Уильям Шекспир. «Король Лир»
Пустота, летят по ветру листья, обрывки бумаги, трава, отдаленные крики, голоса птиц…
Набат разрывается над залом.
«Король Лир» — это всемирный реквием, весть о великой беде.
Еще не поразмыслив, не поняв, уже неизменно ощущаешь что-то страшное и роковое, что накатывает в этой мутной волне измен и убийств… Траурная музыка мучит, выкручивает душу.
Конечно, тут много идей о власти — власти, которая по природе своей всегда против человека. Она неестественна, и ,по сути, властитель ничего не может изменить (снова вечная для Шекспира тема Рока) — ни герцог, ни обезумевший от горя король…
За столами другие правители, но они никак не могут усадить свиту, никак не могут распределить места. Порядок нарушен, и восстановить его можно только ценой трагедии. И мертвое тело Корделии в конце кладут на белые скатерти, которые снова являются на столах.
Но трагедия Шекспира много сложнее… На сцене происходят страшные вещи: вот, выкалывают глаза несчастному Глостеру, и это происходит как явный кошмар. В крови лицо его, и он мычит, кричит жутко и пронзительно, как зверь: его низводят до природного существа, в чем и состоит в конечном итоге задача: недаром так уповает на природу подлый Эдмунд! Стоит как бы вопрос: способен ли человек возвыситься над природой, почвой, грязью, выйти из нее?
Сам Лир требует «дать природе то, что ей подобает», не осознавая горькой иронии своего требования: он ведь и получает то, что «подобает» ему, доброму и одинокому человеку, который так переоценил возможности людей. И в этом вечная суть искусства: оно всегда переоценивает человека, а природа расставляет трезвые, реальные акценты, с которыми художник и мыслитель никогда не согласятся.
Поэтому ключ к пониманию этой трагедии — сцена бури, и это все всегда понимали. В ней человек оказывается голым перед природой. Одежды, покровы, титулы — все то, чем человек защищался против своей вечной неполноценности перед стихиями, — все сорвано и обнажено, однако человек вовсе не пугается, и в недрах бури обретает голос и великую ненависть вместо дряблых прежних чувств. Буря в душе затмевает природную бурю.
В этой сцене человек вынужден ощутить в себе природное существо, зверя, который должен прятаться от дождя и холода, и вихрей, и Лир спрашивает: «Человек не более этого?!» /3.4/ Это ключевой вопрос. Он видит природного, жалкого человека — но и свободного человека; впервые видит свободного человека, и эта свобода страшна. Ужас абсолютной свободы потрясает все его существо, потрясает более, чем буря /и, кстати, помогает пережить бурю/; и оказывается, что свобода мыслителя — шаг вперед даже в сравнении с всесилием короля, который оказывался все время в ситуации зависимости, и, в конце концов, оказался очень уязвим. Теперь Лир начинает новый путь.
Мы дали довольно пренебрежительную оценку Шута. Этот герой, столь многим симпатичный, является на самом деле простым обывателем, убогим и мелким, он — антитеза Лиру. Он норовит все время «устроить» человека Лира, бедного и брошенного старика, не понимая, что великая душевная буря, которая подняла Лира над этими мелкими обывательскими интересами, не усмирима.
Это дает новую проекцию основного вопроса.
Зачем Лир устроил этот раздел? Некоторый намек есть в первой же его фразе на эту тему, если ее верно перевести. У Пастернака переведено:
…И мы вас посвятим
В заветные желанья наши глубже…
«Глубже»? Что же за желанья? Он так и не говорит, в чем глубина их, в чем суть, идея… Однако желанья эти не «заветные» — неверный перевод, точнее — «темные», и перевод будет выглядеть примерно так:
Мы теперь выразим наши темные /тайные/ желанья…
Это именно темные, странные, загадочные желанья /все эти синонимы есть в словаре/, которых невозможно объяснить, однако потом вы постигнете их смысл. Тут вызов Року, философский эксперимент. Он утверждает, что люди смогут переменить существующий порядок, смогут противостоять Року, страстям, природе. Воля человека чего-то стоит. Шут, конечно, против любых экспериментов с такими людьми, как Регана! Его ум не видит высшего смысла, душа его застыла в недвижимости, не знает, о, блаженство, развития — гибельного развития, движения к пропасти, Поступка…
Но, значит, он мудрец? — почему же тогда он не видит, кто его истинно любит, почему так глупо отвергает молчаливую Корделию? Но Корделия понимает гибельность плана. Ее любовь к отцу — обычная дочерняя любовь, которая стремится оградить любимого от гибели, от урона; она не понимает высшей идеи короля: создать мир на любви и доброте. Так, мы часто не видим простой человеческой любви, бросаем ее, одержимые идеей высшей любви, которой так и не увидим, и потеряем и ту, земную…
Мужчина и женщина тут никогда не поймут друг друга, одержимые противоположными устремлениями.
Сохранять status quo бессмысленно; если мораль мертва, мир падет. А в этом мире, в котором кишат, как пауки, эдмунды и реганы, нельзя идти на них с моралью наперевес, с человеческой идеей, идеей мира и любви; остается жив Эдгар, потому что он вовремя притворился безумным и вовремя спрятался в кустах. Лир не может уцелеть. Потому что он верил совсем не в то, что помогает уцелеть; в схватке этих зверей он оказывается в стороне, да и Корделию придушили в темнице походя, на всякий случай, не обратив внимания.
Поразительная палитра заложена в образе Лира. Вот, он бормочет жалкие слова, просит прощения у Корделии, вдруг выходя из безумия, — как это поражает, вызывает сострадание. Как неорганичны великие идеи самой нашей жалкой и мелкой жизни! Когда он раскрывает душу перед слепым Глостером, сколько содержания в его словах…
Вся его фигура — как одна идея, она удивительно цельная, она как крик по нашему заблудшему и грешному миру… Иногда надо вдруг остановиться и посмотреть на него со стороны спокойным человеческим взглядом и ощутить в полной мере его безумие и мерзость.
Поступок Лира в какой-то мере прагматичен, и здесь есть явное предостережение всем реформаторам, которые собираются облагодетельствовать несчастное человечество, меняя во благо. Это родит только ненависть и дурные страсти.
Возможно, конечно, понимание этой трагедии более обыденное, что ли, более простое: вот трагедия мечтателя, обычного человека, который столкнулся с настоящей жизнью, и у него раскрылись глаза. Он жил в мире видимостей, личин — теперь личины сброшены.
Наш внутренний мир подавляется миром внешним. Мы не желаем смириться и принять условия игры, стать пошлыми — вот самый верный выход, самое надежное средство против ударов судьбы и всяких неожиданностей вроде измены самых близких людей…
Да, как только высокая мечта или чувство, великая идея братства вырывают человека из болотца, как только душа и ум его повинуются этой «темной», тайной мысли, и голова его возвышается над головами толпы, сразу следуют удары. Любую идею они встречают ударом! Добро обречено, любовь обречена, мудрость обречена — однако они обречены и творить себя, и прожить жизнь по-своему, пусть ценой собственной гибели. Ведь и зло гибнет: оно, как всегда у Шекспира, самопожирающе, все они горят в адском котле мирских вожделений…
Итак, если Лир не сделает свой шаг, не подвинется к «тайному» желанию, он перестанет существовать, умрет от тоски беззвездности, а если сделает этот шаг — погибнет. Погибнет, да, однако мир в этот миг сделает вместе с ним еще один маленький шаг на пути к этому тайному неведомому рубежу…