Анри де Тулуз-Лотрек. Мулен де ля Галетт
Самое главное в творении – это творение как исток
М. Бланшо
А. де Тулуз-Лотрек. Кадриль в Мулен-Руж
живопись – в сущности, это и есть главное
у Лотрека нет ни одного сантиметра мертвого холста – тут все живое средоточие цвета, живой колорит, он дышит, пульсирует штрихами пастели, и все оказывается в движении, пронизано токами этой пустой и мишурной суеты; при этом позы резко прочерчены и определенны и составляют некие опорные директрисы, на которых и держится вся композиция – иначе она бы потекла, эти штриховки размыли бы ее, — отсюда эти голубые и охровые контуры, которые так свежо пульсируют в цветовых массивах…
я бы не сказал, что тут какая-то система – напротив, явная неправильность, все время сюрприз, нестандартное, небанальное расположение фигур – ну, что это, в самом деле, встала и загородила всю панораму! – однако в этом противостоянии он и находит просвет, и в самую нужную точку опускает это замечательное розовое пятно — кофточку девицы в центре —
вот, что за линии на полу – они явно направлены не туда – так тут все не туда, с позиции стороннего дилетанта, играет роль движение, играет роль клубящаяся живопись, все дело в том, чтобы она пела и ликовала, струилась и взлетала и звала, вне правил здравого смысла – и получился пол с каким-то невиданным отливом… и не только пол: во всем этом есть некий смысл…
мнение, что импрессионизм явился самым поверхностным течением в модернизме, вовсе даже не модернизмом, а только началом – «немного света, немного воздуха в мертвой атмосфере академических зал» – это мнение утвердилось не без основания
конечно, последовавшие течения явились гораздо более значительными и глубинными, отразили процессы, перевернувшие наши представления
однако великое искусство всегда содержательно; попробуем углубиться в эти первые представления, сыгравшие такую важную роль в развитии нашего художественного мышления
Ойген Розеншток-Хюсси писал о науке, которая
Превышает свои полномочия по отношению к человеку. Она подвергает его опытам, вивисекции, стерилизации, выражает его в числах так, словно он является природной вещью…» 1
наука перестала уважать человека?
однако, чего же он стоит, если боится исследования и опыта?
автор сам указывает ниже, что
Человек может существовать только как существо, способное к изменению
совершенно очевидно, что в мире конца XIX века происходят решительные изменения, и именно они, изменения в сознании, стали основой последовавших сдвигов в представлениях и, соответственно, в искусстве; гений просто чутко фиксирует изменения, он человек, который регистрирует, замечает, как мы меняемся
в чем же эти решительные изменения?
в первую очередь, человек теряет цельность; вся картина мира теряет цельность
Раздробление языка является лишь следствием разрушения классического порядка 2
то же происходит с человеком; и тут идет спор
Фуко пишет, что классический человек – это
Тот, кто воссоединяет все пересекающиеся нити в картине – именно он оказывается отсутствующим. Вплоть до XVIII века человек не существовал… Человек – это недавнее создание, которое творец всякого знания изготовил собственными руками не более двухсот лет назад; правда, он так быстро состарился…
почему он «не существовал»? потому что не ощущал себя частью миропорядка, «восседал» на троне, эдакий «царь природы», совершенно неверное понимание человека, еще более утвержденное всем этим трагически противоречивым гуманизмом эпохи Просвещения; он не существовал как органическая часть целого, отсутствовал в мироздании как активная преобразующая мысль
а человек именно преобразует цепь представлений в дискурс, то есть таким образом он и создает настоящую картину мира, в которой сам является лишь частицей, неким центром именования и представления, таким образом «цепь существ становится дискурсом»
эта «линейная» — первоначальная — картина мира напоминает живопись Лотрека, нервную, пронзительную часто до карикатуры, в стремлении выразить самое характерное, упоение деталью, ярким, равно красивым и уродливым – потому что и то, и другое почти в равной мере есть признаки активного бытия
только так человек познает «самого себя как природное существо», вписанное в эту общую картину; импрессия Лотрека ловит эту атмосферу, этот воздух, который скользит голубыми струями по голым спинам его натурщиц; Фуко отмечает, что теперь работает иной метод представления:
Представление вещей уже не может развернуть картину их упорядоченности в неком державном пространстве; оказываясь рядом с эмпирическим индивидом, то есть с человеком, оно выступает как явление – даже может быть, лишь видимость явления – такого порядка, который уже принадлежит самим вещам и их внутреннему закону
да, классическая картина – это обстановка, в которой сидит человек; мир вокруг него – мир чуждый и часто враждебный; но «в образованном ими круге находится человек, поскольку именно человек говорит…» – и постепенно эта речь в живописи на рубеже веков становится все более смелой и свободной, и она начинает выражать действительные отношения, сущность вещей
в такой живописи именно отражен стремительный поток жизни, в которой каждая вещь расцветает, обладает полноправным бытием, а не фоном для «царя природы»; в ней есть своя философия: она отражает феномены, не претендуя на раскрытие таинств
М. Бланшо писал о зачарованности, которую он определил как страсть к образу 3
проницательный взгляд художника становится «ничейной блуждающей силой», потому что его глубина лишает его бытия, делает призраком – «взгляд, превратившийся в призрак вечного видения», «писать значит настраивать язык на эту зачарованность», таким образом художник или поэт разрывают каменные стены одиночества, вступают в мир, растворяясь в нем: так возникает поющая среда, летящая линия Лотрека, волшебная масса мазков, мир, в котором уже трудно отличить человека, который нарисован такими же линиями, что и предметы и качественно никак не выступает из массы рисунка
классик создавал отпечатки, сохраняя в себе свое человеческое достоинство и совершенную неслиянность с внешним миром
он был иным, он был Человеком с большой буквы и стоял на рубеже познания этого чуждого ему мира
в XVIII веке все меняется: человек начинает интенсивно познавать этот мир и сливается с ним, ощущает себя в нем как часть, открывает свое непостижимое родство с природой и Богом – и вечное одиночество
теперь творчество становится другим
Бланшо чеканит:
Умирать – чтобы писать
это и означает растворение в мире, единство с ним, отречение от роли наблюдателя; трагические судьбы этих мастеров – ясный знак и предостережение: творчество трагично
рисунок Лотрека – особенное открытие, в нем является нам некая новая тотальность мировосприятия; потом у Матисса, Боннара, Вюйяра — у большинства современных мастеров исчезнет эта инаковость человека, он растворится в среде, станет ее частью, частью неотличимой
однако в этом энергичном рисунке мы видим как бы вживание в мир, сам процесс этого растворения…
умирать – чтобы писать…
он упивается натурой, он живет в ней, его рисунок – это само бытие, когда каждое движение и каждая пядь холста наполнены движением и дыханием жизни именно потому, что происходит снятие реальности:
в своей чисто философской, глубинной интуиции он лишает внешнее, предметы и фигуры, какого-то реального значения, прочерчивает их, проходит насквозь, создавая новую — живописную реальность этюда; это метафизика рисунка, который зачерпывает вечности, доставляет нашему сознанию не общий абрис, а само движение, переживание, сгиб судьбы, парадокс характера
капризный, чувственный, неожиданный, как игра фантазии, этот штрих пронизывает пространство, умеет построить живой контраст, одной нервной, дышащей линией выхватить самую суть натуры
А. де Тулуз-Лотрек. Мулен де ля Галетт
в «Мулен де ля Галетт» (1889) эти коричневые тона гаммы не столь уж выразительны!
однако они позволяют крикнуть зеленым и красным, и на самом деле черные линии рисунка живут в абрисах фигур и предметов, это стержень, его живая мысль и воля, передающие ломкий трепет фигур, повороты, движения танца
зеленоватые отсветы – случайный абрис – распадающийся мир; словно нет ничего устойчивого, ничего верного – лишь трепет, поворот, скольжение, взгляд – и снова фигуры уйдут в свою замкнутость и одиночество; его композиции – это веселые миги общего бытия, просветы среди теней, добытые блики небесного света…
после Лотрека вы не можете не ощущать опасность мертвых масс цвета, которые мы видим на картинах таких художников, как Валлоттон или Климт; цвет – великая сила, но сила эта оживляется рисунком, и поэтому Матисс пытается найти живые неповторимые оттенки в своих внешне небрежных композициях…
Лотрек не дает цвету возобладать, штрихуя его рисунком, заставляя каждую линию жить и трепетать – потом Пауль Клее использует тот же стиль, создавая свои необычайно лиричные рисунки; Лотрек открывает новый закон художественного контрапункта – линии и цвета – которые отныне не смогут жить друг без друга
и, конечно, важно, что это живопись, которой подвластно все; она может выразить любой крик, чувство, отношение, любой эксцесс, из простой обнаженной спины в знаменитом этюде «Туалет» он лепит удивительный шедевр живописи, а эти острые носы танцовщиц характерны до предела
теперь предметы не играют роли, как и люди – они стали частью огромного поющего мира, который стирает все различия и противоречия, дурные страсти и пороки; не придавайте значения мелочам, будьте веселы и беспечны, говорит этот мудрец, да кроме всего прочего, тут еще и верное отношение к балету, кабаре, особой грубоватой грации этих примадонн…
он ловит характерные жесты, незабываемые миги экспрессии на грани вульгарности, выразительность на грани скандала – все на грани – это кипящий мир современных чувств, противоречий и свободы, потому его письмо так невыносимо близко и понятно каждому из нас
Бланшо бросает интересное замечание:
Искусство – это не религия… в такую безнадежную эпоху, как наша, в эпоху, когда нет богов, в это время отсутствия и изгнания искусство – как сама область этой безнадежности, как само усилие сделать очевидной, через образ, ошибку воображаемого…
это настроение Лотрека…
странная фантасмагория лиц, тел, уродство масок, карикатуры движений и жестов, выявление безнадежности, бесконечная ирония по отношению к любому типу или ситуации; тут действительно нет богов, тут царит какая-то ущемленность и безнадежность, которые заставляют этих людей бросаться в пучину бездумного веселья
художник теперь не сторонний наблюдатель, но первая жертва безнадежности и безбожия, безразличия и холодности, именно поэтому его искусство так трогает – возможно, именно поэтому искусство ХХ века – сложное и элитарное, абстрактное и непонятное – именно оно стало воистину массовым
какой странный парадокс!
однако на самом деле это совершенно логично, потому что эти художники своим искусством и судьбой выразили главный смысл эпохи, и правда привлекает и убеждает; да, я люблю его свободный жест, текучую линию, секущие штрихи, люблю всплески цвета и иронию, которой пронизаны композиции
он совершенно внутреннее свободен и упоен натурой, однако никогда не был ее рабом; он истинный Художник, который приходит в эту атмосферу алчи и дробления, презрения и равнодушия, ущербности и греха и воссоздает цельную и блестящую, влекущую Жизнь, которая умеет дышать полной грудью
гений – это направление, и это новое настроение, в которое вы вступаете, когда петля одиночества и отчаяния сдавит горло
он пересмотрел понятие светотени
потому что она мешает динамике и построению контрастов, ограничивает художника стандартными отношениями масс света; тут же ее роль выполняет линия, она может быть пластичной и вольной, стремительно, одним жестом, обрисовывая фигуру, — а может стать трепетной, или это рой мазков, которые передают эффект мерцания; но тут нет мертвых углов, все наполнено игрой цвета
кроме того, это удивительно лаконичное искусство
он находит один контраст и строит на нем картину, однако этот контраст свежий, новый, в каждом этюде мастер открывает новую художественную идею – поразительное богатство при внешнем единстве стиля
и все это так сочно и ярко, томно и грациозно, тут «женское, самое женское» — тот вечный огонь, к которому послушно и страстно тянутся эти одинокие мужчины, которые наполняют его сцены…
эти женщины задумчивы или беспечны, алчны или порочны, веселы или бесстыдны, но неизменно выразительны, полны некой внутренней силы, значения
вы никогда не пройдете мимо них, не правда ли?.. их – именно их подспудно, часто не признаваясь себе, ищут те, кто едет в Париж, эти безумное веселье и свободу, этот свет Мулен де ля Галетт, раскованность и глоток парадокса – и мы видим это, и вкушаем это в сегодняшнем Мулен-Руже, где странные люди показывают эквилибристику тела, яркие нимфы демонстрируют па, а публика – безграничность влечения…
это Париж, суетный, многолюдный, город озарений и страстей, упоительный и неисчерпаемый город Лотрека, где порок так органично сочетается с весельем и красота с уродством, что, честное слово, сразу ощущаешь совершенно явно, необычайно ясно и окончательно: как же противоречив человек и никому никогда не удастся его выразить или понять до конца
и слава Богу!
и получается, что легкомысленный художник, увлеченный натурой, новой системой письма, упоенный (и гениальный) рисовальщик — на самом деле фиксирует глубочайшие сдвиги в сознании, и дробление личности, и совершенно новые отношения; и в обретенном современном художественном языке его сплелись сложнейшие идеи времени с мимолетными импрессиями; думаю, только ему и под силу выразить всю сложность совершающихся с нами перемен
*
глядя на рисунки Лотрека, я вспомнил знаменитую «Басню о пчелах» Мандевиля: там «каждая часть улья была исполнена пороков, но в целом он являлся раем», потому что «прямо противоположные стороны помогали друг другу», уравновешивали друг друга, а «роскошь давала работу миллионам бедняков» — и таким образом социум вертелся весьма успешно именно в силу углубления иерархии и индивидуализма
Лотрек остро ощущает противоречие, он аристократ духа, воспевающий индивида – вовсе не стремится вписать человека в среду
сравните его с Вюйаром или Боннаром: у тех человек превратился в часть среды, его не отличишь от куста, выражение сугубо социальной линии мышления
в этом плане Лотрек – очень современен, потому что он понимает идеи наступающей «эры индивида»; отсюда незабываемая яркость и конкретность схваченных им черт, характеров, лиц
одна черточка, пара штрихов – и характер готов; тут не только гениальный рисовальщик – тут достаточно глубокий мыслитель, резко ощущающий грядущее время
1. О. Розеншток-Хюсси, «Язык рода человеческого». М., 1999, с.391
2. М. Фуко, «Слова и вещи». СПб, 1994, с.328
3. М. Бланшо, «Пространство литературы». М., 2002, с.24