Ранний Блок. «Имя твое». Статья вторая
Я тварь дрожащая. Лучами
Озарены, коснеют сны.
Перед твоими глубинами
Мои ничтожны глубины.
Не знаешь Ты, какие цели
Таишь в глубинах Роз Твоих,
Какие ангелы слетели,
Кто у преддверия затих…
В Тебе таятся в ожиданье
Великий свет и злая тьма —
Разгадка всякого познанья
И бред великого ума. /1902 г./
Прекрасная ясность слога и совершенная отчетливость идеи. «Тварь дрожащую» все, конечно, узнают сразу — но важно то, что к «твари» ведет некий путь, который оказывается бесконечным. «Коснеют сны» и земные мечты потому, что они от мира сего и убоги, как все мирское: истинное мечтанье высшего порядка, и оно бывает дано человеку, а не взращивается им из убогих иллюзий и тоски. Эти мечты и сны тотчас померкнут при явлении вышнего света. Затем, Она сама не ведает цели своих устремлений, потому что Она — дитя высшей, светозарной, горней цельности. Однако нас тут интересует даже не идея, а сам стих: поразительные метафоры — вот эта: «в глубинах Роз Твоих…» Отдает настоящим сюрреализмом! Какие «цели» — у роз?! Здравый смысл тут содрогается, а душа ликует, чувствуя настоящую красоту и истинный смысл.
Еще раз убеждаешься, что новые течения в искусстве не придумываются изобретательными умами, а созревают в глубинах гениальных творений. Потому что только гениальная интуиция ведет поэта к открытию не столько новых идей, но более — новых отношений между предметами, понятиями, новых пластов бытия, новых измерений. Поэт открывает не аналитически, но синтетически, универсально. В этом и есть возможная «разгадка всякого познанья» — «бред великого ума». Между строками причинно-следственная зависимость. Великий ум вообще обречен на великий бред, в котором созревают новые откровения и открытия. Отсюда, неизбежный выход поэта из морали: его подвижничество вне нравственных оценок или категорий /или заведомо нравственно/.
Поэт в этом «великом бреде» выходит из земного, и можно предположить, что этот бред доходит и до Нее, синтезируется в Мировой Душе. В «пламени слез» находят свое минутное разрешение все земные нравственные дилеммы, потому что человеческой душе не дано здесь успокоения и конечного разрешения. И самое чудесное очарование дарят его стихи, когда идет этот изумительный живой разнобой чувств: то уверенность, победный гимн, то страх, сомнение, отчаяние; то надежда обдает вас волной света – то тоска влечет на дно, — и это действительно поэзия Блока, живая, юная, вся в порыве, несмиренная — и, однако, таящая в глубинах своих высшее смирение и готовность к жертве.
*
Поэт тут не просто грезит наяву. Читая его ранние стихи, вы ощущаете реальное движение. Он входит в некий мистический круг — «неразмыкаемый круг» — и там идет уже совершенно новая жизнь, новые чувства и долг, и тут поражает именно обыденность, привычность метафизических состояний, изжитость удивления. В стихотворении «Пытался сердцем отдохнуть я…» «кто-то ждал на перепутьи» поэта, причем ждал «моих последних, страшных слов». Слово начинает обретать высшие значения.
Символизм тут особый — и еще вопрос, символизм ли это или Блок, как всякий большой поэт, изначально перерос собственно течение, вышел из тесных рамок главной идеи… Ведь символист намекает на существование мира высшего — именно намекает, — а у Блока этот горний мир — совершенная реальность, а земная блеклая действительность, в которой символисты намекают, тонет в дымке, рассыпается как незначительное и мелкое, прах, пыль. Перед нами разворачиваются обыденные картины вышнего бытия. Символист зашифровывает, сквозь здешнее он провидит духовные сущности, а Блок весь в нездешнем — это какая-то метапоэзия.
И в этот час в пустые сени
Войдет подобие лица,
И будет в зеркале без тени
Изображенье пришлеца. /1903/
Так заканчивается это стихотворение. Весь здешний мир условен, и призрак, которого ожидает лирический герой, являясь беззаконным «пришлецом», сам делает мир беззаконным и ненужным. В этом земном мире ничто истинное не может обрести свой настоящий облик. Призрак там «зеркальной гладью отражен» — причем, отражен чисто, «без тени», т.е. в этом мире ничто не отражается и не постигается чисто, тут царствуют бесконечные искажения, а он будет отражен идеально. В мир войдет первое истинное отражение /ушла физическая тень — явилась тень Смысла/, понимание. Стихи — в какой-то мере попытка зеркального отражения духовного опыта.
Человек должен преодолеть условность, искаженность своего образа. Ведь и по Библии, он только «образ и подобие», и как образ, копия, а как подобие — искажение, так вот ему и следует преодолевать искаженность и обретать истинные черты. Свое лицо.
В зеркале появляется не лицо, а «изображенье», да и входит призрак с «подобием лица»… Это надо пояснить. Это маскизм, родной брат символизма. Для чего нужны маски? Они условны и точно дефинируют шкалу ценностей. А поэту обязательно надо создать свою шкалу ценностей, как-то нарушить устоявшееся пошлое равновесие всего и вся. Поэзия — искусство духовных иерархий. Что-то известно отчасти, а что-то — вовсе непонятно, а что-то вдруг выдвигается в духовную ипостась — а что-то как пошлое и однозначное вообще выбрасывается вон.
*
Короткое отступление. Опасно пытаться описывать подобные вещи языком науки. Вот, сейчас у нас возникает явный соблазн взять да и описать это по научному образцу, ведь явления тут достаточно сложные, и методика описания и анализа их тоже важна. Ну, к примеру, поэт есть некий рецептор, который настроен на маяк некой, условно, высшей силы и существует в координатах духовной иерархии, невозможной в мире.
Без Меня б твои сны улетали
В безжеланно-туманную высь.
Ты воспомни вечерние дали,
В тихий терем, дитя, постучись…
Его сознание реализует высшие образы, и уровень софийности сознания определяет ее наличие в мире; с другой стороны, и поэт модифицирует себя в соответствии с рецепторными реакциями сознания. Целью является некое горнее слияние, коэкзистенция, которая происходит дифферентно, в зависимости от зрелости сознания и проявленности духовных иерархий…
Я описал тут, видимо, достаточно точно явление, которое Блок выразил в своем стихотворении, самую сокровенную его интуицию о горней слиянности душ, но получился достаточно странный текст. Существование гуманитарных наук всегда вызывало у меня сомнения. Ведь наука — вещь точная… На свете много туманностей и без нее.
* * *
Она стройна и высока,
Всегда надменна и сурова.
Я каждый день издалека
Следил за ней, на все готовый.
Я знал часы, когда сойдет
Она — и с нею отблеск шаткий…
Какая нездешняя музыка звучит здесь… Именно она — главное в стихах о Прекрасной Даме. Вопрос о самой Даме несложен. Героиня Блока — тот высший, метафизический образ, чисто духовное существо, которое не претворяется в окончательные земные образы, но лишь мелькает в них, отражаясь — но не выражаясь вполне. Она неуловима, Ее нет сейчас и здесь, и, однако, Она всегда здесь, с вами, незримо преобразуя и сублимируя вас и мир вокруг вас, все человеческие связи, чувства, идеи, отношения и пр. Она — истинная, высшая любовь; платоновская Идея; наконец главное — София, Вечная Женственность, духовная субстанция, преобразующая всякого, кто попал в ее поле. Ведь и творчество есть духовная субстанция, и высшая любовь и высшее творчество имеют одну онтологическую природу, они неразделимы — вот чему посвящены стихи раннего Блока.
Она проносит свой гордый облик:
Ее сребристо-черный мех
И что-то шепчущие губы…
Однако вы понимаете, что сама Дама гораздо выше этих привычных и красивых земных образов: поэт просто переводит вечное на язык времени, как бы вплетает земные разноцветные нити в небесную основу, таким образом проявляя ее в имеющемся конкретном материале, и все время ощущаешь ограниченность наших возможностей: его стих как бы танцует на грани исчезновения, дематериализации! — чувствуется, что сила чувства, острота ощущений гораздо мощнее, чем выявленное в слове. То, что остается за строкой, гораздо глубже проявленного и описанного.
Вот стихотворение 1902 года:
Я медленно сходил с ума
У двери той, которой жажду.
Весенний день сменила тьма
И только разжигала жажду.
Я плакал, страстью утомясь…
Дама — невозможность. В мире с Ней нет встречи, контакт фрагментарен, неуловим, и образы Ее сводят с ума. Страсть невозможна — но она есть! Она способна утомить душу до смерти, убить! В конце стихотворения
Весенний день сменила тьма,
Хладело сердце над могилой.
Я медленно сходил с ума,
Я думал холодно о милой.
Это манерность? Нет. Тут эпизод высшей эволюции. «Сходить с ума» герою на роду написано /если продолжать иронически, то возможно, смысл нашего бренного существования и заключается в том, чтобы сойти с ума, утерять внешнюю целесообразность во имя внутренней/, а «милая» — только эпизод, одно из Явлений. Хорошо тут и это хладеющее сердце…
Ее духом пронизано все. Не ошибусь, если сформулирую даже так: в мире все имеет значение и смысл лишь настолько, насколько несет на себе Ее отпечаток, Ее свет. Это имеет и чисто философский смысл: если человек по своей природе не может быть оторван от некого духовного центра, вся наша жизнь есть, может быть, лишь осознание этой великой связи, этой единственной Возможности; при этом, тупики исканий, обреченность пошлости людской и неверие /в котором Блок признается открыто и часто/ обращают творчество и саму жизнь в мучительное духовное действо: духовидцу позволено сомневаться в самом святом: он постоянно на грани исчерпания возможностей человеческой природы.
Когда человек любит, он сомневается в том, во что больше всего верит.
Удивительный ранний шедевр — «Здесь ночь мертва…»
Тут есть и тревожная, атоническая музыка метаний, безнадежность любых упований и надежд, неизбежные безумья на распутьях земных дорог и, главное, все пронизано той особой тревогой мятущегося Духа, которая чарует и заставляет биться самые тонкие струны души… Для нас тут интересно то, что в сумятице и хаосе слов таится, пронизывая все, вещий смысл: мы ощущаем его присутствие тем шестым чувством, которому нет названия, но которое единственное из всех ведет нас безошибочно.
Поэт точно знает /и это великая тайна ремесла/, сколько тайного и сколько явного придать тому или иному предмету и явлению, т.е. насколько духовная правда может показаться в данном месте, данной строке…
Во сне и в яви — неразличимы
Заря и зарево — лишь страх…
Мои безумья — мои херувимы…
Мой Страшный, мой Близкий —
Черный Монах…
Отметим смысл в третьей строке. И дальше — мистическая картина:
Рука иль ветер шевелит лоскутья?
Костлявые пальцы — обрывки трав…
Зеленые очи горят на распутьи,
Там ветер треплет пустой рукав…
Пальцы кричат, требуя глагол, — его нет. Символичны не только фигуры и лица — весь мир есть набор символов — это очень похоже на программирование, где обычные явления и тексты переводятся на особый язык, Событие непонятно — понятно состояние!
Закрыт один или многие лики?
Ты знаешь? Ты видишь! Одежда пуста!..
До утра — до солнца — пущу мои крики,
Как черных птиц, на встречу Христа!
Человек на этом духовном пути проходит не только мир физический — его он просто не замечает, досадливо морщась; но оказывается, что наше сознание весьма несовершенно /помните — отражения/, и оно населяет душевную жизнь призраками и чудовищами, и это реализм — это-то и есть настоящий реализм! Герою — чтобы очиститься, — надо пройти, превзойти эту фантазию и мечту, и видения, которые преследуют его, подменяя Ее суррогатами. Набор символов в этом прекрасном стихотворении оказывается историей, полной глубокого смысла.
Еще одна функция стихов: они есть инструмент превосхождения, потому что физически лепят образы этого буйного душевного разгула, как бы моделируют его — таким образом отметая его /стихи как метла, которая выметает из дому сор!/ А вы наслаждаетесь стихами? Полагаете, что это ради них все муки и боли?! Бросьте, это самое пошлое заблуждение.
Тут жизнь предстает веселой, полной риска игрой. Духовной игрой. Мы уже привели слова из письма к Белому и из статьи «О лирике»: «Быть лириком жутко и весело». Для него, три слова выражают почти все требования к настоящей лирике:
— молодость, ибо лирика вечно юная, и в письмах он все время предупреждает, как быстро она дряхлеет: есть там и о «лирических болотах», и просто: «старое… самое страшное»,
— радость, веселая игра — без этого лирика неизбежно становится скучной прозой, — жуть, мистика, тайна, ибо никакая лирика — будучи балансированием над пропастью, не может проявить мир до конца. А потому все проявленное условно, и жуть поджидает…
*
Эта лирика так проста и воздушна. Есть стихи философские, очень претенциозные, и они чаще скучны. А тут просто лирика, однако эти строки оставляют столько пространства, чистого воздуха, в них живет и дышит духовная правда и правда чувства, и поневоле возникают какие-то связки, подтексты. Сама ткань стиха так прозрачна, она живая, трепетная «У забытых могил пробивалась трава..»/1905/ мягко, песенно и таинственно утверждает весну Ее явления.
Только здесь и дышать, у подножья могил,
Где когда-то я нежные песни сложил
О свиданьи, быть может, с Тобой…
Где впервые в мои восковые черты
Отдаленною жизнью повеяла Ты,
Пробиваясь могильной травой…
В кажущейся простоте образа вдруг возникает парадоксальность, резкий контраст. Человек исходно мертвый, у него «восковые черты», нет жизни в них. Она проявляет его Я. Несет истинную жизнь. Могилы, для поэта, — прошлое, некая духовная связь, без которой нет будущего. «Отшедшие, сгоревшие дотла» тоже искали Ее света, и поэт синтезирует эти искания. Дева, Любовь — и могильная трава?! Видимо, на пути к Ней человек проходит некие круги. Не разом, не прямо идет он, но проходя сквозь времена, эпохи, судьбы. Тут поэт — носитель универсальной связи, та цельная частица бытия, в которой залог человеческого воплощения, восхождения на высоты Духа.
И тут возникает следующая проблема. Звено, атом не может знать всего, однако если этот атом — человек, то он, узревший высоту, уже не в силах дышать внизу: является неизбежный мотив неполноты, ущербности, который проявляется то в ревности, то в тоске по большему. Он торопит жизнь, жаждет гибели как воплощения, и новые образы Дамы взрываются в стихе. В стихотворении 1903 г. «На Вас было черное, закрытое платье» является еще один отблеск Дамы, которой некто «Сильный и Знающий» замкнул уста.
Кто был он — не знаю — никогда не узнаю,
Но к нему моя ревность и страх мой к нему.
Ревную к божеству, кому песни слагаю,
Но песни слагаю — я не знаю, кому.
Это некий образ абсолютной ревности, цельной — ревности как жажды полноты. Это ревность к Творцу! — из-за осознания вдруг полной духовной зависимости и обреченности человека. А постигает вполне эту зависимость и обреченность только любящий и верующий вполне — без богоборчества нет веры, — и как верно, что в полной растворенности в высшем, в миг вдохновения наступает блаженная — и вместе с тем такая мучительная — слепота, которая и выражена в такой, на первый взгляд, странной последней строке стихотворения…
Вообще, тут поразительны именно чистые чувства — редкость в искусстве. Посудите сами, даже такой классический пример ревности, как Отелло, — оказывается на поверку несовершенным. Он кричит: «Я черен!», в ревности этого раннего экзистенциала оказывается много посторонних ньюансов. Может, Шекспир тоже пытается дать этим понятие об абсолютной ревности, которая заложена в человеке задолго до того, как он встретит женщину: от судьбы, от вечной погони за красотой и правдой, от разочарований и пр. Поэтому Дездемона /или Дама/ — последняя капля, томящий призрак, а трагедию мы несем в себе?..
То же ощущение в другом опыте 1903 г. — «Когда я стал дряхлеть и стынуть…» /275/ Музыка боли звучит в этих строках, тихая обреченность человека старости и смерти… Старость пришла, и поэт с ужасом убеждается, что не только полноты нет — даже те открытия и откровения, которые удалось отбить у небесной бездны, не вечны и обманчивы!
Устал я верить жалким книгам
Таких же розовых глупцов!
Проклятье снам! проклятье мигам
Моих пророческих стихов!
Строки поражают мощным драматизмом, пронизывают каким-то током. И тут есть слово, весьма важное для нас…
И старость мне согнула плечи,
И мне смешно, что я поэт…
«Смешно…» Вот в чем главная опасность: стать смешным, и не только для глупцов, но и для самого себя, убедиться, что надежды нет — не потому что ее и правда нет, но в миг дряхлости и неверия, угасания и слабости /люди так слабы!/ предать себя…
Лирика, конечно, дело очень веселое, как мы прочли выше, но это вовсе не отменяет ее серьезности. Сама духовная материя так условна, неуловима…, эта игра словами так увлекает, гибельно кружит в водовороте, и оказывается, что это не игра — а судьба!
И ты проиграл — и игра была безнадежна, ты и не мог выиграть!
Я думаю вдруг о том, что именно эту истину и открыли с ужасом жрецы древности, которые для того и выдумали сумму норм и ритуалов /культ/, чтобы сделать эту неуловимую материю ощутимой, конкретной — а мы знаем, что именно эти нормы и ритуалы и вызывают смех циников и пошляков всех мастей. И это вечная дилемма любой религии.
Как быть — как сделать поэзию серьезным делом? Как в конкретной материи слова выразить всю глубину наитий?
У Блока форма — необходимые для восприятия детали, образы, краски, звуки — дана настолько, насколько это необходимо. Он отдает ей необходимый минимум пространства стиха — но она является и неким индикатором смысла, фильтром: кто не понял интонации, пафоса, идеи – вообще не воспримет стих по внешним координатам, будет слушать его просто как ветер…
Для того мы тут и стараемся…
***
И продолжается взметающая чувства, взвихренная и просветленная музыка строк:
Могу ли я хранить мечты
И верить в здешние виденья,
Когда единственнная Ты
Не веришь смертным песнопеньям?
Но предо мной кружится мгла,
Не чуя мимолетной боли.
И ты безоблачно светла,
Но лишь в бессмертьи — не в юдоли. /1901 г./
Ужасно красиво… Жаль, но мы вынуждены ограничить свою задачу: мы решились проникнуть в мысль, бессонно и бесконечно бьющуюся в стихе, и просто молча любуемся этим завораживающим взлетом лучистых строк.
Итак, возможно ли любить «в юдоли»? Поэт обречен на какое-то двойное существование, причем и Она не понимает этой раздвоенности. Он не ведает точно, какова Ее природа, чувства и пр., но она цельна, «безоблачно-светла».
Поэт оказывается в страшном вакууме: все «здешние виденья» плоски, все мечты мелки в сравнении с открывшейся правдой высшей любви; кроме того, человек, заглянувший в звездные бездны, уже знает цену земным мечтам, и то, чем счастлив поверхностный мечтатель, его теперь гнетет… Получается, что он вечно «запоздалый на границе» сна и яви /там же/, но дело стоит и раздвоенности, и подобных мук. Блок убежден, что «любовь» — слово, придуманное людьми (а вовсе не все слова ими придуманы); этим словом люди пытались выразить Ее суть, как и словами «мечта», «святыня» и др. Он в Ней обретает универсальное духовное начало, наиболее точно выражает самую суть наших высших духовных упований. Это важнейшая задача искусства.
Поговорим об этом подробнее. Конечно, есть Бог, и зачем, собственно, выдумывать какие-то новые — с точки зрения традиционной духовности, излишние и пустые, — символы? Но в этот период возникает мощное движение по возрождению духовности, и работы Р. Штайнера и под. настойчиво внедряют духовные символы и иерархии. Люди читают восточные религиозные книги, пытаясь в них найти конкретные духовные символы. Человек чувствует себя неуютно в недрах религиозного кризиса. Ему нужна вера.
И поэт решает эту задачу блестяще. Бог есть, светлый Христос присутствует в стихах Блока, как и Дева, однако Он так далеко от заблудшего в потемках прогресса человечества! И человек ищет конкретную духовную иерархию, в которой претворится, а не рассыпется в прах как очередная иллюзия божества, его огромная духовная энергия. Это ересь? Но вы, иерархи, церковь, не смогли убедить его и использовать эту энергию?
Любовь начинается с конкретной встречи, человека, чувства к нему? Нет, это только кажется, что вы встречаете девушку, и начинается это безумие. На самом деле, вы уже прошли долгое томление, и мечты, и искание Ее — конкретный человек во плоти просто во-плотил ваши идеальные стремления. Именно тут таятся все очарования (она неземная) и опасности (это ведь обман) первой любви.
*
Поэт, человек духовный, homo spiritus, любит одну, любит Даму без имени и конкретных черт — любовь высшая не преобразуется в «юдольную». И мы читаем Лермонтова, и встречаем все ту же одну — причем, я сомневаюсь, что это Варя Лопухина, как нас уверяют простодушные и доверчивые биографы. У Гумилева то же самое: одна женщина, вовсе не из смертных, таимая в сознании поэта и придающая свои черты — блистание, свет, неприступность (у Сологуба – проклятие) конкретным образам, а возможно, и лицам!
* * *
ОТСТУПЛЕНИЕ О СТИЛЕ
Наша задача не написать фундаментальное — и обязательно «научное»! — исследование лирики раннего Блока, но просто научиться читать его стихи, поразмышлять о них. Мы не делаем никаких выводов на уровне конечной истины. Однако чтобы научиться читать, следует правильно видеть текст. Для этого надо понять, какое значение поэт сам придает собственно стиху, живой плоти строк?
Была такая сцена в саду, когда Пушкин торопливо чиркал на листке, так что листок стал совершенно грязным от правки, и ему не нравились повторы рифм, и, совершенно недовольный, он смял листок и хотел выкинуть его, но А.П. Керн вырвала листок из его рук, и там оказалось «Я помню чудное мгновенье…» Собственно строчки — не самое главное для поэта, это только промежуточный результат (причем, «юдольный»!), и когда читаешь Блока, создается впечатление, что он как бы пролетает стих. Отсюда огромное количество стихов и огромное количество случайных слов, есть неточности и шероховатости весьма грубые (вы заметили эту мглу, которая «не чует боли»?).
Однако должны ли мы судить стихи по своим меркам — которые, разумеется, самые «объективные» (еще один миф литературоведения) и точные, — или же по тем меркам, по которым они написаны? Учиться оценивать стихи у самого поэта? Играть по его законам? При каких условиях можно «простить» стилистику? Ведь дело у Блока не в слове, а в открытом чувстве. Он пролетает над словом, слово — только средство, так не напоминаем ли мы экспертов, которые не замечают готового изделия, а судят только о качестве металла? Которое, возможно, совершенно не влияет на функции изделия!
Наша «наука» удивительно однобоко оценивала поэтов, для нее важнейшими были проблемы «ремесла», и считалось, с полуграмотного Маяковского, что поэзия – ремесло, и так даже сборники стихов назывались. Блок иногда, мне кажется, вовсе не замечает словесной массы. Он не считает язык святыней. У него другие святыни.
Но мы же только что прочли, что Она «не верит смертным песнопеньям», так что и нам не стоит придавать им такое значение. Важен не стих, а что за стихом.
Любите мои стихи, попробуйте увидеть в них будущее.
И есть тут, конечно, вечный вопрос о грани, которой нельзя перейти. Язык имеет свои законы, это сложная и коварная стихия… Бретон или наш Платонов вытворяют с языком такие штуки, но до известного предела. Это ощущение пределов искажения, способность наметить и воплотить в слове самые больные связи, самые трепетные конфликты, совершенно новые сочетания — черта классика ХХ века, черта новой поэтики. На этом фоне страшно убого выглядят наши «теории стихосложения», написанные на плохом уровне ХIХ века.
Еще один пример совершенно предельной стилистики:
Ей было пятнадцать лет, но по стуку
Сердца — невестой быть мне могла.
Когда я, смеясь, предложил ей руку,
Она засмеялась и ушла…
Тут все кошмарно неловко! Как это — быть невестой «по стуку сердца»? И эта рифма: «стуку»! И «смеясь… — засмеялась». И что значит выражение «предложил ей руку»? — выйти замуж предложил? Или хотел помочь выйти из коляски? Вопросов может быть уйма, но в них совершенно нет смысла! Прерывистый, полный свободного дыхания, какой-то размашистый ход строфы — совершенно о другом, о важном, о главном, и копание в мелочах тут неуместно. Более того, эти погрешности здесь — необходимы как условие этой раскованности и свободного бытия идеи. Убей слово – усилишь мысль.
Это по сути старая сказка русской литературы про чахоточную невесту и «цветы запоздалые» (помните, даже у Раскольникова была такая невеста, которая умерла в ранней юности) — сказка грустная — о невозможности духовной любви на земле. А по Блоку, в горней любви нет поражений, и даже ее невозможность тут — победа:
Мы поняли, что годы молчанья были ясны,
И то, что свершилось, свершилось в вышине.
Жизнь дана для звездного молчания, плодотворного и духовного, для того, чтобы свершить этот звездный роман в Вечности и Беспредельности, отбрасывая и игнорируя все прочее — в нем нет никакого смысла. Мир — стены, среди которых происходит таинство:
стены не имеют к нему никакого отношения. Именно поэтому поэт идет к победе, ликованию, он оставит не ошибки и горечь, а
Одну эту песню, что пел с тобой,
Что ты повторяла за мной…
эту песню она унесет в звездные края как память о нем, как его великое свершение. В этом стихотворении удивительные строки выносят на свет Божий как бы самую интимную суть, высшее качество этого бытия:
Когда я уйду на покой от времен,
Уйду от хулы и похвал,
Ты вспомни ту нежность, тот ласковый сон,
Которым я цвел и дышал…