Амедео Модильяни. Восстановление человека
Загадки нет и не было у ней…
Ф. Тютчев
1
в базовом, очень важном смысле, мировая культура была поиском лица
разумеется, лицо оказалось страшной силой; люди рано поняли, что вся их остальная натура, и вся жизнь, привычки, отношения – вот это все им более или менее понятно и находится в согласии с природой, с окружающим миром
а вот лицо… это нечто иное, что иное – непонятно; отсюда вечное стремление прикрыть, закрыть, подменить лицо, краска, румяна, тушь, маски, покрывала; карнавал как воплощение подмены, обезличивания – это праздник равенства и парад симулякров
философы шаг за шагом пытались приподнять завесы, найти определения: человек оказывался существом двойственным, с неким внутренним миром, который лицо вовсе не спешило выявлять – напротив, оно являло сияющую и пустую поверхность, которую поэты воспевали, возводя в идеал
идеал этот стал terra desiderata, искомым совершенством, оборачивался разочарованием для тех, кто воспринимал такую красоту всерьез – искусство танцевало на высокой грани гармонии, одухотворяя материю
Пушкин заметил:
И верно: с этой стороны
Бываем часто мы смешны
художники тоже производили подмены; они не любили писать эти парадные портреты красавиц, справедливо не видя в них совершенно никакого смысла; тем более что эту материю все труднее становилось как-то одухотворить
должна была пройти целая эпоха, пока они поняли, что следует включить противоположный вектор: материализовать дух
*
в женщине искони полагали некую загадочность; потом поняли, что это было только ощущение: просто в ней с наибольшей силой происходит столкновение природы и человека, материи и духа, тут корень ее эротизма: изящное и гармоничное – вдруг звериное, дикое, хаос
новая живопись пытается раскрыть этот узел, дает женский лик как яркие пятна – у ван Донгена – и это по сути дела снятие проблемы, уничтожение всякой тайны: раскрашенные красотки лишены всякого содержания, всего человеческого
посмотрите, как Донген, Дюфи или Матисс пишут женские фигуры, и вы поймете, что они ничем не отличаются от деревьев или барок, и на этом веселом фоне возникают лица Модильяни: это восстановление таинства
современная жизнь вообще пошла как серия разоблачений; началось с Бога, который, как оказалось, «умер»; цари, короли, рыцари, аристократия, идеалы – все пошло с молотка, дошло и до самого этого общества, и перед нами оказалась прекрасная пустыня, и мы ощутили, что жить тут весьма неуютно
женщины стали как мужчины, и наоборот; стихи как проза, одинаковые лица, одинаковая одежда и речь, все обезличивается, теряет самобытность, единый поток реальности, единая масса – население; стоит задача, чтоб оно забыло, что они люди, субъекты
метафизика останавливает этот процесс; остановка – ее природа, она никуда не спешит, напротив, полагает, что спешить вообще некуда; прогресс, развитие – по большей части фикция и не относится к человеку; нам все дано, и нужно лишь не потерять главных позиций, а они, разумеется, не в плоти, а в духе
*
Моди восстанавливает женский лик в его глубине и сложности звучаний; они у него как бы спят, и в этом волшебном сказочном сне оказывается, что они обладают теми качествами, которые давно отменены как архаичные и неприличные для «современной женщины»
и оказывается, это особый мир, волшебство и нежность, томление и тайна; он видит в женщине глубину вечного ожидания и надежды, потерянность и чистоту, неповторимое изящество жеста – и одновременно подавленность миром
самые светлые мечты, самые красивые лица, самые нежные чувства, самые высокие идеи – это все ужасно уязвимо, как и вся женственность в этот «век железный»; новая задача искусства – восстановление человека
вся ваша жизнь твердит мне, что я частица массы, муравей, что от меня ничего не зависит и меня как личности практически нет; никого не волнуют мои мнения или идеи, мир живет совершенно другими интересами, там совершенно иные, огромные, серьезные, «проблемы»
а я начинаю обратное движение, свергнув всю эта галиматью и утвердив человеческое, субъекта в качестве вечной – вот что важно — отправной точки любого серьезного рассуждения, и этот метафизический бунт оказывается самым глубоким, устойчивым и самым неопровержимым
и он находит легкие мишени: если в 60е годы люди высказывали сомнение в этом самом прогрессе и что все это так просто, так в наше время сомнений нет: знание, наложенное на человеческую пустоту и вырождение, дает чудовище – эта формула, увы, нашла слишком частые подтверждения в новейшей истории
2
идея действует из глубины
обычные люди в своем быте, труде не осознают, что движимы какими-то идеями; именно поэтому, видимо, они мало чего могут достичь, напоминая слепых, которые перебираются от камня к камню и не видят всей дороги
идея дарует смысл жизни; если ее нет, сознание людей темно, и в этой тьме роятся комбинации, ложь и порок; вся эта коррупция и ложь не от порочности натуры, а от отсутствия идеи
вы не можете предъявить человеку требования морали, если у вас нет Бога; во имя чего буду я исполнять ваши требования? – тут нужно нечто высшее этого общественного порядка или этой вашей «демократии»
но настоящая общечеловеческая идея – подобно цветку – распускается на зрелом древе культуры, из глубины определяя все мотивы и действия людей, все частные идеи и концепции
механизм культуры так устроен, что чем более она зрелая, чем разнообразнее и глубже захвачены человеческие устремления, порывы, чувства, интеллект, тем выше мы можем подняться до духовного корня, ибо духовная правда открывается не всем (не сможете вместить…)
и напротив, если человеческое выветрено, исчезло, заляпано грязью пустых и лживых риторик, до корня дойти невозможно, и воцаряется ложь
*
художник отбрасывает всю эту чушь, ему дела нет до этих «общественных» идей, движений, речей и выбора – термин общественное означает: то, что никому лично не нужно; он ищет идею
он ищет ее по-своему, не может и не станет выражать словами, но он ищет на глубине и надо нащупать ее, ощутить всем мозгом и всем телом, именно телесно, физически, в линии и краске; и он чувствует ранимость, ущербность человека: ощущая идею, теряет человека
тут и понимаешь всю ложь этого патентованного гуманизма, который «утверждает человека», а не то, что определяет меня как человека – и остаются пустые манекены вместо живых людей; и соответственно, пустые формулы, модели, по которым невозможно жить
*
гений создает эмблемы
портреты Модильяни – это эмблемы человечности, словно из каждого субъекта он вытягивает это концентрированное содержание, светлого ангела, отбрасывая все прочее, лишнее, вещное
это какой-то странный и поистине гениальный закон культуры, которая по мере нарастания пошлости и материализма удаляется от мира, от «реализма», восходя к эмблемам Духа
так что поиск лица происходит не на поверхности жизни, а в глубине духовного творения, и разве каждый из нас, наделенный хотя бы минимальным знанием и вкусом, не отличает эти духоносные, озаренные смыслом лица среди безликой толпы…
это нельзя подделать; вы смотрите новостные программы? – видите этих лидеров и олигархов? – посмотрите на их лица и больше ничего не надо говорить; их лица напоминают старые выцветшие половики
лицо-эмблема восходит над миром, и весь этот тлен и смрад рассыпается в пыль
я становлюсь эмблемой, теряю физические координаты и очертания; все это происходит совершенно реально, тут не литература – тут жизнь; читаю, слушаю тайные, глубинные зовы, и наконец они становятся ясными и четкими, только ничего общего не имеют с поверхностью жизни
я углубляюсь в мой мир, одна настоящая идея стоит всей вашей вшивой экономики, системы нелепого уничтожения ресурсов и людей – да, это создает проблемы, но всякое знание создает проблемы; вы поняли хоть одну мысль? – и сразу на месте недоумения возникла проблема
именно так меня воспринимают окружающие: символ должен быть где-то наверху, но он никак не влияет на нашу жизнь; люди привыкли, что каждый день восходит солнце и осень сменяет лето, и реки текут, и ветры дуют, и существуют звезды и символы – все это иная реальность, которая никак не влияет на ежедневное топанье
а наверху – это тоже символ; человек так создан, что не может стать ангелом, и любое вознесение связано с определенными опасностями и жертвами; этот образ Ницше – сверхчеловек с руками в облаках, а ногами-корнями уходящий в землю – хороший образ, только в реальной жизни этот процесс сублимации проходит по-разному…
голова моя утопает в небесах; но чем выше поднимаюсь, тем более содрогается основа, словно я нарушил какой-то ею установленный закон; я не могу разорвать эти цепи, однако при этом так ясно понимаю, что именно для этого и создан – вы можете мне это объяснить?
я это объясняю просто и однозначно:
Мы только тогда становимся людьми, когда поднимаемся до уровня собственной трагедии
3
а люди – он не судит людей и не пытается сделать их лучше, что очень важно и очень ценно; потому что это мудрость: никто не может сделать меня лучше, кроме меня самого, если Господь просветит на этот счет…
люди мельтешат, грешат, суетятся вокруг него, а он выхватывает редкие миги просветления, блики света из тьмы – вытаскивает их и запечатлевает на холстах; его гений в том и заключается, что он во всяком видит свет…
и одновременно он с ними пьет и грешит, и тут трагедия художника: масштаб личности – вот что убивает, это как средневековая страшная казнь, когда растягивали – и разрывали человека две лошади; о, в таком сознании и жизнь, и смерть – свой брат, и мука, и восторг тут, под рукой, оно обладает всеведением и чистотой, и ему подвластны высоты духа
*
его сознание иерархично – вот главное
наука много сделала, чтоб нас всех убедить, что мы животные – социальные животные, а иные так просто звери, — однако она слишком увлеклась физиологией и совершенно забыла про идеологию: дело не в том, что у нас общего с обезьянами, а в том, чем мы отличаемся от них
кстати говоря, это общее – анатомия, стадность и пр. – наделало много зла, как бы выдало право иным особям вести себя по-звериному, ну, эдакое моральное право по происхождению, что ли – а какую конкретную научную или иную пользу оно принесло?..
так вот, человек обладает одним свойством, которое разом перечеркивает всю эту чепуху, в котором его суть, изюминка, стержень его природы: он создает иерархии; он ставит себя над животным царством, да, однако же при этом не как самозванец, но развивая в себе терпимость, любовь к земле, заботу о среде обитания
он носитель высшего смысла, потому что осознает силы высшие себя, таким образом устанавливая всю систему мироздания в Духе, а только так она обретает какой-то смысл; понятно, что никакого смысла в бытии твари до человека нет и быть не могло – а поэтому всякие параллели с ней нелепы, не имеют никакого смысла (даже если верны)
*
ну что ж, вокруг кипят страсти эмансипации, мужеподобные старые девы произносят дурацкие речи про равенство, а он возносит женщину на настоящую высоту – какое там вшивое равенство – и она восходит ангелом над суетным миром, утверждая вопреки этим социальным фикциям – настоящую человеческую иерархию
храм Жизни, столп света, иногда она тонка, как тростинка, вечная жертва всех этих страстей и комбинаций; реальная — и нездешняя, она отсутствует в мире сем, неся в себе это таинство, и даже в голову не придет мысль, будто бы ей нужно что-то еще (ангел желает идти на выборы; кого же избирает он? – разумеется, Бога!..)
важна не тема, а акцент; важен вектор, а не скорость движения – потому как если вектор неправильный, то чем выше скорость, тем скорее попадете не туда – и в метафизике он находит верную высоту, удивительно элегантно и красиво запечатлевая эти миги небытия-в-мире, высокое отсутствие своих мадонн…
А. Модильяни. Женщина в шляпе
я человек, пока не растворен в мирской каше, пока во мне звучат эти голоса, пока вижу эти светы, пока во мне жив Дух
это хороший совет любому человеку, который спрашивает, как ему жить: самое первое: не поддаваться простым проповедям – это может быть добро или гуманизм, или равенство, или еще какое-то красивое слово;
Человек – существо, восходящее к свету, к Духу, все прочее – просто слова
возможно, мы стали слишком земными, чтоб рисовать Лик Божий, и когда Жорж Руо легко кидает мазки и лепит своего Христа, тут есть некое приземление – Бога приносят в жертву стилю; когда Моди пишет этих дев, он возносит их к Духу и одновременно открывает удивительный, волшебный стиль
слишком увлеклись стилем и забыли о смысле
однако не следует упрощать задачу: восхождение и требует системы, ступеней, а весь современный мир встает против иерархии – мы же все сегодня демократы, не так ли! – и уж давно поняли, что настоящая демократия только там есть, где она и вовсе не нужна в силу высокого уровня развития культуры и образования, а все та же песня…
наше сознание все равно, даже в мелочах, в какой-нибудь очереди, все равно требует равенства, все равно следит за распределением денег – наплевать на производство ценностей, производство смыслов; и уж тысячу раз убеждались: вам не уследить за этими жуками, все равно обманут – и все-таки верят, надеются на справедливость…
нужен личный порыв, высокая вера, настоящий дар, чтобы в таком мире утвердить незыблемый закон Духа
*
…как прерывисто скользит его острая линия, словно она еще не проявилась в мире сем, явленная из мира иного; по каким-то своим небесным законам чертит эти эллипсы – словно планеты стремительно скользят по ним тысячелетия – и здесь нет собственно лица человека, нет черт лица, но какое-то мистическое и волшебное поле перехода
вроде, женщина – на самом деле тайный зов, высокое влечение, предупреждение и причастие, и ты не станешь тут кричать или обсуждать, но почему-то каждый, подходя к ней, замирает и не смотрит – созерцает…
кубизм работал с плоскостями и фигурами, создавая миражную глубину композиции; по сути, ты сразу понимаешь, что там одна поверхность и нет никакой глубины, и такая картина – модель, в ней концентрация форм и планов рождает чисто диалектическую динамику
кубистическая композиция обладает сочной поверхностью, но проходя ее вы упираетесь в пустоту, в стену кафе
тут все наоборот: тут явлена необычайная, потрясающая глубина, и сама поверхность холста – просто приглашение, намек, загадка, всплеск прекрасной живописи, и зритель остается завороженным этим плавным скольжением линий – а потом идет дальше, бесконечно…
человек – ломкое, порывистое, сложное, высокое существо, он скользит на грани миров, пронося горний мир в своих задумчивых очах; это универсальная живопись, совершенное творение, которое сразу рождает поэзию и музыку