Марсель Дюшан. «Облизывая щеку»

М. Дюшан. Облизывая щеку

Возьмите гипс, наляпайте его на бумагу, на которой нарисован профиль. Теперь вылепите из гипса фрагмент того же профиля – и получится искажение, так что действительно язык вынужден будет лизать собственную щеку… Это все шутки, а на самом деле Дюшан все время подчеркивает некоторую условность материи.

Условность материи

Он не пытается представить этот гипс куском головы – потому что голова должна быть закончена в определенном материале, тогда создана будет художественная иллюзия, не так ли, или уж сохраните только рисунок, тогда иллюзорность будет большей, но все равно сохранится цельность – однако именно этой условной цельности и материальной иллюзорности искусства дадаисты и объявили войну.

Им это все не нужно, напротив, творчество – это процесс, а не результат, и потому все законченные, «зализанные» картины – чепуха, потому что выпячивают именно иллюзорность, а нужен процесс, нужно поймать явление на лету, в миг творчества, в раздвоенности, так свойственной всякому духовному деянию. Потому что и человек – раздвоенное существо, его ноги уходят в почву, а дух – в небеса.

Он сохраняет рисунок как основу, однако и гипс нужен, потому что передает ощущение третьего измерения, не застывая в этом измерении, и получается двусмысленность: вы оказываетесь в позиции вечного выбора, который совершить не способны уже потому, что ни одно из изображений не завершено. Творчество. Вечное искание, вечная незавершенность и несовершенство земного…

Вы стоите перед рисунком и продолжаете произведение, вам приходит мысль дать глубину за рисунком (сделать его прозрачным) или, напротив, создать некую среду вокруг этой модели. Потому что она реально работает, творит саму себя…

Тут есть какое-то основное ощущение условности материи, тотального творческого восприятия. Он воспринимает мир форм как массу, из которой лепит свои модели, и для него совершенно неважно, что вот это линза, а это книга, а это станок. Их функция и очертания принадлежат миру вещей, а он создает мир иной, и там они только молекулы смысла, которые нужны для создания этого сквожения и двусмысленности, дать толчок для творящего сознания. А иному тут делать нечего.

Посему эти вещи нельзя созерцать – их надо делать.

И на эту тему есть несколько произведений – вот «Аллегория жанра», картонная развертка с деревянными рамками и шестью этюдами, которые как бы представляют развитие замысла, который должен оформиться и установиться в определенном жанре, однако жанр не получается. У жизни нет жанра – нет его по сути и у искусства, которое всегда есть совмещение жанров. Жанр – иллюзия.

И так он опровергает все фундаментальные, такие материальные и надежные, основы искусствоведения… Все мертвящее, устойчивое, законченное, ясное – тут все должно быть таинством и движением, порывом и смещением, неожиданным и пронзительным, как крик…

Как смотреть эти вещи? Во-первых, это конечно же опусы для профессионалов, и мне представляется, это так же необходимо художнику, как мелки пастели или мастихин. Это наша кухня. Во-вторых, тут надо войти в среду, он создает определенную атмосферу вещи, а не саму вещь.

Парадокс Дюшана в том, что, используя исключительно вещи, материю для своих опусов, он совершенно убивает материальность. Условность материи и безусловность творчества. Потому что он мыслит очень современно, он ощущает самые важные и самые тайные движения и сомнения в художественном интеллекте.

О чем речь? О том, что художник, попадая в мир условности, мир философии, метафизики, вдруг оказывается в странной нерешительности. Действительно, было просто писать пейзаж или портрет – и так сложно выбрать ракурс и форму, материал и цвет для этих композиций, которые передают идею самого Духа, самой онтологии!

Легко написать ветви дерева – невыразимо сложно передать ощущение моего существования, сомнение или сон. И это реально не один образ: они рождаются, как шрапнель, выскакивают из темноты сознания, и вот, он находит гениальное решение: отражает их последовательно, разворачивая некую панораму сознания, панораму творческого процесса; он показывает вам, как разворачивается идея, все ее проекции.

У этого мастера есть еще одна особенность. Он так строит композицию, что она как бы исчезает, тут хаос, нет никакой системы в расположении предметов или их функциях. А чем она лучше жанра?.. Так работает наше сознание. Композиция – пережиток классической эпохи, когда – о, эти славные мастера так заботились о зрителе, так стремились облегчить ему восприятие – подавали шедевры на блюдечке!

А теперь не то, теперь мастер всю энергию концентрирует на направлении главного импульса, и нет ни сил, ни потребности кому-то что-то облегчать. Это восприятие не легкая игра, а серьезное размышление, это труд души и ума, тут нельзя расслабляться. Это не забава – это работа.

Иронично

Очень трудно смотреть, трудно анализировать – искусство стало так сложно, однако есть главное мерило. Надо все же понимать, в чем оно. В настоящем произведении искусства всегда есть это — развитие, импульс, познавательный порыв, высокое сомнение и сублимация; оно никогда не оставляет равнодушным. Но заставляет творческий ум искать идеальную форму, и в тысячный раз убеждается он в бесплодности и безнадежности этих исканий – чтобы в тысяча первый раз начать их снова.

И оно обязательно будет ироничным. Ирония – индикатор искомой легкости бытия, а она, в свою очередь, обеспечивает быстроту реакции, ведь тут нужна некоторая неотягченность — материальным и обязательным — и воспринимать эти опусы надо точно таким же образом: легко и иронично, отнюдь не придавая им того огромного значения мирового шедевра, которое они получили в глазах просвещенного мира…

Тогда получится импровизация на тему опуса – а не углубление в само произведение, потому что – повторим – тут углубляться не во что, и когда обычный зритель пожимает плечами и вопрошает: а что тут такого, что все пялятся? – он совершенно прав. Тут, то есть в самом опусе, ничего такого, гениального и пр. – ничего нет!

Но есть импульс, есть тема, есть крохотный парадокс, который начинает разворачиваться в вас, если вы удосужитесь открыться, стать податливым и уверуете в него. Дайте лепить из себя шедевр, вот и все. И вы будете ироничным и легким – это обязательное условие. Как бы сам художник запутался в трактовках сюжета, сидит и рисует то так, то эдак – не знает, где истина. А вы знаете?

Свобода и труд

Когда я в Центре Помпиду смотрел подобные вещи, я поймал себя на том, что быстро иду по залу, как завороженный, как во сне: бросаю взгляд на опус – и иду, уже не глядя на него. Мы смотрим эти вещи несколько иначе, потому что тут дело не в том, чтобы долго впивать – тут нечего впивать, – или наслаждаться оттенками или подтекстами – нет тут никаких оттенков, и они не имели бы значения.

Вещь Дюшана или Рэя проста, как крик. Она открытие – в прямом смысле слова: вот, перед вами открыли дверь, и вам надо войти и дальше идти самому. Это намек, парадокс, который теперь вам предстоит развернуть, создать картину самому. И никто не станет с вами о ней спорить, это ваша версия: имеете полное право. И нет тут речи о том, «что он имел в виду». Он «имел в виду» то, что вы увидели, вот и все.

Двойной рисунок лица «Облизывая щеку» прекрасен именно этой штриховой простотой, решительностью, с которой художник вводит эту пластическую двусмысленность; он оставляет огромное пространство для размышления и философского моделирования – истинный образец модернистского произведения!

Пример? Пожалуйста, сегодня, когда я раскрыл альбом, он показался мне шедевром онтологии. Я существую в виде карандашного наброска, никак не могу вполне проявиться… С другой стороны, часть меня все время тяготеет к проявлению, онтологической полноценности, чтобы я мог сказать о своем бытии нечто определенное: вот, это я, я таков, ем суп, жизнь прошла недаром, я снял фильм о Дюшане и пр.

И тотчас, как только следует это проявление, оно сразу окаменевает – часть меня окаменевает в точности так, как он показал в своем ироничном изделии; феноменологи вслед за А. Бергсоном назвали это ретенцией: мое сознание все время задерживает мгновения и состояния, и они становятся материальными, проявленными – каменными…

Черт подери, согласитесь, мы все время пытаемся подвести итоги. Мы все в разной степени страдаем комплексами неполноценности, видимо, это свойство нашей человеческой природы… Точнее… мне кажется, эта двойственность, о которой он тут мыслит, она ведь неприятна, даже может быть весьма опасна для неуверенного сознания. И человек все время норовит зафиксировать какой-то результат – вывод, чувство, ощущение, — обрести уверенность хоть в чем-то —

Меня странным образом вдохновляет это сквожение —

Между легким штрихом
И застывшею каменной глыбой
Между небом и смертным грехом
Между птицей и рыбой
Я сквожу налегке
И ныряю в небесную нишу
Только грифель в руке
И расчетом себя не унижу
Буду снова лепить
Жизнь покажется невыносима
Только тонкая нить
Только струйка из сизого дыма  
Чтобы снова дышать
Снова мучиться адом и верой

И за право сказать:
Я сегодня опять
заплатил за огонь полной мерой…

Завтра я напишу совсем другое. Я вдруг замечу, что глубина профиля более 5 см! – это же очень много, и не может не возникнуть ясное ощущение изящного таинства. Смысл укрывается как за пазухой, между двумя тонкими и парящими очерками профиля лица. А посмотрите, как поймано движение – как резко раскрывается лицо, как свежо и живо выходит рисунок из-под каркаса слепка!

А через месяц я вдруг увижу тут пропасть между техниками, между тонким мерцанием прерывистой линии рисунка и гладким накатом мертвого гипса – о, как далеко художество от полного выражения сути человеческого облика!

Это искусство, которое не желает каменеть и означать нечто определенное. Оно видит в определенности и ясности огромную опасность. В мире потребления, где мещанство каменит все и вся, оно заставляет интеллект пульсировать, работать, неустанно идя по тропе смысла. Но это труд, которым добывают свободу.

«В основе своей все неподвижно» — вот истинно зимнее учение, подходящее для бесплодного времени (Ф. Ницще)