Этюд 14. Лунный свет
1 композиция
Выдвижение дерева на первый план совмещено с этими дымками и погашенными массами на заднем плане. Создается ясный эффект перечеркивания планов, собственно, нарушается закон композиции, согласно которому центр остается пустым и позволяет строить перспективу; тут центр занят, так что, по идее, дерево должно лезть в глаза, и никакой гармонии не может быть.
Однако именно этот месяц, создавая неподвижную центральную точку, строит иную композицию и иную перспективу — метафизическую в противоположность физической; иначе говоря, углубляясь в картину, вы перестаете ощущать пейзаж, входите взглядом в крону и мыслите о сущем, а не о лесе или поле, мыслите о своем месте в природе; эту перспективу вы разом отодвигаете в сторону, снова переводя взгляд на поле, камни и пр.
Таким образом, рассматривая картину, вы пребываете как бы в двух измерениях, и мне кажется, это настоящий реализм в отражении нашего раздвоенного сознания — однако современный человек давно принял эту раздвоенность как неизбежное условие его реального существования; наша задача – победить материю, что он тут и сделал вполне.
Стоит заметить, что ближний — или крупный, — план в современном кино, телевидении давно стал основным, так что им часто злоупотребляют; здесь же художник чутко понимает, что максимальное приближение предмета к зрителю должно быть оправдано — то есть, хуже нет, когда ты видишь на экране крупным планом лицо с пустыми глазами…
И еще один вывод касается вообще художественного замысла, сюжета; вы можете ломать любые законы, однако это делается не просто так, а во имя некой художественной идеи, в то время как громкие манифесты разного рода посредственностей настраивают на совершенно иной лад…
2 Беккет. Роль простоты
Драма — совершенно иной мир, однако между Магриттом и Беккетом тут есть общность: изумляющая простота абсурда, нежданный сдвиг в простой ситуации, никак не закамуфлированный, вполне обнаженный — явный вызов здравому смыслу и перевод в иное измерение.
Простота играет в модернизме особую роль; дело в том, что сюрреализм использует принцип наложения — тем, сюжетов, идей, — и возникает опасность перенасыщения пространства художественного текста — это явление мы наблюдаем, например, у Эрнста, иногда у Дали.
Когда пространство холста наполняется фигурами, звучат разные темы, их можно как-то связать и даже очень интересно воспринимать, но нет цельности, картина не воздействует непосредственно, а из анализа ее воздействие, естественно, гораздо меньше.
Это связано с тем несомненным фактом, что сами мы утеряли в значительной степени цельность, стали разбросаны и неедины, разные стремления и интересы разрывают наше сознание, которое тоже вряд ли способно к былой цельности и глубине созерцания.
Это одна из главных идей картины, и ценно то, что идея не только заявлена, но и проявлена в самой композиции; так и у Беккета в его великой пьесе удивительно простые реплики все время подводят персонажей к стене, ставят в тупик.
Мне вдруг показалось, что когда Владимир крутит в руках шляпу, примеряет ее и никак не может надеть как надо и не знает, что с ней делать, — это впечатление зрителя, который хотел бы спрятать эту луну, которая торчит тут непонятно зачем.
У него ложное впечатление, что — сделай он это, — все станет на свои меcта и наступит окончательный покой и разрешение всех вопросов… но это называется коротким и внятным словом: смерть.
3
Человек окружен привычными вещами. Если бы художником был я, я бы написал его фигуру, занесенную, как песком, самыми разными представлениями, предметами, событиями, там газеты, книги, тысячи образов и привычных схем, понятий, определений. Человек не в силах выбраться из привычных представлений, мы учимся до 50 лет! — море информации, гигантский корпус науки и культура, как стотонная глыба, которая давит на сознание; оно в цепком плену устоявшихся представлений, однако что-то есть в человеческом сознании, что заставляет его поднимать бунт…
Мыслитель в раздумье… Он ощущает неразрешимость основных вопросов; рождается интуиция иного мира — мира теней, потому что его слово, пейзаж или соната только тень Смысла, как сам человек только подобие Бога; это образ лунного мира в противоположность солнечному…
В этом мире можно добиться рельефности, можно говорить шепотом и намеками; солнечный Аполлон или огненный Иегова недоступны нашему ущербному сознанию, которое в потемках символизма ищет сущее. Оно с готовностью погружается в серебристые сумерки. Хотя метафизика тоже рождает ущербность сознания; мыслители не замечают ее, поскольку искренне увлечены этой игрой, погрузились в мистический водоворот словосочетаний —
не то художник, который чутко реагирует на безрадостность, бессолнечность их писаний и размышлений, сразу замечает: человек стал сумеречным, потерянным, метафизика лишает его душу веры, мышцы — силы, голос — звучности, образы — сияния, слова — убедительности, той последней и решающей убедительности, в которой весь смысл живого слова…
Мы стали мыслящими тенями. И это понимали те, кого я хочу назвать мастерами лунного света — в противоположность солнечным беспечным поэтам; художники последних веков делятся по этому принципу, и холод, одиночество и вечная трагическая парадоксальность одних (среди них Магритт) противопоставлена солнечной яркости, силе вызова, кипению энергии жаркого цвета у других (среди них Миро, Дали).
Темы и идеи могут быть похожими, но я чувствую эту лунность у первых, даже если их пейзаж будет залит солнцем: это не то солнце, это не их стихия, поэтому среди солнечного пейзажа так внутренне пуст магриттовский Терапевт, а в лунных сумерках все равно горит жираф Дали!
Возможно, это вовсе не свидетельство оптимизма или пессимизма, просто “мы все смертельным скепсисом больны” и узнаем его в слепых моделях Эрнста или безликих клерках в черном на картинах Магритта — и с готовностью принимаем такое искусство, потому что в нем правда…
Мы дети печальной луны…
Сможем ли мы преодолеть эту грустную лунность, бессолнечность цивилизации и культуры, которые двумя глыбами нависли над душой…
4
…что если Бог это эффект следа?.. 1
Месяц, пришпиленный к веткам, это след – след Бога, замена настоящего Бога полезной фикцией, неизбежным суррогатом, как повелось с самых первых моментов Явления – ибо и Моисей не мог видеть Лик и остаться в живых…
Есть Живой Бог – страшное и непостижимое, чего не может коснуться ни глаз человека, ни кисть художника; однако человеческий разум работает на разных уровнях, и он способен применить понятия для редукции этого страшного и непостижимого Явления.
Не опошляя его, но просто во имя образа, во имя построения некой картины мира, во имя цельности мировоззрения; ибо с тем страшным понятием мировоззрение невозможно: в нем всегда будет зиять эта страшная черная дыра!
Бог Един. Но Он может быть разным, для человека. Есть просто предмет – вот, распятие на стене; а есть Страшный и Великий Лик на горе… Я верю в Бога, но Бог, для меня, это огромной сложности понятие. И я хочу сохранить его сложность и многозначность, именно сохранить ее, и не хочу делать выбор, чтобы отмести, перечеркнуть другие понятия, возможно, менее глубокие и высокие… а, может, наоборот.
Я хочу сохранить полноту богопознания и вопрошания.
Поэтому образ Его становится самым значительным – и самым простым и блеклым, хотя бы как этот месяц, который торчит на кроне и мешает мне построить картину мира: он будоражит и волнует, заставляет задать вопрос, на который нет ответа, он не вписывается ни в какие схемы и системы.
Я понимаю, глядя на эту картину, что моя философия – это еще одна проекция вопрошания, еще один вопрос без ответа; вот, мне казалось, что все складывается в стройную систему, но как только касаюсь главного, понимаю, что я ничего не могу уложить в эту систему, это фикция, и сознание уходит на новый круг…
И снова в неисповедимую глубину уходит моя мысль…
5 Дополнения
…определить жизнь или смысл жизни публично нам кажется почему-то странным и нелепым, почти постыдным? Жизнь – девиация. Каждый из нас совершенно точно убежден в этом, как мы внутренне всегда убеждены в самых главных тезисах и фактах своего сознания: мы храним их и с большим трудом соглашаемся пересмотреть…
Жизнь – девиация, потому что все наши идеалы и настоящие дефиниции спят на бумаге или в опусах, или в мечтах и видениях, а реальная жизнь весьма далека от этих высот, словно нам совершенно не известен ее смысл и цель и мы бесконечно бродим по околицам в поисках правды – той самой, которую высмеивал Чехов в своих зрелых рассказах.
Если этот смысл в преображении и творчестве, то лишь немногие реально его касаются; людям не нужен смысл, он мешает; тем не менее, они хотят, чтобы он был – так сказать, в музеях, на выставках, был при них, как бы освящая их бессмысленное существование, над которым всякие пророки и мастера вешают, как игрушечную луну с картины Магритта, сверхзадачу – которой обыватель никогда не ставит и тем менее — берется за ее осуществление.
И разумеется, те, кто берется, остаются в одиночестве, и испытывают все прелести отчуждения и этого неуловимого презрения черни, которая все так же, как и 20 веков назад, прет к кормушкам в неутолимом стремлении заглушить голос души, забыть о высотах, которые почему-то просыпаются и вдруг сияют в какой-то трагический миг даже в самом тупом сознании.
*
Сам Рене Магритт говорил как-то раз о своей картине. Он говорил о недвижимости, о том, что человек не должен заноситься, должен быть способен уподобиться неподвижному дереву, символу внимания и полноценного бытия.
Если человек теряет эту сосредоточенность и способность к вниманию, он перестает быть наблюдателем (т.е. созерцателем, мыслителем) — «наблюдателем становится дерево», таким образом человек теряет некое центральное положение в живом мире.
Естественное бытие включает и полезность, полную функциональность в мировой жизни: старея, дерево превращается в огонь «и дымом уходит в небо» 2…
1. Ж. Деррида. «Письмо и различие», с.168.
2. Р. Магрит. Альбом. Изд. Х.Абрамс (Нью-Йорк), илл.71