Эдмунд Гуссерль

1

Э. Гуссерль с чисто немецкой методичностью и любовью к системе обличает “предрассудок” познания ¹ , которое полагает все вокруг объективно существующим без удостоверения; феноменологическая рефлексия водружается над “наивно заинтересованным я как незаинтересованный зритель”, она снимает сливки интуитивного познания и создает “универсум абсолютной беспредрассудочности посредством воздержания от всех точек зрения, в которых некое сущее оказывается априори данным”.

Такова идея. Однако сам автор ее достаточно глубоко представляет процесс реального познания. Например, существуют разные горизонты и модусы оного, есть “достоверное, возможное, благое, бытие в модусе прекрасного…” — каждое восприятие тут будет иным: скажем, я могу воспринимать данное дерево как плодоносящее или как деталь пейзажа, или как феномен ботанический, или просто ищу тени; а что же говорить о таком “предмете”, как, например, красота или душа?

Указанный универсум невозможно создать вполне — но надо пытаться. Гуссерль как немец должен был повести все под вывод, указать окончательный вид здания, однако как мыслитель предусмотрел немыслимость закончить это знание; он указал способ объективной трансцендентности философского мышления — и своим определением как бы мягко снял вопрос о конечной философской познаваемости мира. Он совершил великое дело в современной философии: открыл новый путь, не предрешив результатов движения по этому пути.

Наша задача в том, чтобы правильно строить это трансцендентное феноменологическое моделирование, познавать — а не познать, строить мир феноменов, давать новые и новые проекции, и мы не знаем, сойдутся ли они в какой-то конечной точке. То есть, если мы глядим на картину Магритта, мы фиксируем все новые и новые идеи и интуиции, состояния и параллели, не пытаясь дать “объективное содержание” опуса.

Есть еще и “другие эго” и их восприятия. Сумма субъективных восприятий не дает объективной картины. И таково искусство ХХ века и последующих веков — в нем ценится не та картина, где много показано, окончательная панорама жизни, так сказать, а именно окно в мир иной, интуиция, мистика познания — потому что, согласимся, если возникает некий “жизненный мир” с миллионами проекций и немыслимостью окончательного определения, тут уже мистика —

Эта живопись стремится снять саму возможность вывода; она понимает, что современное сознание больно детерминизмом: все известно, все понятно, тайны и интуиции ушли в тень, на них давно уже просто нет времени у делового большинства человечества, озабоченного исключительно потреблением комфорта

Р. Магритт. Воспроизведение запрещено

Магритт, например, совершенно ясно понимает полную невозможность для современного человека не только познать «мир» — он и себя-то давно потерял; и чем более нарастает сумма знаний, тем меньше цельности и способности понимания.

В наших школах мы вбиваем в головы детей никому не нужные мешки знаний, мы окружены потоками информации, мир ясен, не так ли? – на самом деле теряем способность понимать самые простые вещи…

И это связано с феноменологией, которая строится как моя личная способность рассуждения и представления: способность увидеть себя в зеркале, том зеркале умозрения, которое называется философией и которую современный человек совершенно утерял…

Так и получается то, что я бы назвал “парадоксом Гуссерля”: сторонник “положительного знания”, стремившийся открыть способ доказательства строгой “философии как науки”, на самом деле доказал невозможность какого-либо объективного доказательства — и его полную ненужность и неадекватность предмету исследования; дело не в доказательстве – а в живости и глубине представления.

2

Придерживаться абсолютной беспредрассудочности этого описания и соблюсти… принцип чистой очевидности. Это подразумевает привязку к чистым данностям трансцендентальной рефлексии, которые, следовательно, должны приниматься такими, какими они чисто интуитивно даны…

Это главная методологическая установка, данная Гуссерлем в его “Картезианских размышлениях”. И когда прочитаешь это, энтузиазм несколько уходит… Может ли человек избежать предрассудков и встать на почву “абсолютной беспредрассудочности”? И если даже теоретически это возможно (в чем у меня лично большое сомнение), то что даст такое познание человека-машины, лишенной всех милых предрассудков и привычных ассоциаций — в самом деле, уже то, что я вижу дерево — и тотчас возникает тысяча ассоциаций, — это ведь и есть мое органичное восприятие. Не будет ли эта борьба с “предрассудками восприятия” убийством моего живого сознания и обращением его в механизм фиксирования… да и что тогда он будет фиксировать?

С другой стороны, тут какое-то новое противоречие… Во-первых, я должен бороться с предрассудком восприятия, все подвергать сомнению и удостоверению — чисто рациональный способ философии; с другой — воспринимаю данное “чисто интуитивно”?

Однако это не простая рефлексия, указывает он, а трансцендентальная. Это размышление о вещах, которых не может удостоверить обычный разум обычными средствами; это нельзя пощупать — можно почувствовать, увидеть внутренним взором, представить себе, и вот все эти интуиции должны быть удостоверены трансцендентальной рефлексией.

Более того, есть “мировое целое” и конкретные явления, есть ретенция, мираж будущего и актуальное “схватывание” — горизонт чистого сознания бесконечен и уходит от любых конечных определений рассудка; не может он стать “непричастным зрителем”, не расставшись с главным — сложностью разноуровневого субъективного парадоксального — и даже антимонического — восприятия;

Не могу я осуществить легко и просто “привязку к чистым данностям трансцендентальной рефлексии”, потому что они не входят в систему логики, не работают как обычные аргументы — это иной язык, может быть, язык искусства, язык бреда? Однако если я ставлю задачу “раскрытия самого себя… в полной конкретности”, то тут, я знаю, будет процесс без конца, не будет полного раскрытия, это вечный процесс самопознания, который мне будет сложно совместить с научным знанием.

И все это ставит под серьезное сомнение судьбу философии как науки — а именно эту задачу и поставил перед собой Гуссерль; однако тут зримые мосты к модернизму.

Матисс создает эскизы, а не картины в традиционном понимании; тут все личный взгляд, набросок, творческая интуиция.

А. Матисс. Портрет жены художника

Мир – эскиз Бога, мой эскиз, а картина – это неправильное название…

Вот неуловимое – человек.

Он возникает и исчезает, и на синем фоне она кажется призраком, вдруг часть ночи – и вдруг отдельная фигура со своим сложным внутренним миром и пр.

Многие путают, что такое на самом деле человек, отсюда все беды мира сего.

Я могу только выделить мгновение, вспышку жизни, движение глаз, крик цвета – они создали реальность, из которой все труднее выжимать живой смысл.

3

Предмет сознания, оставаясь тождественным самому себе в текущем переживании, не проникает в это сознание извне, но заключен в нем самом, как смысл, т.е. как интенциональный результат синтетической работы сознания

И далее Гуссерль развивает эту мысль: “игральная кость может быть одновременно или последовательно осознана особыми и весьма разнообразными способами, например, в отдельных восприятиях, воспоминаниях, ожиданиях, оценках и т.п.” — и все они синтезируются сознанием в некий единый результат в данной фазе внутреннего времени, однако это не конечный результат (конечного вообще не бывает), потому что в следующий миг восприятия все меняется.

Это, на наш взгляд, совершенно реалистическое представление бесконечного, гибкого, синтезирующего процесса осознания, восприятия, самосознания: именно так, проекцию за проекцией, мы воспринимаем реальность, в том числе и реальность нашей внутренней жизни, каждый миг готовые пересмотреть все.

Так Матисс пишет своих красных рыбок, каждый раз меняя уровень четкости формы, то на уровне наброска, то напротив, сгущая тени, и каждый раз это иной мир – иной уровень восприятия.

Человеческое сознание работает неровно, оно пронзительно живое и именно в этом — а не в какой-то мифической «научной достоверности» его ценность – и глубина его интуиций.

Матисс пишет букет цветов, вовсе не пытаясь передать очертания отдельных цветков, чтобы скопировать предмет — в этом нет никакого смысла; он стремится передать даже не ощущение свежести бутонов, а именно собственное сознание, его внутренний хаос, ощущение свежести как хаос и выход из хаоса в образ.

А. Матисс. Букет цветов. Каллы

Тут отказ от цельности как копии мира – поиск иной цельности, цельности моего внутреннего восприятия; в этом своя философия, которая вполне сопоставима с гуссерлевской: этот ваш мир меня, художника, давно уже перестал устраивать.

Это отрыв от мира, разрыв с миром, и это трудно, потому что ученый, философ (а значит, и художник, пусть подсознательно) всегда пытается свести концы с концами, укрепиться на какой-то точке — и тут неизменно допустит ошибку; и Гуссерль далее пишет, что “вся жизнь сознания образует… синтетическое единство”, как и постигаемое сознанием “есть сама универсальная жизнь в ее открыто-бесконечном единстве и целостности” (там же).

Эта целостность порождается творчеством, а не копируется из мира вещей.

Всеобщее стремление добиться окончательного результата… Человек указывает совершенно справедливо, что единого результата там, где работает живое восприятие субъекта, нет, есть только горизонты и фазы восприятия, есть феномены, а не сущности; идет долгий и сложный синтез — и тут же Гуссерль уверенно пишет о неизбежном единстве.

Почему, откуда такая уверенность? Или уверенность в целостности этой “универсальной жизни” — но какого рода эта целостность? В чем она?

Все дело в том, что этот путь творческого живого восприятия не прост, что породило и споры, и расколы в самой феноменологии – и это совершенно естественный процесс, вот где настоящее исследование и настоящее творчество.

Магритт пишет картину «Ветер», в которой на фоне гор вдруг возникает этот огромный каменный лист; сюрреализм не следует объяснять, тут нет прямой логики – это было бы плоско и банально – но его опыты можно использовать для философского рассуждения.

Тут перед нами действительно странная ретенция, но ведь наше сознание вовсе не работает в унисон с природой или другими сознаниями; в нем каждый раз возникают какие-то странные образы, мы видим сны, нас мучат воспоминания…

И творческое сознание не выбрасывает этих интуиций и снов – напротив, на них строит свой мир, который совершенно отличен от этого горного пейзажа, хотя да, пейзаж был бы совершенно строен и логичен – если б не лист…

Если бы не я, живой человек, который тут потерялся бы со своими снами и видениями… и я водружаю лист как символ моего сознания, моей неотмирности, инаковости, как эмблему человеческого присутствия и чувствования, и переживания, и творчества – все это делает сей мир совершено иным, человеческим миром, жизненным миром, именно этот термин Гуссерля и стал базовым для современной философии.

Р. Магритт

И Гуссерль испытал раскол сознания, он ушел от «реалистической феноменологии» именно в сторону исследования этого целостного человеческого сознания, которое, являясь зрелым и творческим, никогда не завершено, оно в определенной степени содержит в себе целый мир и только в этой степени способно к настоящему восприятию иных миров.

Если же речь идет о погружении в мир вещей или ощущений, о творческом, художественном, интуитивном восприятии мира, мы и приходим к настоящей феноменологии позднего Гуссерля, которая по сути дела разрывает с потугами «научного познания».

Дополнение

И в пар. 20м «Картезианских размышлений» сам автор признает это, указывая о феноменологическом исследовании, что «безнадежно применять здесь методику образования понятий и суждений, которыми руководствуются объективные науки»; странные игры: что, есть «объективные науки», а есть другие, необъективные?..

На самом деле он стремится к «строгой понятийной определенности» (там же), вот и вся наука, однако эта определенность – черта любого добросовестного познания, а вовсе не определяет его жанр (наука – не наука); определив стол как предмет на четырех ножках, мы не претендуем на научность дефиниции, и более того – феноменологическое, свободное познание явления может быть очень сложным, гораздо сложнее иных научных опытов, но и сложность и даже системность не определяют научное качество добытого знания. Пора сбросить чары и отойти в гуманитарной области от бездумного увлечения научностью.

По сути, мы видим в истории философии один и тот же пируэт в исполнении разных и в равной мере великих мыслителей. Платон строит свои диалоги, формально создавая «научную» этику, по сути же утверждая свои идеи как совершенно недоказуемые базовые понятия; свободное умозрение – в этом образе рождается, собственно, настоящая философия.

Потом Кант тоже пытается сделать из метафизики «науку», а в реальности вводит ключевое разграничение и открывает дорогу для искусства, для свободной фантазии художника, а Ницше поставил последнюю жирную точку (см. главу о ученых в «Заратустре») и перешел к следующему этапу, на котором вышли на первый план Хайдеггер и Гуссерль.

Эдмунд Гуссерль тоже ставит задачу «чисто научного познания», а в итоге приходит к формулировке философии свободного представления, прямого интуитивного познания мира и, на третьем уже круге, открывает дорогу для творческого плодотворного (феноменологического) познания.

Все три мыслителя стали открывателями и лидерами направления и все три показали полную невозможность философии как науки – как бы путем практического доказательства от противного. Такой подход объясняется традиционным исканием «научного авторитета». Думаю, мы пережили давно уже этот предрассудок и признаем самые разные виды знания, а потому в дальнейшем философы перестанут мыслить от противного, и в этом – в призыве непосредственно и прямо смотреть на вещи — великий завет последнего гения, очень важный в мире смешения и хаоса, утери святынь и унылого довления бездарной, бесплодной и безыдейной «науки», которая давно уже ничего не может дать ищущей, пытливой человеческой душе.

1. Э. Гуссерль, «Избранные произведения». АСТ, 2000.