Дикари. Н. Гумилев и А. Матисс

Матисс создает экзотику; он не только увлечен африканскими сценами – любую женщину он пишет среди немыслимых ковров, растений, наполняя картину ароматами, формами, цветами – они просто подавляют — это какой-то совершенно особый мир; однако смотреть такие картины сложно: они явно перегружены, и если говорить об их реальной композиции, то тут просто полно всего понатыкано…

однако это поверхностное впечатление, потому что вот, он пишет алжирские виды, и там настроение другое: более лиричное, и возникает эта льющаяся голубизна…

А. Матисс. Декоративная фигура на орнаментальном фоне

Les fauves – дикари – любили яркие цвета, бурлящий колорит; тут живопись дошла до предела живописности как органичного сочетания выразительных цветов, перешла этот предел о оказалась в своего рода кризисе: дальше было идти некуда — примерно то же можно сказать о любом высоком явлении в искусстве, в частности, об акмеизме; в своем «Шатре» Гумилев тоже использует яркие тона и экзотические имена

Живописец небесный вечерней порой
У подножия скал и растений
На песке, как на гладкой доске золотой,
Расстилает лиловые тени…

Блещут скалы, темнеют под ними внизу
Древних рек каменистые ложа,
На покрытое волнами море в грозу,
Ты промолвишь, Сахара похожа…

Но вглядись, эта вечная слава песка —
Только горнего отсвет пожара,
С небесами, где легкие спят облака,
Бродят радуги, схожа Сахара.

Буйный ветер в пустыне — второй властелин.
Вот он мчится порывами, точно
Средь высоких холмов и широких долин
Дорогой иноходец восточный.

И звенит, и поет, поднимаясь, песок,
Он узнал своего господина,
Воздух меркнет, становится солнца зрачок,
Как гранатовая сердцевина…

тут не просто экзотика – тут поэт – может быть впервые – делает серьезную попытку описать пустыню как стихию; она не пуста, она не пустыня, собственно говоря – ведь для вас, она просто пустыня, потому как в ней нет привычных вам вещей, — пустота — но она в его сердце; и точно так же и в обычной жизни, в петербургской квартире, он ощущает эту зловещую пустоту, и его не спасают ни любимая, ни гости, ни шумы города – леопард ждет свою добычу… ¹

пустыня становится многоликой, сияющей, зловещей – в ней бушует настоящая жизнь, полная приключений и живых цветов – словно там, в городской сутолоке, они были невозможны, растворены в суете…

поэт заводит тонкую мелодию, которая проникает в тебя, овладевает твоими ощущениями, и на миг ты становишься гениальным, ибо великая поэзия — вечное напоминание о нашей божественной природе

солнце пишет миражи на песках, а пески — как струи разлитого солнца, небо, песок, известняк становятся просто сегментами одной материи, чуда восставшей Красоты, и в этот миг ты стряхнешь минутное и случайное, привычные заботы и разочарования, станешь сильным, цельным —

И полюбишь лишь солнце да ветер —

и ощутишь биение живой, горячей крови в венах; от полета закружится голова, а сердце будет биться могучими, сильными ударами, которые оглушат тебя!

Но вглядись, эта вечная слава песка —
Только горнего отсвет пожара…

Сахара — небеса Духа

на первый взгляд, они безлики и однообразны, но это /оказывается/ только на привычный взгляд задерганного горожанина; на самом деле они лишены временного, преходящего, суетного

небо и пустыня смотрят друг в друга, и это вечное живое противостояние, полное внутреннего драматизма, когда песок томится под жгучим солнцем, мучительно умирает все живое, яростно пышет в ответ пустыня! — и человек тут проникается незримой гармонией, остаются только основные измерения, и он сам становится участником этой вселенской драмы…

Сахара полна жизни

тут верблюды, погонщики, кипит жизнь в оазисах, торгуют рабами — но тут же рабыни дарят свои взоры победителям, потому что в Сахаре нельзя быть рабом; ее дыхание — это дыхание бога

да, и это не ересь: Он продолжает свое творение, вечный Художник, в гневе на бездарное человечество, он лепит эту прекрасную мощь

и творчество поэта, для Гумилева, это попытка заговорить божественным языком, встроиться, влиться в этот творческий поток, передать Его дыхание, могучее дыхание, наполняющее легкие восторгом — так что, кажется, они разорвутся…

мы разучились этой великой беспечности, этой игре, умению не рассчитывать шаги — вдруг, сделаю ложный? — умению восхититься красотой девушки или смерчем или сверканием тигриных глаз; и прав был Шиллер: без беспечной и легкой игры нет искусства, потому что нет свободы, раскованности, естественности, легкого и радостного дыхания, ужаса и восторга

он ищет и находит тут громадность, силу, остроту чувства, и звучит в строках великое томление по жизни, по гармонии, по силе; наверное, бывает такое состояние, когда с одинаковой силой жаждут восторга ласки и смерти в бою…

стать частицей стихии; стряхнуть временное, когда смерть за спиной, ты понимаешь, что такое жизнь и с восторгом ощущаешь на губах ее соленый вкус

жить значит ежеминутно доказывать себе, что ты жив… слишком много мертвечины развелось на планете

этот стих поражает; в нем есть ясность, определенность, внятность слога, чеканность летящей строки и полнота ее дыхания, когда мысль или образ так точно ложатся в слово, что кажется, они изваяны Богом…

эта тяжелая полновесная томность, горячий, пронзительный шепот, плавная динамика вокабул, таящих ароматы и звуки, пронзительно и выпукло-ясных, смертельно-конкретных — певучих и полных страстной жизни и в то же время с гордой грацией несущих свою высокую обреченность…

тут даже женщины – другие: она может стать товаром, который швыряют в марсельский притон, она может превращаться в животное или в богиню – и покорять взглядом…

   А. Матисс. Сон

Матисс идет тем же путем; для него, эта земля пышет жаром и негой, тут особые чувства, бесконечное мягкое струение линии рисунка; монотонность лирических мотивов Гумилева хорошо ложится на такие же этюды Матисса — музыка, ясность, первозданность

оказывается, в современной культуре эти художники находят слишком много наносов, не пробиться к исконному смыслу вещей; то же говорит нам акмеизм Гумилева; они ощущают одну и ту же тоску, одну и ту же опасность: раствориться в мире вещей; отсюда, «первоначальные слова» — танец, музыка, слово; зверь, дикарь, цвет

А. Матисс. Музыка

дикари таят в себе древнюю мистику, какую-то человеческую стихию, и сами их тела, движения грациозны, а речь гортанна, свободна и красива

это искусство предрешает эпоху индивида, эпоху субъекта

тут человек словно понял, что оказался обобществленным, утерял самобытность, связь с природой и другим человеком (именно об этой потере и стонет Гумилев и грустно сетует Ахматова) – и он снова возвращается к первоначальным вещам – музыке, цвету, танцу

его речь наполняется новой силой и становится гимном

1. тут использую отрывки из книги о Гумилеве