Страна неволи. Константин Бальмонт и Фердинанд Ходлер

Письмена немых проклятий,
Мне нашептанных судьбой…
К. Бальмонт

естественно, все символисты – братья

у них особое сознание; и дело тут не в «поэзии намеков», как объяснял это простоватый Брюсов, а в особом ощущении обреченности и стесненности, в мире они гости, им тут зябко, их влечет мир иной

Мы лежим на холодном и грязном полу,
Присужденные к вечной тюрьме…

жизнь – тюрьма; люди ничего не видят воочию, не знают, существует ли мир вокруг — «Только зыбкие отсветы бледных лампад…» — они не помнят себя и своей цели, смысл утерян,

Мы забыли о солнце, звездах и луне,
И никто нам не может помочь…

лирика раннего Бальмонта очень философична; пожалуй, это настоящий поэт-мыслитель; и он понимает: только сам человек может прорваться к смыслу; но не через земное и понятное: все земное неверно, и тоскливо-бесконечно тянется эта равнина или лес, который всюду и с которым он борется, как лермонтовский мцыри, не в силах одолеть этих мертвых стен

«Страна неволи» — это земля /с любой буквы/, на которой нет цели, смысла, искупления и избавления

О, безбрежность, бесконечность непонятного пути!
Если каждый шаг — ошибка, кто же мне велел идти?..

я задаю этот вопрос другими словами каждый день – и не могу найти ответа; означает, что это настоящая метафизика; путь абсурден, и потому в борьбе, в схватке есть последние граны смысла, и он зовет врага, потому что на холодной и бессмысленной равнине нет друга, нет брата /ведь непонятно то, что делает людей братьями/:

Враг! Откликнись! Нет ответа, нет луча душе моей…

почему враг дает луч? — потому что это возможность противления, ясная цель, и ужасен не враг, опасен не противник, а бесконечная равнина, беспросветная мгла быта… в общем, очень русская лирика, тут жизнь иногда напоминает какой-то бесконечный тягучий сон – точь-в-точь как на картине Ф. Ходлера, где люди находятся на какой-то скалистой равнине, объединенные тягучим кошмаром

это самая антиэкзистенциальная философия; тут человек не выпал из мироздания – он несет в себе все ритмы и формы и идеи, подспудно, в подсознании вершит танец со всей природой, которая преображается в его сознании

в эпоху падения антропоса, разочарования в человеке, эпоху войн и конфликтов, развенчания кумиров и пр., человек Ходлера раскрывает свой тайный горизонт, который оказывается необъятным

он не одинок, он в тайной гармонии со всем сущим; видимый мир – лишь грубая поверхность вещей – эти идеи нашли свое выражение в новой мистике; любимый мотив Ходлера – плавное движение дев, сидящих в магическом кругу

мы вершим круг мироздания – бессознательно, мистично, интуитивно, символично, там мы все – двойники; кстати, эта тема очень часто встречается у Бальмонта

он задыхается в тупиках Смысла: философия открыла ложь морали, бессмысленность созидательных усилий человека, которые все равно разбиваются, как о волнорез, о эту вечную холодную ложь, а в его поэзии безысходное отчаяние этого тупика, бремя греха, она вся пронизана током духовной обреченности — обреченности высшей силе, Истине, Богу…

у Ходлера та же обреченность, потому что его герои не смогут вырваться из этого мистического круга; только это иллюзия общности, полагает наш поэт, и на самом деле на этом пути человек один

«Если кто мне отзовется, это будет мой двойник…» — почему? – потому что от человека к человеку пролегли слишком сложные тропы, там пропасти и обрывы, и люди не слышат друг друга, в море абсурда не слышат ничего и не понимают слов

танец жизни вершится помимо их воли

и человек принимает своеволие, прямо по Достоевскому — он становится крепостью, он движется в ночи, настороженный и страшный,

И во тьме мне страшно встретить очерк бледного лица…

ведь каждое лицо — новая загадка и новая трагедия, новый вопрос без ответа; вы читаете его и следуете за ним и вдруг встречаете раздраженный взгляд: вы тоже оказались в неприятной роли двойника…

человек, у Бальмонта, живет в Вечности не абстрактно, но спрессованные в его душе времена конкретно мучат: он человек будущего, он солнце, он дикарь…

…Но рынку дань отдав, его божбе и давкам,
Я снова чувствую всю близость к божеству;
Кого-то раздробив тяжелым томагавком,
Я мной убитого с отчаяньем зову…

почувствовать близость к Богу на какой-то миг, и в этот миг именно и ощутить всю невозможность веры в тебе, в сущности животном, дикаре, отсюда ярость и безысходность его героя — тела этих высоких и светлых дикарей струятся на картинах Ходлера

все чувства сплелись в этом яростном и страшном клубке! — дикарская сила и ярость, гармония слияния с Вселенной, но и бешенство жизни, запертой в тупиках современного сознания, — вот единственный способ пробить эти проклятые стены, — «кого-то раздробив…» — вы убиваете человека — это происходит со всеми нами, такова наша жизнь, — и даже не ведаете, кого и почему, ведь он для вас — лишь «очерк бледного лица» во тьме

Господи, это что же — результат нашей цивилизации, университетского образования и комфорта?! — умных книг, которые мы написали, гуманизма, которым мы отравили все? — это — результат?! — в ходе цивилизации мы убиваем, чтобы потом в ужасе оплакать, бессильно звать «убитого» — но есть страшная неотвратимость судьбы и истории: некого звать!!

да, этот поэт коренным образом отличается от многих иных, весьма авангардных и авантажных, как предтеча от последователей, которые толпой повалили в символизм, видимо, выпустив его главный пафос, главную боль, это безысходное мучение на стыке инстинктов /в том числе высших/ и цивилизации /часто дикой и пустой/

 

совершенно непонятно, как можно любить, дружить, как возможна какая-то близость в стране неволи; однако, с другой стороны, он открывает в человеке новую свободу; «В душах есть все!» — и это все огромно и прекрасно; возможно, тут какой-то закон духовной жизни: окружающие, близкие неизбежно ограничивают духовный горизонт человека, а тут полная и пугающая духовная свобода, которая мучит, томит, сводит с ума и открывает безграничные возможности; весь мир оказывается одушевленным

однако это не снимает коренного порока — искажения, которым пронизано все

Я горько вас люблю, о бедные уроды,
Слепорожденные, хромые, горбуны,
Убогие рабы, не знавшие свободы,
Ладьи, разбитые веселостью волны…

уроды ощущают незримые токи общности; это странная и мучительная, но единственно возможная близость проклятых; естественно, их уродство лишь в осознании уродства… философия разрушает личину, чтобы воздвигнуть личность

очень важная идея; тут ведь вопрос: в такой действительности, искаженной и страшной, что происходит с идеалами, например? — они что же, остаются неизменными? — нет, человек отвергает прежние кумиры, он становится свободным от догм и ищет жизнь, а не красоту; красиво и нравственно, благородно и духовно живое — в любой форме, с любыми уродствами, и более того: само уродство, искажение сближает всех нас

мы уроды, и мы находим силу в этом диком и слепом порыве к совершенству, «Сквозь мир случайностей к живому роднику» (здравствуй, Бэкон)

Ходлер в определенной степени иллюстрирует эти стихи; его чистые, свободные от лишних деталей портреты представляют именно эту просветленность, выстраданную новую землю, по которой шествуют его герои – отчасти тут параллель с нашим Нестеровым

а родником является творчество

в стихотворении «Ломаные линии» Бальмонт признается, что никогда не встречался «с своим ожиданьем»: мечта, фантазия, поэзия не имеют отношения к действительной жизни: «мир случайностей» существует параллельно миру реальному (т.е. моей высшей реальности); и в этом случайном мире нет ничего моего, близкого, родного: надо просто пройти его, одухотворяя и придавая смысл:

Будет откровенье — вспыхнет царство мглы.
Утро дышит пурпуром. Чу! кричат орлы

человек стал другим, более сложным, и он воспринимает жизнь сложнее: в ней нет «нет и да», но есть клубок противоречий, «царство мглы», в котором символически содержится высший смысл

у нас в поэзии были орлы и были обыватели, однако Бальмонт поразительно синтезирует самые разные состояния: задавленный в «царстве мглы», он поднимает голову и готов к бешеному броску в небо, словно постоянно слышит крик орлов; неплохая формула смысла жизни…

 

это поэзия, которую сложно загнать в какие-то формы, точно определить ключевые нравственные идеи — это значит не слышать ее пронзительный глас, не ощущать ее мощного космизма:

Я не знаю мудрости, годной для других,
Только мимолетности я вплетаю в стих…

в мимолетностях бездны, а мудрость «для других”, т.е. для всех, мертва… истинный мир таится за декорациями действительности:

Все обычное прогнал,
Легким стоном простонал,
Бросил с неба им цветы…

это поэзия духовного экстремизма, которая не признает никаких компромиссов, и ее понимает только свободный; и ещё это поэзия удивительно красивая…

Я слушал море много лет,
Свой дух ему предав…

посмотрите, как пишет Ходлер бегущую девушку, посмотрите на его чистые, струящиеся фигуры, и вы лучше поймете Бальмонта; упоительная музыка строк действительно подобна волне: волны поднимаются и опускаются, завораживая слух, чаруя и увлекая доверчивые души на дно…

И в этой мгле морского дна,
Нежней, чем воды рек,
Им будет сниться вышина,
Погибшая навек

а сам поэт? — став волной, он не перестает быть небом; в символизме все живые личины: смысл проявляется разными краями, никогда не открываясь вполне: я перерождаюсь в волну и зову вас, но когда вы доверчиво нырнули ко мне — вы гибнете, впервые осознавая, задыхаясь страшной красотой мира, а я взмываю ввысь, и теперь я уже заточен в башне /»В башне»- так и называется это стихотворение/ — и вы, читатель, постепенно учитесь этой духовной вездесущности, гибкости — и обреченности

Я делаюсь мгновеньями во власти всех вещей,
И с каждым я, пред каждым я и царственно ничей…

это гимн совершенной духовной личности, овладевшей мировой жизнью: она там не пасынок, а полноправная особь в этом Всеединстве; вам не кажется, что мы разучились величию, привыкли к своей обычности, смирились с «местом в жизни»? — человек, у Бальмонта, сам становится неким «великим Безликим», растворяясь в мире, и впечатление, что он может обратиться в стол или ураган, — вот, увидел собаку, и «со зверем зверь, люблю ее» — он теряет некие фиксированные качества: я не обязан быть таким-то и таким-то, «Все во мне, и я во всем»; нет даже нравственных обязательств — они вторичны по отношению к духовной задаче, поэтому в конце стихотворения:

И вечно твой, всегда с тобой, не изменю судьбе,
Но в страшный миг, о, милый друг, я не приду к тебе

люди сбились в кучу и надеются друг на друга, утеряли волю к жизни, и потому его герой утверждает право личности и ее свободу от обязательств; потому что такая личность не оказывается безоружной перед этим «великим Безликим», когда оно вдруг наваливается всей мощью на испуганную душу

мы растворяемся и теряемся в море связей и обязанностей, и как-то механически живем с близкими, дорогими нам людьми, а в страшный миг отчаяния или откровения теряемся и чаще всего упускаем эти миги отчаяния или счастья — эту волшебную бездну Непостижимого: беззащитен и достоин сожаления тот, кто не имеет этой бездны в себе, кто не готов к страшному мигу откровения

Но в страшный миг, о, милый друг, я не приду к тебе…

о, как страшна, как роково накатывает эта мелодическая раскачка строки, это нежное уверение в неизбежной измене — измене там, за горизонтом действительности, где измена оказывается актом высшей любви

*

«Будем как солнце!» — призыв варварский, однако это спасительное варварство, которое возвращает человека как бы к исходной точке: он стал дурным христианином, христианским мещанином: растворился в Боге, исчез, стал рабом ритуалов и догм, отрекся от той великой свободы, которую ему даровал Господь; это призыв не безверия, но богоборчества в самом высшем смысле:

Будем как солнце! Забудем о том,
Кто нас ведет по пути золотому.
Будем лишь помнить, что вечно к иному —
К новому, к сильному, к доброму, к злому 
Ярко стремимся мы в сне золотом…

Забудем о Боге? Да, пусть Он пребудет в высотах, и мы идем к Нему, но оставаясь собой; именно Он ведет нас ввысь, однако пока, для нас, Он — нечто иное, и только; мы лично /вне мифов и проповедей/ мало знаем о Нем, и истинное знание о Нем принесет нам не мысль, но деяние, а именно: духовное деяние, духовный рост

«Сон золотой» — определенный тип бытия, а мы делаем наше бытие серым и однозначным, мы утеряли то творческое, бурное, многоцветное сознание, которое Бог дал нам для этого пути; это желание мощи: дела, жизни, слова, прорыва к свету

Почему в языке отошедших людей
Были громы певучих страстей
И намеки на звон всех великих пиров,
И гармония красочных слов?
Почему в языке современных людей —
Стук ссыпаемых в яму костей?..

какая звукопись: шипит пустота! — слова — «точно ропот болотной травы», они совершенно утеряли свою божественную сущность; а потому они — и люди, их говорящие и питающие надежду на них, — бессильны что-то изменить: эти люди оказались лишены самых важных вещей

тут ведь дело не столько в идеях, и не такие уж они сами по себе оригинальные, однако они так свободно и естественно ж и в у т в стихе, налиты такими красками и ритмами, поэт проявляет такие живые и гибкие тональности…

и я снова вижу у Ходлера этих людей, ступающих по солнечной, золотом горящей земле, подчиненных некому волшебному космическому ритму – ритму гармонии Вселенной, и хочется верить: людей, идущих к Светлому Богу