Амедео Модильяни. Портрет Зборовского

Модильяни превращает свою модель в ангела; он совершенно гениально пишет фон — а все дело в том, что у него это уже не фон, человек не сидит на фоне — он вообще не пишет данного человека, но некий мир иной, чистую живопись

его модели — миры, точнее, впечатление, что они жители какого-то высшего мира поющих красок, и потому это не объект на фоне стены, а все становится живым, все дышит и мучается или радуется: человек зажигает свои огни, определяет локальное звучание интерьера; однако хотя он всегда проявляет настроение модели — грусть, или апатия, или радость жизни — цвет и линия остаются знаками, опорными сигналами, символами, метаконстантами

А. Модильяни. Алиса

и его линия слишком плавна и совершенна, чтобы она могла стать линией подбородка или руки; нет дополнительной штриховки, уточняющих штрихов, морщин, складок и пр. — линия одна, и она секущей хордой точно намечает черты лица и тонет в цвете, который захватывает весь холст, клубится, свежий, яркий, точно определяя настроение модели — и фон клубится, давая основную мелодию, подчеркивая голубизну глаз или румянец — рождается та цельность образа, в которой все очарование этой живописи

помню первую картину Модильяни, которую я увидел – репродукцию «Алисы»… мы стояли, три художника, и с замиранием смотрели на это чудо нежности, такое простое, и однако…

в этом была какая-то древняя – египетская – прямота, немыслимая сегодня, и именно этим она и брала; и тогда уже я понял: передо мной художник, который знает чудеса…

в портрете Зборовского 1916 г. он ломает эту схему и, напротив, создает хаос: ломает нос, чертит надписи, пальцы сделаны очень небрежно, возникает сложность и неуловимость характера, выражения лица, и наряду с этим удивительная точность позы, застывшие губы и вообще отсутствие схемы, как в женском портрете, где розовое мерцание оттеняет некоторую статуарную недвижимость удлиненного лица…

и снова, линии как бы запутались в мягком, пригашенном колорите картины, у них своя милая возня и своя жизнь, чистая живопись заставляет каждый штрих крикнуть ясно и чисто, при этом вовсе не вырождается в нарочитую эскизную небрежность

метафизика — это обозначение физического облика при помощи знаков, причем этот облик как бы реет, он вполне условен перед чем-то Безусловным, что за ним; не живая линия, а секущая хорда, стремительные овалы, резкий разлет бровей, векторное изображение пальцев и массы волос; тут за физическим клубится нежный цвет, возникает неожиданная драгоценность этого голубого зрачка, который выплывает в волнах холодного серо-голубого локального тона (на иной картине человек оказался бы косым при такой гамме: разного цвета глаза!)

А. Модильяни. Портрет Л. Зборовского

метафизика подчеркивает неуловимость живого, заставляет звучать какую-то далекую, высокую ноту, так что тут не Зборовский, а загадочность — или оцепенение, или раздумье — и вы медленно погружаетесь во внутренний мир модели, неуловимая игра смещений и мерцаний заставила вас войти внутрь, ощутить волны мягкого мерцающего цвета, постичь всю… непостижимость человеческого существа

всегда сохранена некоторая небрежность письма, нет желания скрыть, что вот это линия, сделанная тонкой кистью, а тут развод жидкого масла – нет, это именно живопись как средство передачи чего-то большего, чем просто физическое, плоть, черты —

тут во всем ни одной по-настоящему живой черты, однако — вспомните — мы не физические, мы духовные, и в нас звучат далекие гулы, и отзвуки, и воспоминания, мы движемся в этих дымках, непостижимые для самих себя, и пытаемся вернуть утраченные секунды ласки и огня —

вот-вот, «в поисках утраченного времени» плывут голубые зрачки, и снова эта томительная мелодия звучит в ушах, и сами мы не понимаем этой музыки тоски под серым небом — холодная Вселенная вокруг нас, и холодные предметы окружили со всех сторон, и люди скользят тенями мимо – мимо — и только в тебе осталась частица огня, он мерцает в холодных зрачках потусторонним светом…

ты медленно летишь уже не среди этой тусклой толпы, а в хлябях небесных, и странный сон отуманил твое сознание, стер все мелочи и срочные дела, осталось только мерцание тихого огня… сочно погружается линия в цвет, его массы как бы остановились, все замерло в этот миг полноты…

…как бы в неком космическом сне обретя совершенство внутреннего покоя, чистую сущность, засветясь ясным светом Сущего, торжественно и прямо они парят –

ничего не скрывая и ничего не рассказывая, потому что они принадлежат миру иному, миру чистых сущностей и высших истин, и говорить о них или тем более высказывать их на языке обыденном нелепо и смешно –

частицы исконного бытия, существа живописи, сотканные из живых молекул цвета – ничего лишнего, никаких примесей, никаких связей с банальной суетой – гордые и звонкие аккорды Моцартовой сонаты –

трепетная, сочная и гордая линия очерчивает их облик небрежно и веско, как бы вынося на миг из этого высшего бытия в земное условное мерцание, чтобы они застыли тут на грани воплощения,

всплески чистой живописи, в которой дрожат живые души, никогда до конца не проявляясь и не мысля стать социальными муравьями – искусство есть приоткрытие Сущего, горний бред, медленный танец голубого огня –

это то творчество, о котором Бердяев писал, что им мы должны себя оправдать, и воистину, перед Богом, эти образы – наше истинное (и увы, единственное) оправдание – они застыли перед Самим Христом, пронизанные горним свечением…

в этом горниле душа очищается, просветляется ¹, ум теряет обычную самонадеянность, застывая перед явлением этой тонкой и поющей красоты, и все условное, мелкое, пошлое разом гаснет в его сознании

метафизика — это недвижимость живого в Духе, это остановка, когда человек вдруг созерцает свою сущность — становится на какой-то летучий миг Сущим, становится в Боге — чтобы забыть это чудо в следующую секунду, увлеченный каким-нибудь мелочным порывом или заботой, он несется дальше — но тут, на холсте, он остается таким — летящим и мерцающим, пронзительно духовным и живым…

Вы можете ничего не понимать в философии, но стоит вам взглянуть на его картину – на любой портрет, — и вы сразу ощутите эту волну светлой эмоции, «неподражаемую странность», как бы точный удар в сердце, нездешность всей фактуры, всей фигуры, угасание и мягкую влекущую силу – влекущую углубиться в эту высокую и вечно ускользающую реальность, забыть о земном, ощутить себя небесным –

А. Модильяни. Лежащая обнаженная с раскинутыми руками

мы ангелы — и мы летим
во мгле земной стирая лица
прозрачноокие сквозим
вдруг снова легкие, как дым,
восходим в небо светлой птицей
и криком, грустною денницей
падешь, печальный херувим
и тихо музыка продлится

1. Н. Бердяев. Смысл творчества. Соч. в 2х тт., М., «Искусство», и.1, с.114-115