Пауль Клее в зеркале французского структурализма

Объектом является мир, но мир невидимый
П. Клее. 1920

П. Клее. Вилла Р

Это картина «Вилла Р» 1919 года. Вы не понимаете этой картины? да?.. Я тоже… Всегда немножко смешно, когда человек восклицает: «Я не понимаю картину!» — так словно весь видимый мир вокруг себя, и людей, и саму нашу жизнь, и историю – все это он достаточно ясно понимает…

Это стремление понять и выразить в ясных словах смысл окружающей действительности – наследие диамата, когда нас учили, что жизнь ужасно проста, в ней и понимать нечего, и сводили содержание сложнейших произведений к простецкой социальщине… Обучаясь у этих учителей, вообще перестали понимать и себя, и друг друга, не говоря уже о искусстве…

Не понимаете Клее? А Шишкина поняли? То есть, там и понимать нечего? – но это неверно, очень много вещей в живописи Ив. Ив. Шишкина, которые весьма полезно было бы разъяснить. Любая великая картина – загадка, и так и следует к ней подходить; она вовсе не есть отражение окружающей жизни, но самоценная реальность. Отдельная непостижимая реальность. Уникальный слепок Бытия…

Стремления к упрощению свойственны тем, кто вообще лишен понимания, никогда не задумывался, например, о простой аксиоме: если человек – это отдельный, особый и неповторимый мир, так и понимание этого мира должно быть особым, иначе вышеприведенные слова – просто ветер… Значит, нет одного понимания – есть разные модели смысла, требующие разных подходов.

Нет мира – есть миры. Мир моей личности, мир Иисуса, мир гор… Мир, видимый языку, письмо или речь, являются только вариантом языка – и мира, как видимый мир – графический или живописный вариант мира, проявленный и уже потому заведомо резко искаженный. Но искажения и есть суть этого своеобразного внутреннего мира, мира мастера, подобно тому как именно искажения и мелкие пороки составляют часто суть интересного характера…

Мы не избегаем, напротив – стараемся сохранить эти миры, которые и определяют разнообразие, многоплановость и в конечном счете – глубину нашего мира и нашего понимания. Без этого нет прозрений, нет творчества. Только опять же, все не так просто.

Ж. Деррида пишет:

Знак и божество родились вместе в одно и то же время

Означает: в знаке скрыта огромная сила и потенция выразительности; целая вселенная в знаке; умопостигаемое и вневременное письмо обозначается метафорой, то есть метафора — средство выражения истины, в то время как обычный язык — средство превращения ее в предмет знакомый и обыденный, получается как бы — убийство истины…

Божественное письмо противопоставлено человеческой искусственной и ложной записи. А человечество придумало многочисленные способы совершенно бессмысленной, банальной записи, которая, по виду, совершенно соответствует искомому, на самом же деле лишена всякого смысла, мертвая запись, мертвый текст – таковы большинство так наз. «научных» текстов в области гуманитарных наук…

Люди научились писать… Гладко, логично, даже иногда со смыслом; явились целые армии писак, которые пишут даже не для того, чтобы нечто кому-то разъяснить, а пишут, потому что это их профессия. Журналист хочет, чтобы что-то с нами стряслось – чем хуже, тем лучше; тем больше будет писанины. Толпы «ученых» исследуют чепуху, и даже бывает (ведь бывает…), человеку и сказать-то нечего, а пишет, публикует, одно влечет другое…

Кризис этот не сегодня возник, наиболее глубокие из писателей замечали не раз, что уже ничего нельзя выразить. А видимо, дело в том, что сам язык наш стал не способен выразить, и все усилия втуне: язык оказался слишком безликим, чтобы выражать не только внутренние состояния людей, но и иные события… Вы понимаете, в чем драма? Мы превратили язык в дешевку, и он перестал рождать чудеса, сказка про золотую рыбку…

Так приходит мысль о иероглифе. Она пришла давно, еще Плотин писал о египетских иероглифах, что

Каждый такой иероглиф уже и сам по себе может быть принят за образец мудрости и знания, но это знание и мудрость особого рода, так как тут предмет предстает созерцанию сразу в целостном синтезе всех своих очертаний, не требуя для своего представления ни размышления, ни усилия воли. Каждый такой эмблематический образ потом раскрывался в ряде других эмблем и разных символических знаков… ¹

Значит, секрет прост: ничего нельзя выразить «научным языком», и чем он точнее, чем научнее – тем меньше можно выразить уже потому, что еще больше мельчится предмет, еще изощреннее детализация и систематизация, какой уж тут синтез! Такой ум подобен заблудшему в лабиринте: он бегает по переходам, считает углы, даже придумал систему, однако совершенно не может представить, где он реально находится.

Но мы же все привыкли именно к этому языку, к этой системе записи, этой логике письма – и она переходит на все виды деятельности, в том числе и на художественное творчество? Вот тут и начинается борьба за выразительность, за право поистине выразить себя. Творец не принимает традиционного языка, он пересматривает все, и в первую очередь сам язык.

Идет на самом деле напряженная борьба за смысл: одни пытаются выразить его, разрушая книгу, текст, порядок записи, канон и правила, – другие всеми силами пытаются остаться в рамках канона, служат букве, а не духу; дух ведь разрушает, требует жертв, может убить… И они уютно устроились в раковинах законов и правил, так было всегда и так будет всегда, покуда человек пытается постичь себя и мир. Жрецы элементарных теорем…

Может быть, эти процессы протекают параллельно, нужны и те, и эти? Так надо не забывать, созидая — разрушать: разрушение книги обнажает поверхность текста. Деррида пишет о гибели книги, которая есть искусственная целостность мира, но человек желает истинной целостности, и идет от книги к тексту, который не умещается ни в книгу, ни в привычные представления — это иной язык, соответствующий иному сознанию.

Что же, он у каждого свой? – у меня один, у Клее другой? – конечно, именно так и обстоит дело, и изучение искусства есть на самом деле изучение языков, только не надо пугаться: труден первый десяток, а потом дело идет как по маслу…

Письмо искусственно, письмо — «заслон» (Ф. Соссюр), оно вторгается и мешает (это заметил еще Платон), это некая искусственная техника, излом и искажение смысла. Соссюр написал: «Письмо скрывает язык от взоров» — и верно написал, ведь живое многообразие мира языка оказывается сплющенным (в письме – одно измерение, одно направление).

И точно так же живописная линия, копирующая объекты, скрывает их, передает не смысл, не ощущение, а поверхность; вполне реалистический рисунок копирует облик предмета, не пытаясь передать образ — дух его, его речь, его жизнь, его дыхание и связь с Космосом.

Художники опомнились: словно они забыли о смысле искусства, превратив его в фотографию реальности… (и сама фотография их отрезвила, конечно.) Нет, эта нервная линия может выражать настроение и каприз, драму и вопрос; а цвет в массах звучит, таит мистику, зовы, звуки, тайны — не оказывает обратного воздействия на жизнь, не стандартизирует ее, не создает моделей, но являет бытие в исконном виде, тот отпечаток сознания, который явился в данный миг в данном освещении и настроении.

Это живая эмоция, которая мелькнула и угасла – сама Поэзия, неуловимая и вечная; потому что это великая душа, которая не может жить без поэзии и правды.

И если верно, что «между звуками и языком нет никакой необходимой связи» (Ельмслев) — так же и между предметами и цветом, или ними и живописной линией — это особый вид бытия, особая субстанция. Да, логическое изложение (реалистический рисунок) всегда есть форма, а не содержание, всегда есть чистая копия — сегодня это уже аксиома.

Тут ценна «несводимость к иному» (Деррида) — «чисто живописный контрапункт» (Кандинский); и говоря о различании, Жак Деррида имеет в виду и то, что современный интеллект стремится именно разделить, он по стилю и основному инстинкту аналитичен; и чем сложнее жизнь, проблематика, идеи, тем сильнее наше стремление к анализу, ясному представлению разных сторон объекта.

У Клее, цвета звучат сами по себе, отталкиваясь, вступая в собственные отношения, мир на холсте отражает внутреннее состояние — тут особая система записи, без которой нет стиля; это таинственный мир Представления, всплеск живописного образа, реальность, которой нет аналога, но в которой ты ощущаешь богатство форм и реальное глубоко человечное содержание, он написал в письме:

Глубина и неповторимость, интимность и ясность…

(а помните: поэзии живой и ясной… и т.д.?!) то есть тут стиль — не просто индивидуальные интонации, но совершенно своя система записи, свое письмо: он создает серии иероглифических набросков, и это живые эмоциональные сообщения, полные тайны и нежного шепота теплых тонов…

Его тонкие линии точны и стремительны, и ломки – они воистину живые и каким-то образом говорят живым человеческим языком, глубоко лиричны и неповторимы, тонкие, чистые рисунки Клее — пронзительная человеческая лирика, трепетное послание из европейских джунглей 30х годов

Его фигуры напоминают реальные предметы, но никогда не сливаются с ними, как фантазия никогда не сольется с реальностью (Э. Ярди)

Это «самобытная реальность» – но более скольжение между реальным и идеальным, чистый художественный образ, — тут у нас тоже миф:

С тех пор как возник знак, нет более никакой «самобытной реальности ² 

— то есть метафизика для современного мыслителя не какая-то великая тайна, он смело вторгается в эту область и системой значений (или знаков) выражает самые сложные ощущения.

Или так: всякая живая реальность (не суррогат) конечно же само-бытна, в смысле – она бытийна, она существует, и ее существование укоренено именно в аутентичном отражении ее мастером – в проживании, и прочтении зрителем, который становится соавтором…

Чего, кстати, не возникает с так наз. «реалистическим искусством», где мастер — просто отражатель, копиист, а вы — просто наблюдатель: вам лень ехать на море, вы глядите на картину, и, хотя есть разные картины, есть, например, Айвазовский, по принципу восприятия происходит именно так…

Это конечно же связано с глобальным изменением масштабов и качества восприятия.

Ж. Деррида: «письмо выдает себя за полноту слова, тогда как на деле оно лишь восполняет его слабость и недостаточность» ³ — письмо опасно, оно искажает, так же и отказ от реалистического письма есть не искажение и не поражение искусства –

напротив, возврат к естественному высокому творчеству, не отягченному убогими рамками так наз. «окружающей реальности»: передан тот неповторимый отпечаток чувства, впечатления, панорамы, которые исконны и истинны, хотя неудостоверимы, но прошла эпоха удостоверения, теперь эпоха свободы.

Э. Кассирер писал о такой системе знаков:

То, что обыденному, «профанному» взгляду на мир представляется непосредственно данной действительностью «вещей», религиозное сознание превращает в мир знаков… Всякое событие становится притчей ⁴ 

Создание знака в процессе внутреннего развития духа – всегда первый и необходимый шаг на пути познания сущностей.

Это очень хорошо совмещается с программным для Баухауза переходом к «новому живописному контрапункту», новой системе выражения, ведь знак – новая основа, «в нем впервые выражается нечто устойчивое» ⁵ – и отметим в этой мысли духовный элемент, который эти мастера понимают предельно широко.

Клее рассматривает систему знаков как поэтическое самовыражение. «Интимность и ясность…» Этот стиль оперирует с тонкими материями, пишет сущее… Однако разве тут есть ясность? – и получается, что живопись заставляет нас снова обсуждать понятие, идти к сути слова:

ясность бывает разная, и она бывает упрощением, банальностью, которая смывает смысл, а тут именно ясность его ощущений, точность воспроизведения живого всплеска эмоции или метафоры; тут художник не подделывается под ваше привычное восприятие, но вызывает вас на ответное усилие творчества для постижения высшей реальности, в которой теперь вы едины –

это сон, видение, мрачная и сочная картинка, которая никогда более не повторится, уникальное соитие с сущим… это ночь не как мгла и огни, не как мрачная махина дома – к черту дом, искусство пишет людей – но как взрыв темного краплака, фиолетовый зигзаг женской походки, чистые лирические впечатления, от которых невозможно оторваться…

Он умеет писать одиночество – вон, торчит деревце среди розового пустыря, – или живое впечатление, при этом не напирает на вас с «идеей», как некоторые сюрреалисты, в его композиции всегда есть пустота, ниша, и вы свободно можете бродить по ней, размышляя и впивая то впечатление, то редкое настроение, которое в ней несомненно есть…

Конечно, неопытный зритель пожимает плечами; ему кажется, что все это очень просто…

Предположение, что «так каждый может…», известно – и нелепо; оно нелепо уже потому, что если так может еще кто-то, так и прекрасно: отлично, если обычный человек получает доступ к вершинам искусства, и Рене Магритт пишет на кухне великие полотна – чего же тут бояться или стесняться?

И это возражение нелепо потому, что такого богатства форм, такого поющего рисунка, такой тонкости эмоций нет у «всякого» — и в этом плане такое искусство необычайно сложно, потому что оно все время скользит по грани абсурда и трагедии.

Проста – копия; полный отказ от всякого копирования реальности – шаг смелый, тут сложность необычайная, это понимает всякий, кто брал в руки кисть.

А разве не трагично заболеть невыразимостью смысла, понять невозможность написать его, увидеть воочию собственную человеческую тупость – не говоря уже о том, что иногда художник, и даже абстракционист, выглядывает из окна.

Но с другой стороны, действительно так может всякий – в смысле: может присоединиться к творчеству, развить простой образ в сложное настроение, модернист всегда требует сотворчества и не предлагает смысл на блюдечке… над смыслом надо трудиться, и такое понимание – это тоже высокий труд.

Художник описывает в чувствах и красках космическое единство, он пишет невидимый мир, где нет прямых… потому что он ведом тонкими чувственными импульсами… (П. Клее)

Мне нравятся картины типа «Виллы Р», где сплелись странные фантазии, сложное единство привлекает и заставляет расшифровывать…

А виллы на самом деле нет, и пейзажа нет, и всего этого банального мира тоже нет, а есть тьма сознания, ночь, в которой взрывается фантазия, и свободный человек парит и поет, и дрожат тонкие ниточки связи, во мне звенит Космос…

Это и есть тот «мир невидимый», о котором он писал в своих заметках, та поэзия, от которой мы поотвыкли – а привыкли к банальности и догме, и кто-то должен взорвать эти привычные представления, чтобы даровать нам самое ценное, что есть на свете… что? свободу, конечно, что ж еще…

***

…поющий мир, и в нем танцующая душа человека,

вырвавшаяся из плена мировой тоски, выпавшая из пошлости и сохранившая нежность —

лукавая и смеющаяся душа моя…

Гераклит написал о вечном движении души,

взлетая и падая вновь, она вечно танцует меж бездн
он забыл объяснить, как это больно…

И таковы все великие поэты —

вечные хулиганы, выпадающие из жизни в Космос Духа;

это каракули? —
да, каракули высшего разума,

которому весьма сложно объяснять нам простые вещи —

эмблемы высшего значенья
где одержимость и мечта
мучительные озаренья
клубится светом высота
и немы чистые уста…

это живопись, которая снимает анализ —

ее невозможно разъяснить, ее нельзя понять

вы не чувствуете этой светлой реальности,
веселого и светящегося Господнего Царства? ⁶

1. Плотин. Эннеады. Киев, 1998, 5.8.6

2. Ж. Деррида. Грамматология, с.230

3. Там же, с.295

4. Э. Кассирер. Философия символических форм в 3х тт. СПб, «Университетская книга», 2002, т.2, с.260.

5. Кассирер, 1.25

6. В. Летов