В. Розанов. Легенда о Великом инквизиторе