Пауль Клее. Акварели
Искусство касты, а не демоса
Ортега-и-Гассет
Миражи
человеческое измерение бесконечно
задача в том, чтобы найти его; при этом возникает много сложностей и препятствий: начать с того, что оно не подходит всем, а, может, и не подходит никому
чем более я субъективен, то есть правдив, чем менее использую какие-то штампы, общие слова и выражения, пишу по лекалам, отражаю общую реальность – тем меньше шансов, что кто-либо вообще меня поймет
понимание этого искусства своего рода чудо новых времен
П. Клее. Перед воротами Кайруана
мы бережно храним эти листки, незаконченные, просто наброски, которым мастер не придавал особого значения; незавершенность – одна из черт такой живописи
старое искусство фиксировало некий порядок жизни, модель мироздания; масштаб этой модели был невелик, она вся умещалась на столе в натюрморте: вот ваша жизнь, и закончится она грустно, но пока вкушайте плоды с древа…
такое искусство учило жизни и устанавливало ее каноны; новое искусство занимается совершенно другим делом: модернисты никого не учат жить в этом мире, где люди превращаются в муравьев; разрыв с человечеством окончательный и не может быть восстановлен
художник ищет свой путь в мире, свой голос, и это исповедь, а не выставка; и его произведение не содержит той картины мира – оно стало знаком мира иного, огромного, о котором прежние мастера лишь мыслили втайне, но не дерзали изображать или выражать
и поэтому мы с нашим архаичным подходом пока не можем оценить этого искусства, его духовного заряда и пафоса трансфигурации; чтобы понять его, нужно быть художником, пусть в самом широком смысле – надо быть творцом
Фассбиндер в фильме «В году 13 лун» показывает героя, который все мечтает вернуться к любимой работе на мясобойне – это плотский человек, плотскость так и лезет из него, хотя он добрый и по-своему милый человек, однако он безнадежен, он обречен – и гибнет
расчет на людей, их понимание и помощь и любовь – безнадежный проект, все операции в мире сем плотские и не могут помочь в тот высший миг, когда на карте судьба; а большинство человечества обретаются в этом плотском абсурде и даже не ведают о иных мирах
никто, никакое искусство не в силах помочь тому, кто укоренен в мире сем и мечтает о своей мясобойне; а художник зовет ввысь, чертит таинственные знаки Бытия, в вечном движении к своей звезде
и пусть эпатаж пигмеев никого не обманывает – это движение настолько интенсивно и поглощает все его силы, что их не остается для того, чтоб кому-то что-то доказывать или разъяснять; он просто не умеет этого делать; это трагическая судьба уже по самому накалу страстей и плотности бытия
что касается публики, то мне кажется, она не настроена на понимание таких вещей; обычные люди в своем обычном мире мелких дел и забот вовсе не думают о Космосе или свободе
жизнь по аксиомам, по вечному распорядку, не задавая главных вопросов и сведя судьбу к понятным мелким целям; и постепенно в таком обывателе рождается насмешка над всем святым и высоким, цинизм воцаряется и назад уже нет пути; слишком многие сегодня не умеют существовать в условиях неизвестности, в непонятной системе ориентиров, искать эти векторы и в искании, исследовании находить радость
Тот, кто в познании умеет остановиться на непознанном, — совершенен (Чжуан-цзы)
наше искусство совершенно иное – прозрачное и ломкое, неустойчивое и странное, словно они ищут некую точку опоры в Космосе, в Логосе, потому что на земле ее просто нет
и в незавершенных небрежных акварелях Клее мы находим гораздо больше порыва и мечты, иной мир, горние зовы, которых даже нет в завершенных работах; тут художник проходит сквозь реальность; тут зафиксирован миг мира как миража (может, у них один корень?)
потому что обычно мир вокруг него, воздействует, предлагает самые разные предметы, тела – в нем слишком много плотскости, материи, а ведь она мертва; так рождаются плотные, многофигурные композиции, в которых он словно в борьбе с миром
но у него есть свои миражи, в которые он уходит, ускользает от этой кишащей бессмысленной материи; потому что ничего в этой жизни не стоит на месте: мир каменеет, жизнь замирает в этих диковатых картинах массового психоза – мы не от мира сего
П. Клее. Два верблюда и осел
пустыня — вечный символ одиночества, некой нулевой степени реальности
эти рисунки как попытки – попытки прорыва; они никогда не могут быть завершены; чудесные видения! – раз за разом он пишет их, и никогда не исчезает эта прозрачность, взрывы света, странный мир, расчерченный иначе и живущий по своим законам – мир пустыни
песок — интересная субстанция; разумеется, он символизирует всякую мертвечину и безнадежность, однако и беспредельность, и ту нулевую степень бытия, с которой начинаются миражи, т.е. искусство
но только начинается: Клее исследует реальность и не находит в ней энергии прорыва, того Космоса, который проглядывает в его ранних акварелях
часто там просто хаос; чиркает свободно, ничего не получается, проступают сквозь штрихи какие-то здания или лица; смутное ощущение бытия, они вдруг ощутили отсутствие ясности очертаний и то, что этот мир иной никак не соотносится с видимым
выход, отсутствие – единственное средство и другого пути нет, чтобы остаться живым и — творцом
и странным образом – чудесным образом люди оценили эти странные рисунки
вот такие вещи самые пронзительные; тут в какой-то невыразимой беспредельности потерян человечек со своими игрушками – судами, машинками, домами – и пытается сохранить тепло среди этой холодной махины Космоса
предельная расплывчатость и незавершенность вдруг оборачиваются – в неком ином измерении сознания – максимальной точностью попадания в ощущение одиночества
в то чувство, которое знает только современный человек со всеми его познаниями и неразрешимостью судьбы…
эти трепетные, прозрачные, детские рисунки подводят к главным открытиям
пройдя эту открытость и наивность, не огрубев, не отбросив обнаженность и трепет, художник находит свой стиль, в котором уже смело и самовластно выражает совершенно новые феномены
он играет мирами, отбрасывает пиетет перед формой, перед материей; ему смешны ученые потуги и вековые дискуссии о смысле и содержании «субстанции» — он более не зависит ни от какой «реальности» и ни от какой материи, понимая, что все это тот самый дух тяжести, о котором так ясно написал Ницше
а чтобы взмыть ввысь, нужна легкость
ну, понятно, что этому нельзя научить, объяснить, преподать – с этим вы приходите, пройдя свои пустыни и сомнения, падения и разочарования; повторю: это искусство, которое не пишет для вас всю картину мира, потому что эта картина не имеет никакого реального смысла для живой души, это призыв, окно
он понимает: слишком много вещей на свете – нужных, полезных и вполне положительных – которые прижимают человека к земле, слишком много тяжести – слишком мало света!
и при всех наших знаниях и технологиях, мы с нашим усложненным сознанием не растем, а умаляемся; но что же это такое! – расцвет знания, ученые углубляются в Галактики, в микромир, в глубины Океана, а человек становится все мельче, и бегают по улицам городов миллиарды муравьев…
эта картина кого угодно с ума сведет…
и рождается отвращение к этому миру, в котором утеряна святость и живость, любовь и свобода и ценится лишь зримое и вещественное; это святое отвращение подобно крылу, которое вздымает ввысь
так рождается свобода, удивительный дар Божий – дар немногим, и вот мир моего сознания, свободного поющего сознания веселого человека, в который вы можете войти, но не можете овладеть им или присвоить — потому что это свобода и тут нет ни обучения, ни зависимости, ни власти
тут музыка и тайна
П. Клее. Ангел все еще женственный