Эссе о Порфирии
Блок аналитической информации по роману «Преступление и наказание»
I
Когда Раскольников, обуреваемый предчувствиями, входит к Порфирию Петровичу, тот сразу замечает искусственность его поведения, однако и сам Порфирий слишком искусственно начинает оживленно говорить, объяснять вещи, которых у него никто не спрашивает, — оживление предельное… И сразу они настроены друг против друга, идет поединок — просто так, без всяких, так сказать, причин и поводов с обеих сторон. Дело не только в подозрении. Порфирий желает построить диалог весело и легко – не выходит… Они принадлежат к каким-то двум типам людей, и они несовместимы. Потом в течение их драматических свиданий Раскольников будет все пытаться сбросить с себя Порфирия, освободиться от него — даже не от наказания, потому что наказание в нем самом, а именно от этого навязчивого паука, — а Порфирий будет пытаться связать себя с героем, убедить его и себя в том, что необходим ему, что говорит дело: «Вы послушайте меня, голубчик… Я вам добра желаю…» (гений Смоктуновского)
В чем же такая их несовместимость? И, собственно… в чем связь?
Откуда такая буря чувств в отношении друг друга: один все в каком-то восторге пребывает, словно и не убийца перед ним, а лучший друг, а другой в ненависти и боли кричит и корчится, и порывается сбежать, да не может и шевельнуться… Или это та самая «достоевщина», о которой писали современники?
Это глубоко художественная философия. Чтобы понять его образы, надо ими жить, и эту духовную материю трудно понять тому, что рожден на свет для совершенно иных занятий, выразимся мягко; и в том страшная сложность этого автора, которого чем яснее понимаешь и объясняешь, тем более у тебя шансов остаться одному или сохранить в потоке людей одного-двух, которые тебя понимают и сочувствуют твоему бедственному положению.
Зачем он мучит Раскольникова? Что хочет этим сказать автор: издевается или говорит серьезно? Что за сарказмом? И очевидно — это сразу чувствуется, — что за этими длиннющими монологами, восклицаниями и взвизгами скрыта какая-то самая важная в романе правда…
Особенно это явно в сценах, о которых мы тут говорим. Они напоминают балаган. Один орет, другой вскакивает, всплескивает руками, друг друга не понимают, раздражаются, язвят, ненавидят и одновременно какая-то симпатия. Удивительно живой клубок отношений; кроме гениальной беллетристики (это особый разговор), тут идет поединок, но за что? В чем суть борьбы?
Писали, что Порфирий «играет с Раскольниковым, как кошка с мышкой», что же он — садист? Придумали психологию, психоанализ, а французы даже договорились до того, что Порфирий хочет с ним вступить в определенные отношения! Ну, это ж французы…
На странице 356 романа 1 Порфирий вдруг жутко перепугался, когда Раскольников начал орать. Аж побледнел… Ниже снова: бросился за водой и причитал:
Батюшка, выпейте, пейте… — шептал он, бросаясь к нему с графином.
«С графином»! Даже в стакан не успел налить, т.е. так бросаются к человеку, который очень дорог, спасать так бросаются, а не воды подать. Или игра?..
Достоевский пишет:
Испуг и самое участие Порфирия Петровича были до того натуральны, что Раскольников умолк и с диким любопытством стал его рассматривать.
Не похоже на игру-то… И ниже опять лепет:
Родион Романыч, миленький, да вы так себя с ума сведете…
— и ниже на три строки:
Эдак вы опять, голубчик, прежнюю болезнь себе возвратите, — кудахтал с дружеским участием Порфирий Петрович…
— и далее:
Господи, да ведь эдак-то себя не беречь…
За две страницы 6 раз он беспокоится о здоровье Раскольникова! Сарказм? Что-то слишком навязчиво и мало вероятно. Он похож на заботливую и несколько истеричную няньку — этот пошловатый холостяк, который вообще-то смотрит на жизнь равнодушно-иронически….
Бред у вас, это все у вас в бреду одном делается…
Намек, как надо защищаться? Все свали на болезнь и бред…
Одно из возможных объяснений — желание Порфирия вырвать Раскольникова из бреда, из цепких лап Идеи, убедить в своем, разъяснить свою позицию. Вы, говорит он буквально /ниже на несколько строк/, «здравый взгляд на вещи потеряли…» — и постепенно герой подпадает под его влияние. Он слушается Порфирия, хотя и презирает и ненавидит его!
Озадаченный было Раскольников вдруг впал в настоящее исступление, но странно: он опять послушался приказания говорить тише, хотя и был в самом сильном пароксизме бешенства.
И тут же, через 2 строки, Раскольников бесится уже оттого, что послушался Порфирия!
Странные отношения. Следователь хочет не доказать, что человек убил двух женщин, — тут, с его точки зрения, и доказывать не надо ничего, все и так ясно предельно! — нет, он хочет победить.
*
Раскольников, для Порфирия, лакомый кусочек. Так психолог с тоской глядит на какую-нибудь истеричку, которая пристает со своими дурацкими проблемами /а на самом деле психолог ведь знает, что единственная ее проблема — безделье и глупость, которых он никак не в силах исправить/, и вот, входит интересный тип, глубокий человек, и психолог оживляется, вступает в диалог, он уже сам гораздо оживленнее пациента, того и гляди, до истерики доскачет.
И Порфирий именно таков: чем ему приходится заниматься в его околотке? Ну, пьяные драки, ну, ссоры какой-нибудь Амалии Людвиговны — проститутки и извозчики, — грязь и пустота. Сидит этот скучающий психолог, и не на ком ему применить свое искусство — а ведь у самого мелкого человечка, как он полагает, есть все же какое-то искусство, то, что отличает его, выделяет из серой массы, и он ни за что не расстанется с этим даром (тоже, в своем роде, «идея» — тоже выдающееся качество). Так и ПП мечтает о подобном клиенте — и на него сваливается этот идейный убийца, молодой, пылкий, мыслитель с горящими очами, — да он просто влюбился в своего Раскольникова!
«Будьте солнцем…» — глаголет он во второй их сцене; «коль вы солнце, так светите…» — т.е., переводя все это на простой и понятный нам язык: идите на каторгу, пострадайте, осуществите Идею, а мы восхитимся вами, засудим вас и отправим туда, где вам и место. И сами, за вашей спиной, светить будем… И это все уже совершенно без тени сарказма — тут реальное живое чувство, единственное, оставшееся в этой мелкой душонке и уже пронзившее ее всю.
Я вас уважаю, искренне говорю…
Я к вам искренне отношусь…
И чуть ниже:
Поверьте, я вам добра желаю.
Эта последняя фраза повторяется три раза почти подряд. Простой анализ стиля показывает, что это не вранье: правда, уважает. Правда, заботится. И добра желает, потому что у него к этому простецкому добру и сводится премудрость.
У него симпатия к Раскольникову, почему не поверить в нее? — он увидел, наконец, настоящего преступника с большой буквы, а ведь каждый любит преступника, и уж каждый следователь — наверняка. Не верите? А кто ваш герой? Акакий Акакиевич? Может, все эти наши лишние люди, странники, про которых так красиво говорил учитель литературы? Нет? Может, Александр Андреич Чацкий, образец чести и достоинства, и патриотизма? Тоже нет. Так признайтесь, что ваш герой с детства — Наполеон, не так ли?
Или я ошибся и вы не зачитывались романами о нем, не рисовали этот образ — образ человека, который дерзнул, не стал сидеть свой век за обшарпанными шкафами в присутствии, а посягнул и выиграл! И читая, изучая, вглядываясь в подобный образ, вы, может, и осуждаете — как же, мораль требует, и ладно, отдадим ей должное, — но одновременно восхищаетесь тем, кто сделал то, на что вы никогда не решитесь, не посягнете. Он тем самым утверждает идеал, современный, относительный, но, увы, единственно возможный, и утверждает и вас, вас лично, в качестве человека мыслящего и живой твари. А не мертвой нравственной догмы.
Порфирий и нашел своего героя, а как следователь он имеет героем преступника. Это извращенное сознание мелкого обывателя. Там, где для героя мучение и падение, для обывателя — щекотка ощущений, для героя тут драма, трагедия — для обывателя и понятия такие отсутствуют. Он видит ореол.
Э, тут не Миколка…
Порфирий даже мысли не может допустить, что убийца – маляр Миколка. А почему бы не быть тут Миколке, который именно и угрохал несчастных женщин? И признался в этом на наших глазах. Почему не он? А потому что не соответствует идеалу. Тут разворачивается очень важная для Достоевского тема наказания без преступления, или судебной (а на самом деле шире: жизненной, метафизической даже) ошибки, тема, которая встречается у него как в романах, так и в «Дневнике писателя». (Об этом подробно писали наши великие критики.)
Порфирий в восторге. Он соприкоснулся, причастился тайн, вступил в мистический и ужасный мир преступления. Каждый обыватель — несостоявшийся преступник. Он не преступил только потому, что не сумел, испугался, в отличие от героя, который может — как Раскольников, — вступить в этот ужас, ужаснуться, впасть в отчаяние, бред, пожелать руки на себя наложить, а обыватель совершенно не способен к таким страстям, им движет только табу, страх…
И он вступает в этот мир через героя, посредством его, и все ценности и постижения опосредованы. Он ничего не получает из первых рук. Сплошь копии и суррогаты. «Не-ет, тут не Миколкой пахнет…» Плевать ему, кто убил старуху-процентщицу, — ему вступить не терпится в этот страшный мир, ощутить зловещее сияние порока, встать вровень с убийцей — более того, смирить его, поймать, убедить. И стать выше!
Да это самое тривиальное (теперь все тривиальное) и частое чувство у нас: посудите сами, весь мир читает детективы с единственной целью — если уж искать тут некую цель, — испытать ощущение человека, который выходит в ночь с револьвером в руках, встретил настоящего убийцу и не дрогнул. Или того, кто убил, преступил, оказался «по ту сторону добра и зла», — сделал то, на что он сам не способен. Вот вечная заветная мечта каждого обывателя. Поглядеть на этого человека, ощутить его взгляд, увидеть порок! – узнать это ощущение… и отправить его на каторгу, потому что место его на каторге! — и пусть там «светит»!
Психолог на самом деле вовсе не понимает истинных душевных движений. Как бы ни был он искушен, подводит именно мелочность, духовная ограниченность. Тут ведь явная мысль о том, что для обывательского сознания закрыты нравственные горизонты. Глубокая мука Раскольникова, его гибельный и одновременно спасительный порыв, страшные судороги сознания, вставшего на край пропасти, — все это сокращается в мещанском умишке Порфирия до основной Идеи (как в школе!), что и бесит героя, который подсознательно чувствует подмену, суррогат. Подсознательно он ведь хочет Порфирия Петровича убедить… А это невозможно.
Самое интересное здесь то, что Порфирий мыслит о Раскольникове именно так, как большинство совковых критиков, и это уморительно! Вот это сначала: заблуждение, ошибка — обязательное начало всякого разбора романа, — желание «стать солнцем», а потом «ступите на берег», т.е. восстаньте (а критикам ведь нужен был его бунт, потому что его ведь капиталистическая «среда съела»), а потом смиритесь, раскайтесь — и до сих пор доказывают они, что он раскаялся в своей Идее, «ступил на берег» ровно так, как предсказывает ему этот воинствующий обыватель Порфирий.
Получается, что обывательская психология выдает с головой: ее не спрячешь за умными рассуждениями о композиции и конфликте. Говорят о «сложном внутреннем мире», «метафизическом бунте», а сводится все к одному: раскаялся и «ступил на берег». Где, когда, в какой сцене романа он отказался от своей идеи, идеи человеческого величия?! Где согласился стать таким, как все эти порфирии?! Такой сцены в романе Достоевского нет.
Порфирий поет гимн «первой пробе пера» (это старуху убить — «проба пера»?) и молодости, и «струна звенит в тумане», он восхищается статьей: там
Гордость юная, неподкупная, смелость отчаяния… и пр., и пр.
Там есть все то, чего в Порфирии отродясь не было и не будет. Пойти и убить! Решительно, страшно — дух захватывает! Тут внутренняя страшная борьба между добром и злом — вот человек — арена этой вечной борьбы: он сделал ошибку и теперь надо пострадать, чтоб искупить — и «ступить на берег», как красиво-то! (И все это точь-в-точь идеи наших критиков Достоевского!)
Он пострадает и станет примерным обывателем, победит зло. И встанет в строй. Обыватель – который вообще никогда строя не покидал, да и зачем ему строй покидать? — тут ощущает внутреннее превосходство над героем — вот в чем вся соль. Вот что в подкладке! Ему надо, чтобы мораль восторжествовала, чтобы герой осознал ошибку — а ошибкой оказывается, и это самое примечательное, именно заблуждение героизма, то, чем восхищался обыватель минуту назад. Ведь самое главное свойство этого типа сознания — сквозное противоречие, он совмещает в себе совершенно несовместимые вещи, а потому никогда не способен понять ни звука из тех проблем, которые веками волновали героя.
II
Неофициально, и не своим лицом, но был-с… До последнего волоска у вас в квартире все было осмотрено, но… напрасно.
Порфирий признается, что в квартире Раскольникова непосредственно после убийства, когда тот в бреду лежал, был произведен тщательный обыск — и ничего не нашли. А как же вещи, которые лежали на самом виду, в дыре? А их там не было. Все один бред-с… Но что же происходит? Сидят эти два мужика и морочат друг друга, а в это время Миколка гуляет на свободе.
Миколка, когда Порфирий после известной явки с повинной стал с пристрастием допрашивать, умел «на иные пункты очень складно отвечать», т.е. вполне удовлетворил дотошного следователя: он, Миколка, убил, да только Порфирий тут же, в виду доказанной вины Миколки, «укрепился, как адамант»: тут тайна русского сознания: именно уверенность в том, что убил Миколка, и укрепляет Порфирия против этой версии/?!/, и нам остается только та теория обывателя -романтика, которую мы имели честь изложить выше…
Ему нужен Раскольников, вот и все.
Преступление будоражит фантазию, в обыденности, в плоской и мутной среде /которая Порфирия-то и заела/ трудно, неестественно человеческому сознанию, трудно выжить, не сгинуть, не стать полным нулем. И человек жаждет впечатлений, подвигов, поступка. Чтобы доказать самому себе, что жизнь продолжается, — а сама жизнь уже не в силах его отупевшему и мелкому сознанию это доказать. Тут мы сталкиваемся с какой-то основной потребностью.
Но Порфирий уверен, что и он, как воздух, нужен Раскольникову. Эти моралисты уверены, что без их дешевой морали, без набора ходячих аксиом, которые знает любой школьник, герой не найдет «берега», — и тут мы уже с полным основанием видим иронию автора. И после этого разговора с ПП Раскольников почему-то ищет Свидригайлова. Достоевский замечает, что «тот давно уже был нужен ему» — а зачем нужен? И какая нужда могла быть в такой момент у него в Свидригайлове? Притом, когда они встретились в трактире, ничего особенного Свидригайлов ему не сообщил и Раскольников, в свою очередь, ничего особенного не искал… Зачем же нужен был ему Свидригайлов? А именно чтобы выскочить из этой пошлости в мир призраков, в метафизику, если угодно; Раскольников задыхается, когда он в одной комнате с ПП.
Бывают времена, когда бушуют идеи, когда идеи «затмевают нравственное око», по выражению отцов-подвижников, и именно такое время предвидит Достоевский в своем гениальном творении, — оно бушует и теперь, — и борьба человека /человека в полном смысле слова и звания/ с идеей выдвигает на первый план моралистов, дешевых учителей, которые вовсе не понимают драматизма и безысходности этой великой борьбы, но сыпят дешевыми аксиомами, полагая в них весь смысл нашей жизни. Они опошляют все, чего касаются. Нравственные импотенты, они раздуваются, как мыльные пузыри, желая придать себе значительность, вес, которых на деле у них нет вовсе…
В них все мелко и ничтожно. ПП тоже герой своего времени, он живет идеями: вот, сделал из Раскольникова идею, свел к известному, к молодой удали и «струне в тумане», он ведь не различает, не анализирует. У него нет зрения, нет слуха. Тупой и глухой обыватель, он затопчет, даже не увидев, что затоптал. (Великое пророчество непонимания романа в публике – как пушкинский «Памятник», примерно…)
Но человек выше любой идеи. Его трудно постичь и вместить, и ПП никогда не способен на такое… Он профанатор. /Хотя и не настолько безнадежный, как некоторые наши академические мыслители, которые превратили героя Достоевского в дешевую игру «сознания с подсознанием»./
У насекомых и у лягушек есть это знаменитое раздутие брюха, которое призвано пугать врагов. Точно так же это случается у обывателей и унылых мракобесов, которые желают показать нам, что они тоже чего-то стоят, что в них есть некий смысл. Они придумывают разные новые дешевки, однако струна всегда звенит именно в тумане: не видят они и не верят в поэзию и какой-то смысл всей этой сложной жизни, которую сводят к двум-трем дешевым формулам.
Это и называется мудростью.
Порфирий значительно облегчает Раскольникову жизнь, организуя его явку с повинной, и в чем-то теряет: теряет в карьере, к примеру, ведь тут преступник сам является, и заслуги следователя нету… Почему он это делает?
Что он выигрывает? Или так: чего он боится?
А боится он того, что Раскольников ускользнет от него в сети безумия — вот откуда такая забота о здоровье обвиняемого, — ведь Раскольников теперь человек без идеи, он не знает, во что верит, а в той идейной сфере Порфирий бессилен. Он видит человека, который оказался между сфер, витает в непостижимом, и этот метафизический бунт совершенно немыслимо привести к ratio, к нормальному рациональному знаменателю.
Да, они и ловят нас тогда, когда мы теряем идеи, когда обессиливаем в борьбе, когда теряем уверенность, на перепутье. Вот урок. Если вы мыслите, ни в коем случае не расслабляйтесь, идите вперед, пусть этот путь кажется вам абсурдным, — верьте наитию и озарению, и тогда вы не окажетесь жертвой очередного Порфирия. Иначе, тотчас наскочат на вас эти алчные муравьи — и сожрут ведь…
Итак, он боится, что герой ускользнет в метафизику, в сетях безумия оторвется и уйдет в вышину — и там его уже не достанешь со своими дешевыми аксиомами. Там силы их будут уже слишком неравны, там ПП и шагу не сделает… Он это не понимает, но интуитивно ощущает — как тварь, что ли…
Духовность понимается как безумие, ненормальность. ПП совершенно не уверен ни в чем — именно поэтому он в конце последней их встречи просит Раскольникова оставить «записочку» в случае, если тот решит покончить счеты с жизнью; очень тонко автор показывает совершенное непонимание следователем героя.
*
На страницах романа бушует сарказм.
Ох, как многозначны ирония и сарказм у Достоевского… Они могут выразить любые чувства, идеи, интуиции: с одной стороны, омерзение к какому-нибудь г-ну Прохарчину, «каблуковому человеку», онемелой душе, грязи, с другой — сарказм этот имеет иную задачу. Он образует некую иную среду, среду с повышенной кислотностью. И тут царит Искажение. Искажено все и все трепещет, движется, меняется, и содрогания живой души так явственно выписаны, что порой вздрагиваешь и замираешь перед этим чудом…
Это абсолютно живая картина — потому и невероятно, когда читаешь. Ведь в жизни нет абсолютно живого. А тут появляется скорченное живое — скорченное и изуродованное, и страдающее до такой степени, что сострадание, нежность, ярость захватывают вас и рождают то неповторимое ощущение, которое только один этот автор умеет вызвать в своем читателе…
В этом стиле запрограммированы именно те чувства, которые могут явиться в читателе. В его романе, таким образом, заложена некая программа, и потому задача читателя: дойти до этих чувств и идей, воспринимать роман как можно сложнее — ошибки не будет. Вот ведь и наивность ПП, и его хитрость, и мелкий садизм: мучает этого нежного человека, запутавшегося, глубокого, чьего ногтя он не стоит; и одновременно восторг, упоение… И вы должны тут понять, что не садист он на самом деле, он просто мелкий, безнадежно мелкий, вот и все. И вы ужасаетесь его пошлости, тому, как один человек не понимает другого, и улыбаетесь, и сочувствуете и пр.
В сарказме бездна смысла. И отстранение автора, совершенно необходимое, когда пишется такая крупная идея. Сарказм дает возможность организации фона: вот, ПП ведь тоже — фон для героя, а, в свою очередь, Раскольников позволяет ему выразить себя вполне, рельефно и ярко, возбуждая всю среду, всю атмосферу романа, так что вокруг него зажигаются некие протуберанцы, мечутся вихри, проявляются самые разные феномены.
III
Нет связи между такими людьми — вот еще одна мысль в подтексте этой пары.
Великим холодом веет на читателя, когда суетливый человечек пытается втиснуть героя в свой мирок, перед великим и страшным в душе Раскольникова вы замираете, ощущая мистический трепет. Порфирий именно не может понять главного, понимая все частности. Такие люди не понимают мыслителя или поэта, они схватывают поверхностные идеи, психологически трактуют метафизику и попадают всегда впросак. Похоже на попытку вписать в картину настоящее Солнце. Они подробно опишут ваши движения и порывы, все опошлят, и вы ужасно удивитесь: вроде, все верно описано, даже глубоко, однако не имеет отношения к настоящей реальности.
Самой безысходности, драмы не уловят. Жизнь, для них, пошлый фарс. Это пошлое, поверхностное понимание героя и выражено Достоевским в Порфирии — как бы гениальное предвидение непонимания главной сути, главной боли, нерва всего творчества — подобно тому, что выразил Пушкин в своем «Памятнике», а Лермонтов почти в каждой своей строке. Не поймут! Вот мысль, которая не давала дышать, жить, писать русским гениям. Им было пронзительно ясно, что люди не поймут их творений. Правы ли они?
Отчасти — да. Надпись на памятнике Пушкину на Тверской говорит сама и без всяких комментариев. Мне кажется, проблема нашей критики, не говоря уже о науке, в том, что не поняты и не переосмысливаются главные идеи, а все внимание и усилия пишущих и обучающих уходят на частности. Утонули в частностях.
Итак, холодный, саркастичный, пошлый Петербург в лице следователя Порфирия Петровича встает перед Раскольниковым. Есть что-то даже симпатичное в его куриной беготне и болтовне, бабьих ужимках, но есть и что-то пошлое и зловещее в этих дебильных чувствах и самой обреченности героя пасть перед этой безликой толпой, из которой лучший, тот, кто хоть что-то понял, — безнадежный пошляк. В Порфирии прочерчены целые планы подтекста.
Углубляясь в них, видим, что он есть символ. Петербург, ставший одной из главных тем романа, именно в нем выражен наиболее ясно, олицетворен, так сказать: бабье и зловещий сарказм в нем — черты того искажения, вырождения типа, которые точно схвачены автором. Для Порфирия вся поэзия, все порывы и идеи — один туман, он прочно укоренен в этом канцелярском бытии, и мы видим, что даже порыв и чувство в нем /а мы показали, что чувство к герою у него есть, все его сознание взбаламутилось!/ — так вот, эти чувства как-то случайны и истеричны. И обретают, увы, странную форму нежного садизма, с которым он и мучит несчастного Раскольникова.
Следующая коннотация связана с некой силовой линией, сюжетной силовой линией, которая проходит через эту пару: Порфирий нужен Раскольникову для самореализации, осуществления — помимо, наверное, своей воли, — того рывка, того бунта, который он задумал. Ибо схвачено совершенно верно: вы задумываете громадную Идею, вы собираетесь покорить мир, а на самом деле сталкиваетесь сначала с убогой старушонкой с крысьей косичкой, а потом — с этим вот женообразным пошлячком — вот и весь Тулон! В Порфирии схвачено что-то главное в современном типе деятеля, та привычка, апатия, плоскость, в которых увязнут любые герои и порывы…
*
Всякий герой у такого автора является вехой, открывает некую перспективу, это может быть целый ряд подобных лиц: так, наша литература после Онегина нащупывала и дискутировала этот тип, оказавшийся весьма плодотворным. И Порфирий открывает интересную перспективу. То, что казалось невинным анахронизмом Грибоедову и его современникам /Фамусов весьма ярко и сочно выписан без тени сарказма/, уже бесило юного, пылкого Чацкого, который прошелся по «старым обезьянам». Именно эти «старые обезьяны» и являются литературными родственниками Порфирия, и Достоевский дает тип исчерпывающе глубокий — насколько понятие глубины вообще применимо к обезьянам.
Cтарые обезьяны — те, кто безнадежно отстал от жизни и способен реагировать на новое, свежее, юное и противоречивое исключительно с сарказмом и ехидством, признак душевного бессилия и нравственной слепоты. Это совершенно бездуховные особи, презирающие тех, кто ищет смысл, несет его в себе. Они прикрываются лозунгами здорового консерватизма, однако их консерватизм воняет гнилью. Не устои они спасают, не святыни защищают, а защищают они свое убожество. Как всегда у Достоевского: за мягкой иронией, искрометной, чувственной реальностью романа скрыты глубокая дума, предчувствие. И читатель поневоле вчитывается, вдумывается и вздыхает: как легко и ажурно, как весело и парадоксально проводят время Раскольников со следователем, и сколько проблем, сколько больных узлов скрыто за этой легкостью и ажурностью… Да, подобные консерваторы вряд ли нужны России. Они особенно агрессивно реагируют на героическое и трагическое, их бесит собственная слепота, они не видят смысла во всем том, что веками составляло содержание жизни, самых светлых человеческих чувств и порывов.
И разумеется, все перечисленные свойства в самом Порфирии лишь изящно намечены. Он достаточно симпатичный человечек, и в этом еще одна особенность блистательного образа: магия художества очень сильна, Достоевский, как никто иной, умел поместить гадкое и отвратительное в достаточно симпатичный облик, ведь он, автор, совершенно равнодушен к нравственным оценкам, никого не волнует судить Порфирия. Он и не тип вовсе, но интереснейшее явление, именно — художественный образ, живущий в глубочайшей, многоплановой реальности, оставив внимательному глазу огромные пространства, психологический и особенно духовный горизонты, которые мы и попытались тут приоткрыть.
1. По т.5 с.с. в 10 тт.