Герхарт Гауптман. «Бедный Генрих»
Маски-маски мельтешат на сцене. Люди пытаются пробиться сквозь жуткий хаос масок, безликий карнавал, и не могут… И музыка организует как-то это хаотическое движение… Герой остается один.
Генрих фон Ауэ болен… Он, известнейший рыцарь, богатый и знатный, бежит от двора, людей, денег и должностей, бежит скитаться нищим, потому что он болен, он прокаженный…
Мы сразу понимаем, что его проказа — символ. Это духовная проказа, духовная нищета, о которой говорит Христос и которую среди пиров и беззаботного порока вдруг осознал герой пьесы…
Генрих пришел к этой бездонной бездне — человеку. И замер в ужасе… Он впал в отчаяние, в котором и пребывает теперь, это человек, столкнувшийся в самом себе с адом. Он бежит людей. Почему?
Потому что личина спала, а лица еще нет, мы не видим его лица. В черной маске скользит безмолвная фигура… В человеке пробуждается… но пробуждается в нем в первую очередь дьявол. Маски замерли в неподвижности ужаса…Черным пламенем бьет энергия отчаяния. Мы можем отдалять этот страшный миг, однако рано или поздно, дьявольское предъявит права — в миг, когда мы наконец перестанем скользить над жизнью и обнажим свою природу…
Обезумев, он бежит людей… Они бессильны ему помочь, не могут победить проказу, и его глубина и отчаяние пугают их. Обычные человеческие чувства бессильны против такого отчаяния, не могут победить презрение к себе, как обычная медицина бессильна против проказы или чумы.
И люди отворачиваются от него.
Бригитта, мать Оттогебе, как и ее отец, против этого странного скитальца — пусть он сгинет, пусть свершится божья кара. Такой человек всегда мешает и стоит на пути мерно идущего человечьего стада.
Но и священник не прочь отпустить его, “чтобы свершилась справедливость божья”! Мы столько слов говорим о гуманизме, однако так легко списываем человека и проклинаем его! Морали настоящей в нас нет, потому что ни буквы ее мы не выстрадали. Священник не может же идти против Божьей воли. Неверно…
Человек может и должен подниматься до божественного, иначе какое же это богочеловечество без подвига и жертвы, без отчаянного порыва помочь ближнему? В глубине у поэта тут великая мысль: не умрет ли тогда бог, если люди будут сидеть и коснеть в самоубийственном и духоубийственном бездействии?
Только в самом себе он может найти истину, излечение, но Генрих говорит, что “человек, как решето”: он не может удержать эту плазму, и открывшаяся в нем бездна обращает его самого в решето, прожигает огненными струями душу, и человек жаждет смерти, небытия.
Он отвергает Бога. Из бездны Бога не видно, да и весь этот путь надо пройти, по пяди впитывая новую правду… Не всякому это по силам. Люди гонят, как собаку, изверженного судьбой из их круга, и ночью в дождь Генрих полумертвый приползает в часовню, и Бог дарует ему спасение. Любящая Оттогебе бросается к нему, обнимает и уводит из этого мрака к жизни и любви. Она готова на все ради любимого, ценой жизни хочет она купить его спасение: знахарь излечит его девичьей кровью…
Но когда знахарь готовит нож, зловещим колоритом пронизана вся картина. Генрих порывается… он ощущает что-то ужасное в этой сцене — и вырывает девушку из рук шарлатана. Он прозревает. Только пробуждение человека, пробуждение человека духовного к высшей жизни может победить наши мирские болезни и беды, ничто не может сокрушить человека духа.
Кто, заблуждаясь, рвется неустанно
Из пут спастись…
— вот путь человека на земле, и напрасно Генрих в часовне пытается молиться: ему молитва не поможет, тут нужно отчаяние, полет, подвиг, а молитва есть ежедневный праздник веры…
Очень современно звучит пьеса, потому что тут человек гибнет, растертый шестернями нашей безликой жизни, — и нет связи, нет спасения. Новая связь куется в соборной общности, новой общности — это судьба феникса. Тонкая, высокая музыка флейт зовет ввысь… к новой высшей жизни; путь к ней трагичен, потому что, как он говорит, надо нырнуть в пучину волн, но кто вынырнет из этой черной пропасти, тот будет жить вечно, и никакие земные бури ему не страшны.
— Кесарю кесарево…
это простые слова, однако грустно мне каждый раз видеть, как мы не способны жить духом, как все время возвращаемся назад, расстраиваемся и отчаиваемся по пустякам, о которых и говорить не стоит на том высоком суде, где Рок над нами и Бог в нас…
Так и умирают существа несчастные, вдруг прозревающие, чтобы сгинуть, и понимают вдруг с потрясающей ясностью, что не сделали — на протяжении всей этой длинной жизни не сделали ни одного шага к истинному человекорождению.
Бог не поможет…
Страшные слова. Как так? Возможно, кому-то помогает Бог, и есть, может, счастливцы, которых он всю жизнь вел за руку… но так ли уж они счастливы? Что они создали, что преодолели? — а ведь поистине ты владеешь только тем, что преодолел и постиг. Бог не даст света, если ты сам не нырнешь, и каждый сам обретает свою живую и вечную душу, идя в этом против всего мира.
Оттогебе жертвует жизнью, но ведь это вовсе не христианская добродетель — наоборот? Нет, это не добродетель, действие поднимается и выходит “по ту сторону добра и зла” — когда загнанный любимый ее сдается, когда нет более сил, она выходит на сцену, и эта святая понимает лучше священников свой долг и границы жертвы. Вот человек, которого ничто не сломит. Она несет в себе идеал.
А Генриху не постичь его. В силу торности его пути, отчаяния, сломленности. Женщина, растворяясь в мужчине, жертвует ему всем и излечивает от вечной мужской неполноценности, которая превращает нас в скитальцев и гонит по миру без цели и смысла (хотя высший смысл есть в этом скитании) — но эти дороги пусты и никуда не ведут.
Она сияет, но он не видит ее лица… Она проходит мимо, и иная мука овладела теперь скитальцем — иное таинство объяло его душу. Мы восторгаемся идеалом, но никогда не вместим его (иначе, душа разорвалась бы) — и женщина для мужчины навсегда пребудет великой тайной…
Генрих будет один. Народ не отдает Оттогебе и не видит его “высшего разума”, который толпе ни к чему. Замечательная жизнь на этом свете, г-да, поражает, отчего господь создал такой мир, в котором людям не нужны высшие святыни и они топчут красоту и истину?
Они все в старой — ветхой связи. Нужна новая связь. Они стоят двое, и восходит заря, и мощная музыка Баха поднимает их над темным залом, который теперь молчит. Молчит толпа, не в силах воспрепятствовать — “смиряйся и молчи!”
В строках его звенит Вечность…