А.П. Чехов. «Чайка»
1й эпизод
Медведенко. Отчего вы всегда ходите в черном?
Маша. Это траур по моей жизни. Я несчастна.
Медведенко. Отчего? (В раздумье.) Не понимаю… Вы здоровы, отец у вас хотя и небогатый, но с достатком. Мне живется гораздо тяжелее, чем вам. Я получаю всего двадцать три рубля в месяц, да еще вычитают с меня в эмеритуру, а все же я не ношу траура.
Садятся.
Маша. Дело не в деньгах. И бедняк может быть счастлив.
Медведенко. Это в теории, а на практике выходит так: я, да мать, да две сестры и братишка, а жалованья всего двадцать три рубля. Ведь есть и пить надо? Чаю и сахару надо? Табаку надо? Вот тут и вертись.
Маша (оглядываясь на эстраду). Скоро начнется спектакль.
Медведенко. Да. Играть будет Заречная, а пьеса сочинения Константина Гавриловича. Они влюблены друг в друга, и сегодня их души сольются в стремлении дать один и тот же художественный образ. А у моей души и у вашей нет общих точек соприкосновения. Я люблю вас, не могу от тоски сидеть дома, каждый день хожу пешком шесть верст сюда да шесть обратно и встречаю один лишь индифферентизм с вашей стороны. Это понятно. Я без средств, семья у меня большая… Какая охота идти за человека, которому самому есть нечего?
Маша. Пустяки. (Нюхает табак.) Ваша любовь трогает меня, но я не могу отвечать взаимностью, вот и все. (Протягивает ему табакерку.) Одолжайтесь.
Медведенко. Не хочется.
Пауза.
Маша. Душно, должно быть ночью будет гроза. Вы все философствуете или говорите о деньгах. По-вашему, нет большего несчастья, как бедность, а по-моему, в тысячу раз легче ходить в лохмотьях и побираться, чем… Впрочем, вам не понять этого…
Входят справа Сорин и Треплев.
Сорин (опираясь на трость). Мне, брат, в деревне как-то не того, и, понятная вещь, никогда я тут не привыкну. Вчера лег в десять и сегодня утром проснулся в девять с таким чувством, как будто от долгого спанья у меня мозг прилип к черепу и все такое. (Смеется.) А после обеда нечаянно опять уснул, и теперь я весь разбит, испытываю кошмар, в конце концов…
Треплев. Правда, тебе нужно жить в городе. (Увидев Машу и Медведенка.)
Господа, когда начнется, вас позовут, а теперь нельзя здесь. Уходите, пожалуйста.
Сорин (Маше). Марья Ильинична, будьте так добры, попросите вашего папашу, чтобы он распорядился отвязать собаку, а то она воет. Сестра опять всю ночь не спала.
Маша. Говорите с моим отцом сами, а я не стану. Увольте, пожалуйста.
Пойдемте!
Медведенко (Треплеву). Так вы перед началом пришлите сказать.
Оба уходят.
Сорин. Значит, опять всю ночь будет выть собака. Вот история, никогда в деревне я не жил, как хотел…
*
тут никто не жил как хотел; тут люди наделены глубочайшей внутренней свободой — настолько, что могут в любой момент ляпнуть любую несообразность: никакой этики, никакой связи друг с другом, никаких обязательств – и эта свобода делает их жизнь несчастной, совершенно невозможной
об этом писал Сиоран и не только он: люди боятся свободы, совершенно не готовы к ней, и они могут ныть и ругать общество, и ненавидеть соседа, но обрушь на них эту полную свободу – и ужаснется человек; а вот русские так живут, и чеховские герои живут именно так
они все словно стынут на дороге, изнывают от бесконечной тоски среди этого громадного пространства – пустоты; никакие связи не устанавливаются, любовь невозможна, брак – мука, они все бродят как слепые
тут не нарушение, а просто разрушение основной аксиомы искусства: повышение жизнеспособности: тут она разбивается в пыль, уничтожается систематически и злорадно, в черной комедии русского небытия; и аксиома Чехова: нормальная человеческая жизнь тут совершенно невозможна
важно вот что: они говорят слова о несчастной жизни или болезни, а на самом деле совершенно не это имеют в виду; реплики не рассчитаны на ответ, понимание или сочувствие, словно в это время все они озабочены чем-то более тяжелым и глубоким, что высказать просто немыслимо…
тут тень от фигур, тень за текстом
и они это чуют, и поэтому никто никого не способен понять – ни слова, ни звука, не говоря уже о чувствах – это вообще закрытая тема; отчуждение такое полное, что поневоле задумаешься, а что же это было за общество? – что за «ценности», о которых мы теперь так ностальгируем?..
это полная, кошмарная, немыслимая искренность, которая разом ошарашивает внимательного читателя, вступая в базовый конфликт с законами театрального действия, ведь спектакль – имитация, игра, репрезентация – а тут все на живую нитку!.. как играть?..
о чем они беседовали, два приятеля, Левитан и Чехов? – первый пишет одни виды: избы, дороги, деревья, людей не пишет; а второй пишет людей, которые — как деревья, стоящие сугубо отдельно друг от друга и никак друг с другом не связанные: они ощущали какую-то гнетущую пустоту в этой России – и муку
Чехов разоблачает общность (которой на самом деле нет), все элементы жизни разрознены и синтез не получается; в пьесах Чехова реальность напоминает цех запчастей, где штабелями лежат колеса, колодки, диски сцеплений, двери, спинки сидений и пр., и никто тут даже не пытается всё это сложить воедино
и противоречия кричащие – на каждом шагу, ну какое тут может быть понимание!
Вы все философствуете или говорите о деньгах.
понятно это вам? – что это за философия, если она сразу сворачивает на деньги и на бедность? – может она убедить хоть кого-либо? – и тут все такое, доморощенное, жидкое, несущественное, по ходу дела — дилетанты и прихлебатели, которые и сами себе не придают значение
да, человек ужасно мельчает, и может поэтому в этой жизни нет соединяющей силы, той самой жизнеспособности, он просто не находит ее, так как же он будет повышать то, чего нет? – уникальная ситуация в истории культуры; и поэтому часто возникают формулы отвращения, бегства, тихого отчаяния, которые ставят сложнейшие задачи перед режиссером
И бедняк может быть счастлив.
— такая фраза, в которой готовность пожертвовать всем этим небытием во имя мгновения бодрости и силы; и это не просто подтекст, тут действительно мощное «подводное течение» — в каждом мгновении действия, так что эта драматургия никак не ставится линейно, лучше не браться
он про нее – не слышит, про бедность – не понимает, про любовь – не понимает, нюхает табак; в каждой мизансцене вызов настолько мощный, что не видеть его нельзя (а наши-то гении мхатовские ничего вообще не увидели: как же они читали это?)
тут кипит тихое отчаяние
вот, отвадила его и теперь предлагает понюхать табак – не берет, и в этом ответное резкое непонимание; однако все равно разговора не будет – уже говорит о грозе, и не знаю, может, она просто ждет этой грозы – чтоб хоть что-то случилось, черт подери!..
и лейтмотив всей его драматургии:
Вам не понять.
ну в самом деле, как может понять бедный учитель эту дочь управляющего, которая с жиру бесится и желает ходить в лохмотьях! – они говорят все на разных языках, и нет никакого способа осуществить перевод; тогда они бы беседовали, радовались, развлекались, женились и пр. – но этого не будет: каждый как стена
Вам не понять.
собственно, с другой стороны, если все всех понимают, никакой драмы не получится; этот театр начинается с осознания полного взаимного отчуждения и непонимания: люди живут каждый в себе, говорит о своем и не слышит соседа: рассказывают о своих снах, мечтах, болячках, будто говорят сами с собой
он о любви, а она нюхает табак, и таким холодом разит от этой девы, что мурашки бегут по спине
все так и есть, вот в чем драма-то; и если вы полагаете, что это нечто уникальное и он это все выдумал – значит, мы с вами живем в разных странах; и сегодня слишком многие не желают внимательно изучить изображение в зеркале: полагают себя европейцами или попросту сбегают отсюда к черту…
пустая жизнь
в наше время мы научились набивать эту жизнь чужими темами, вещами, дурацкими фильмами и ритмом, а то просто пьянкой, буйством, скоростью, так что есть кипучие бездельники, которые всегда в движении, всегда при делах, из которых почему-то никогда ничего путного не выходит
и в этой скорости, буйстве, нарочитом веселье сквозит та же пустота; словно тяжелая грязная телега и забитая лошадка, коняга из сказочки Щедрина, и мужик сошел и стал водку пить да гулять, однако потом все равно просыпается и видит, что телега на том же месте, а надо ехать – да нет сил ни у него, ни у коняги – и так век за веком
по сути дела – по той главной сути, которая касается жизни души, глубин сознания, моей мечты и порывов, и так называемой «общественной сферы» — в нашей жизни столетиями ничего не меняется
пустота
мучит меня на самом деле не столько это (привыкаешь как-то), а то что они там, на Западе, это поняли, а у нас все ставят эти пьесы как «театр настроения», «импрессионизм» и пр. чепуха; как же так можно жить, вообще не понимая и не видя собственной жизни, судьбы, людей?..
кошмар
Никогда я тут не привыкну…
и правда, они все как чужие на своей земле – на своей? – ну да, это наша Родина, и кто ж больше привязан к ней, чем русские? – только… есть и тут какой-то разлад, будто мы еще не овладели этими громадными пространствами, а гостим в них
холод
тут невозможна настоящая близость, и каждый на сцене абсолютно и окончательно одинок – даже о любви говорят, словно понимая, что она невозможна, и кто ж поверит такой любви, когда он сам в нее не верит…
причем тут нет карикатур, он пишет не хамов, а культурную публику; но их сознание поражено порчей, и понимаешь, нет, этот мир не устоит; и наверное, в этом значение культуры, которая должна стать предохранителем, а тут ее и не было никогда: одинокий художник кричит в пустоту
и, конечно, понятно, какие картины Левитана тут приходят на ум; этот художник умел ощутить эту гнетущую пустоту, беспредельность и Вечность, которые она открывает; в главных его картинах звучит эта тоска, эта метафизическая нота
«Над вечным покоем» стоит он и созерцает непокоренную природу, которая остается загадкой и мучит, и томит этими бесконечными пространствами – и так же беспредельна и глубока тоскующая душа живущих тут людей
свинцовые тучи над холодной, свинцовой водой; видят тут какой-то луч надежды – нужна, очень нам нужна эта надежда, какое-то горячее движение, человеческий порыв, который один может разорвать холодную пелену этой свинцовой бесконечности!..
и, может быть, все не так уж плохо, и, может, у нас есть реальная надежда, если на этой земле были художники, которые свободно и весомо, и гениально, выразили такие истины, пусть немногие на родине их услышали и поняли… ну это уж как повелось
И. Левитан. Над вечным покоем
шедевры никого еще не спасали, не в том их задача; они выявляют, описывают, реализуют искомый уровень глубины и сложности системы жизни; и отсюда, плоское понимание невозможно; и поэтому в ситуации непонимания, в дикости, неразвитости – надо творить, когда-нибудь поймут…
творить хоть для того чтоб все это осталось с нами, оказалось освоенным, понятым (уж как сумели), и такое понимание есть все же развитие; не надо объяснять, учить этому (нелепый предмет в школе, литература, его давно пора убирать): стремление все объяснять – болезнь упрощения, комплекс; тут судьба и бесконечность…
Comme se fricceca la luna chiena!
Lo mare ride, ll’aria è serena! —
чудесная Santa Lucia, но ведь это не итальянский…
я никогда не думал об этом, но действительно, неаполитанские песни поют по-неаполитански; существует перевод на итальянский, но не в стихах, и на нем их никто не поет; то есть не смущайтесь, что вы не понимаете всего содержания, ведь итальянцы тоже не все понимают; это особая суб-культура, и они берегут ее в том виде, в каком родилась: перевод – род убийства, не так ли…
и такие штуки есть в каждой культуре, и у нас получилось нечто подобное: поем, не понимая до конца смысла песни – а можно ли (и нужно ли) понять его до конца…
ведь песня – как судьба