Плач

Не называю эту главку «Плач и уныние», поскольку близость этих состояний не отменяет их совершенной противоположности, которую я подчеркиваю всячески.

Макарий Египетский, гл. 72:

Человека во грехе Богу угодно снова ввести в жизнь, и Он увещает его, чтобы поплакал и покаялся. И если человек продолжает сие делать (оплакивать себя), то кающегося в своих прегрешениях Бог убеждает снова плакать и приносить покаяние (чтобы всю жизнь в подробностях оплакивать).

Человек взрастает на скорбях, они открывают духовное око. Отчаяние – великая сила, в нем я осознаю свою греховность, и мыслящий все время в сущности находится в привычном уже состоянии плача по своей греховной природе. Он видит великие цели и понимает с сокрушением и плачем, что не может достичь их вполне. И вот, он уже шутит над своим положением, ирония помогает ему жить, и уныние уже бессильно захватить его душу.

И в этом великая разница: отчаяние строит, уныние разрушает, отчаяние – это сила души, уныние – ее слабость.

73. Когда по домостроительству Божию бываешь в скорбях, в страданиях, в язвах, тогда что почитаешь для себя противным, это самое служит к пользе души твоей…

— и «несчастие в мире» служит к спасению в Божьем Царствии, плач спасает. Но надо уметь понять этот сдвиг, момент сдвига причиняет боль, и оттого слаб человек, не привыкший к движению, все самоубийства совершаются духовно слепыми и апатичными людьми. Они лишают себя жизни в миг сдвига, когда познают глубину падения или безответность любви, когда отчаяние распахивает звездную бездну, и надо ринуться туда – а они слабы и не в силах сделать этот решительный шаг на пути спасения. Не видят, что во вред душе, а что на пользу ей.

«Скорбь о душе» – великий двигатель духовной жизни. Недовольство собой, чувство духовной неполноценности – естественно для мыслящего человека. Он не слишком любит себя – такого как он есть, — он весь в стремлении к себе-иному.

165. Самое главное орудие для борца… состоит в том, чтобы, вошедши в сердце, он бы возненавидел себя, отрекся от души своей, гневался на нее, укорял ее, противился обычным своим желаниям…

Вот ответ на вопрос, должно ли любить себя. Видимо, должно любить образ свой – тот, к которому ты идешь, себя-в-Духе, — а сегодняшний мой образ похож на шкуру змеи, из которой она выползает с отвращением. Все иные мысли на сей счет – прикрытие простого эгоизма и духовной лени.

Это активная борьба за меня-будущего, меня-совершенного, и это отвращение не имеет ничего общего с унынием, противоположно ему. Эту мысль давно поняли романтические поэты, Байрон еще в первой своей поэме написал:

В отчаянье есть жизнь, хоть это – яд!

Итак, плач, отчаяние полезны и животворны, уныние, напротив, убивает все порывы. Подробно описывает борьбу с унынием Ефрем Сирин.

Во-первых, он указывает, что сам характер ропщущего человека плох: он апатичен, ленив, не способен к делу, часто ноет и требует создать оптимальные условия, и все просит, просит… Не умеет претерпевать испытания и лишения. Потому нет и настоящей радости:

Кто все претерпевает мужественно, наследует радость

И о. Ефрем учит терпеть. Не «покидать твоего дома» — не бежать от духа уныния, но терпеть, в полной мере претерпевать испытания, даже тренировать свое мужество, если ощущаешь, что дух уныния силен и побеждает…

Лень и уныние – родные братья. Тут душа спит – вот общая их черта, — и каждый человек находит свое средство преодоления этого сна души: один трудится, другой в творчестве терпением и напряжением души и ума приходит к «глубокоумию», и всегда «при нашедшем на тебя унынии продолжай работать»

Так подвижник «приносит плод жизни»;

Но для твоего плода нет слез, которые приводили бы его в зрелость; нет сокрушения, чтоб процвел он от дыхания слез; нет смирения, которое приосенило бы его в великий зной… («Уроки о подвижничестве», 39)

Плод жизни приносит только гармоничная душа, воплотившая и радость, и скорбь, умеющая достичь целостного мировосприятия, это плод всей жизни, а не единичного сокрушения или акта раскаяния.

Плач – основная категория терпения и страдания, а это корень мудрого богопознания.

Ефрем Сирин:

Начало плача – познание самого себя. Да будет же плач нам не по человеку, но по Богу, Который знает сокровенность сердца…

В начальном этом плаче человек сразу забывает высокомерие и гордыню, это первый этап его духовного роста, когда он твердо становится на землю, понимает свои слабости, сокрушается о несовершенстве не человеческим плачем, но как бы высшим зрением видит и сокрушается о себе…

Что такое «плач по Богу»? — ответ находим у Иоанна Лествичника:

Плач по Богу есть сетование души, такое расположение болезненного сердца, которое с исступлением ждет того, чего оно так жаждет, и, не находя его, с трудом за ним стремится и горько рыдает вослед его. Или иначе: плач есть златое жало, уязвлением своим обнажающее душу от всякой земной любви и пристрастия и в назидании сердца святой печалью водруженное (Сл.7)

Первым определением о. Иоанн выделяет стремление человека к Богу, однако это стремление бесконечно и рождает плач о своем несовершенстве и недостижимости света. Второе – совершенно гениальное! – определяет плач, который обнажает душу от порочного и мирского, озлащает ее, поит святой печалью, строит в ней собор Божий…

И великая нежность, упование, раскаяние, и умиление, и печаль – все лучшие человеческие чувства и качества следуют, пробужденные этим животворным плачем по совершенству и по Богу, и по нетленной красоте. Такой плач именно «обнажает душу», снимает с нее первую, несовершенную, форму. Он выжигает в сердце тленные, тлетворные, земные помыслы и вожделения. И далее о. Иоанн сравнивает слезы духовные со вторым – и более значимым – крещением (!)

С усилием держи блаженную радостную печаль святого умаления и не переставай упражняться в делании… (7.9)

Эта печаль радостнее иной радости. От полноты, от духовной напряженности и упования, которые она приносит, человек растет духом. Легкомысленному, недалекому человеку такая печаль не даруется.

Кто приобрел душевные слезы, тому всякое место угодно по плачу (7.12)

то есть, неважно такому человеку, где он и в каком положении, что имеет и кто рядом, плач захватывает целиком душу, уже пронзаемую «невещественным светом, блистающим паче всякого огня».

Вот еще несколько поразительных цитат:

Сетуй внутренно, но не высказываясь, а углубляясь в сердце свое (7.15)

Слезы есть порождение помышлений… (ст.17)

Иногда такие слова при первом чтении непонятны – стоит задуматься…

Не тот достиг совершенства плача, кто плачет, когда хочет, но кто плачет о чем хочет –

а особенно тот, «кто плачет, как Бог хочет». Плач, тут, важный ресурс, накопление страждущей души; это сетование и упование, и печаль – десяток чувств, которые объединяются в животворном плаче, в нем душа открывается навстречу Господу… Он становится постоянным состоянием такой души, и раскаяние пронизывает ее насквозь, становится ее плотью. Бог управляет душою, которая чутко прислушивается, в живом плаче всегда готова, всегда на взлете. Светильники ее вечно горят. Трудно, недостижимо такое состояние для обычного земного ума!

И о. Иоанн, один из самых ярких художников слова, показывает тут себя мудрым психологом: например, знает, что есть люди просто плаксивые, всегда готовые на легкие слезы – он пишет конечно же не о них, — нет, это страдание сильной и мужественной души, ощущающей свои пределы, и она не имеет ничего общего с женственной расслабленностью и плоской сентиментальностью иных мягких сердец.

Не верю слезам твоим прежде совершенного очищения от страстей

пишет он далее (7.35), и в этом стихе ставит главное условие для такого очищающего плача: в нем нет страстности, нет привычной подмены высокого движения духа метаниями заблудшей души, которая юродствует в привычной экзальтации, которой мала цена (тут интересен вопрос о юродивых — у нас на Руси к ним всегда было особое, думается, не совсем верное, отношение), а потребен чистый духовный огонь. И особенно примечателен следующий стих:

Кто пребывает во всегдашнем плаче по Богу, тот не перестает ежедневно духовно праздновать.

Вот то радостное состояние всегдашней готовности и духовного подвижничества, дела, о котором мы говорили. Бог желает, «чтоб ты от любви к Нему радовался душевным смехом» – и от плача этот смех уже не отличим. Это восторг богопознания, приятия благодати, восторг познания такой тонкой материи, великой мысли, знакомый всякому философствующему…

И сам Бог, при таком плаче, таком ясном преображении всего духовного существа человека, уже предстает иным: всеблагим и ведущим к свету.

***

Напомним слова о. Иоанна Карпафского о «возделывании в сердцах печали…» (3.84)

Действительно, точное слово: мы возделываем любовь, радость, мудрость и печаль; духовный человек – тот, кто не просто верует в Бога, но постоянно трудится над всем своим составом, не бросает души в небрежении, но взращивает ее волю и силы – это постоянный труд, и на сем пути человек вступает в область интересных и парадоксальных состояний.

Думаю, вообще человек плотский не может преобразиться вполне, он все время помнит о границах своей природы. У о. Иоанна есть указание на то, что именно сильный и мужественный в этой борьбе «в безнадежие придет», потому что чем выше поднимается, тем сильнее ощущает слабение сил и свою смертность, «ибо искушение есть житие человеческое», читаем на стр.93.

Сама жизнь названа искушением, это не искажение моей судьбы, но самый верный ее смысл и цель! Вступить в сферу искушения, море скорби и недугов, в которое человек духа пускается, понимая, что, не переплыв его, никогда не приблизится к берегу. А Бог помогает плывущим.

Авва Дорофей считает, что самоуверенность пагубна, приводит в качестве примера для подражания монаха, который заранее считал себя «достойным всего пагубного»: если привыкнуть к этой жизни, постичь ее внутреннюю абсурдность и случайность, станешь относиться ко всему с нужной долей иронии и перестанешь стенать по поводу неудобств. Если так посмотреть, так взгляды подвижников не слишком отличаются от позиции просто умного человека… Они более последовательны и внутренне ясны.

И далее а. Дорофей психологически глубоко дополняет ряд человеческих черт: например, человек не осознает, что страсть «уже в нем», и приписывает разгул страстей миру и свои беды чисто внешним факторам или происшествиям. Или вот еще одна черта:

Душа по мере того как творит грех, изнемогает от него

— и эта неожиданная мысль совершенно верна: крепнет в брани, изнемогает и никнет, слабея в грехе, от попустительства обезволивается и т.д.

Подвижники обращают внимание не только на внутреннее состояние человека; не менее важна и форма поведения, сдержанность, и тут человек должен научиться смирять не только гнев и раздражение, но любые внешние реакции, заменяя действие «словом и видом». Актуальный совет. Мне это кажется весьма важным: любой человек должен уметь себя вести в обществе, и пусть он выше присутствующих и его не может не раздражать пошлость и грубость нравов, он никак не будет выказывать свое раздражение. Думаю, чем грубее нравы, тем менее подвержены изменению и увещеванию – не стоит на них тратить душевные силы…

Наконец, просто живописует дела, связанные с плачем и страданием, великий Феодор Студиит:

Не будем же изнемогать, все перенося благодушно: выговоры и укоры, как удары бичами; отсечения своих желаний, как благие пролития крови; вторжения помыслов, как возжигаемые дьяволом пожары… (т.4, с.563)

Слово «благодушно» не обобщает всей широты этого образа. Тут Студиит призывает создавать некие духовные драмы, участниками которых вольно или невольно становятся окружающие. Подвижник ничего в своей внутренней жизни не полагает случайным: он не игнорирует дурной помысел, но разжигает из него пожар, гасит его уже надежно, побеждает низкие желания, проявляя их (как «пролитие крови»). В этом образе много настоящего практического смысла.

И а. Фалассий, пресвитер монастыря в Ливии (подвижник VII века), описывает живо и ярко «печаль по Богу». Очень богато это чувство. Так, с одной стороны, есть «печаль по Богу» (3.292) – это благое преддверие воскресения души, словно мирская твоя душа опускается в воды печали, готовясь воскреснуть в свете… С другой стороны, печаль «от оскудения удовольствия» — страстная, сильная, сплетенная незримо со страстями. Такая печаль находится как бы посередине между небом и землей (такой печалью наделен лермонтовский Демон, и наш поэт знал это высокое чувство и гениально выразил его).

Как глубоко понял а. Фалассий, есть первоначальная грусть, эта романтическая печаль рождается от жажды удовольствий и легкой жизни – от разочарования пока еще слабой и не готовой к испытаниям души. Поэты умели облечь ее в красивые одежды. Постепенно (у Пушкина, к примеру) она становится более гармонической и мощной, увлекающей в иной круговорот, к иным далям…

Печаль – как бы индикатор, указывающий наступление мига выбора. Основная мысль Фалассия такая:

Да служат тебе чувства к духовному созерцанию, а не к удовлетворению похоти плоти

— о, сколько времени пройдет, сколько препятствий победит в самом себе человек, пока случится с ним такое. Но вся наша задача: сделать выбор и собрать воедино данные нам душевные силы, и показатель истинности нашего порыва – печаль, плач по Богу, в котором сплетаем воедино, в чудесную цельность, сомнения и упования, поражения и надежды.