Ф. Шиллер. «Валленштейн»
1
Макс Пикколомини клянется пролить «всю кровь» за него, потому что он видит в герцоге символ славы, величия — он чувствует это магическое излучение, эту влекущую тайну, и нам предстоит немного исследовать природу этого магнетизма.
Однако ни Макс, ни старые друзья-генералы не знают того, что знает их вождь. Он верит астрологии, и в самый страшный момент, когда все будет рушиться, он уединится в башне с астрологом, чтобы вопросить звезды о своей судьбе. Он верит во что-то большее, чем удача или сила. Или даже авторитет. Для них он авторитет, но для него — Валленштейн есть нечто высшее, большее, и «колея обыденного долга» не влечет его: у него иной долг и иная власть.
Он говорит об этом своему ближайшему другу Илло:
Проникнуть в эти тайны ты не сможешь.
Ты мрачно, слепо роешься в земле…
В частности, герой одержим общим, он не может воевать или созидать «для блага только одного», и потому он вечно выпадает из их суеты и игры, интриг и взаимодействия, сцепки интересов: их интересы противостоят, таким образом установлено силовое равновесие, в то время как перед героем стоит вечно неосуществимая, заведомо фантастичная задача (например, восстановить «связь времен»!), и в какой-то миг конкретные, земные, обычные люди отшатнутся от него, и он останется один…
Тут есть какая-то метафизика — она нелепая: генерал должен побеждать врагов, извините, рассчитывать шансы, как бухгалтер! Он несет ответственность за жизнь тысяч людей! Они поверили ему, а он что-то там говорит о объединении страны, вечном мире — однако мы шли за тобой не во имя вечного мира! Да, но мы все, кто пошел за тобой, теперь обречены высшей доле, чем сами того желаем. Так творится история.
И он сам обречен! Не может он отказаться от высшей цели: ему — генералу! — кажется нелепым просто воевать за клочки земли, интриговать ради ордена или отличия — нет, его судьба ведет, высшая судьба, рок. И Макс воспитан им, понимает условность земных часов и то, что путь к блаженству закрыт для мещан. И ему суждено погибнуть геройски — погибнуть, но не предать, и в трагедии вспыхнуть в последний раз ярким огнем истинного героизма. Такие люди не умеют коптить небо.
Кстати, судьбы героев нам, простым смертным, кажутся весьма нелепыми! Он мог бы! — восклицаем мы. И Макс говорит:
Он на досуге творческой душой
Достойному влечению отдастся:
Все отрасли искусства поощрять… и пр.
В самом деле, о сколько бы пользы мог принести такой великий человек! А он погибнет так нелепо! Но в этой «нелепости» есть одно, чего вы не найдете в своих мирных — и таких полезных! — досугах: героизма, превышения земного удела, когда человек как тип (и вы в том числе — вы следите, вы идете за ним) делает огромный скачок, прорыв к бытию, преображается. Ах, если бы Христос сделал на земле только это, и тогда великое это потрясение вечно владело бы лучшими земными сердцами.
Текла и Макс любят друг друга, они надеются на чудо. От Валленштейна и ждут все время чудес. То он прорывает осады и окружения, то дарует вечное счастье… Потому что земная жизнь поистине нелепа и дурна, в ней нет света, нет счастья, и люди так уж привыкли — хотя сами того не замечают: счастье, осуществление мечты может стать только результатом чуда! Явится этот человек и преобразит мир. Однако его мысль направлена вовсе не на то, чтобы преображать наш убогий мир! Кризис идеи полезной деятельности. Человек выше судьбы его, выше и важнее пользы. Более того, не он — для нас, а наоборот: мы — для него! И ему так нужна наша помощь, пока мы сидим, обнимаясь да мечтая, как он явится и совершит чудо! В эти минуты он страшно одинок, он задыхается от безысходности и отчаяния, и мы могли бы стать ему утешением…
Графиня и объясняет это простодушной Текле:
Мы, женщины, извечно несвободны,
Всегда к чужой прикованы судьбе,
И благо той из нас, что, сделав выбор,
С чужим уделом всей душой сроднится…
Однако наука эта трудная. Простой человек, вообще, с трудом делает выбор — обычно идет на поводу у чувства, например, или чужой идеи. И это второе, чего не понимает герой, который, разумеется, мгновенно совершает выбор — в том все дело! И Текла не отца видит в своей мечте — возлюбленного, и долг по отношению к отцу забыт: девушки так легко отдаются чувству!
2
Бутлер и Илло замыслили измену, когда видят, что надо принять присягу герцогу, который взбунтовался и отказался подчиниться императору. Герой более всего ненавидит подделки, карикатуры. Так наш Печорин ненавидит Грушницкого, который является карикатурой на Печорина. И Бутлер делает почти то же, что сам герцог: он изменяет ему, как герцог — императору, только есть маленькая деталь: Бутлер делает это из подлой мести, а Валленштейн из высокого чувства. Они герои одного времени, когда города мгновенно переходят из рук в руки, «как мелкая монета», только цели у них такие разные! Рядом с героем всегда находится его дурная копия. Это будущий предатель, который не вынес сравнения.
Вступая в орбиту героя, мы должны тотчас свершить страшный выбор. Или гибель, или предательство. Он действует — и нам надо решать. Если мы предпочитаем выгоду, если не верим в его высокую цель, мы выживем, но душу свою погубим…, впрочем, Христос выразил все это наиболее ясно:
Кто душу свою погубит ради меня, тот спасется.
Но какое право он, Валленштейн, имеет губить наши души?! Кто избрал его? Нам нельзя задавать такие вопросы. Ими мы просто пытаемся избежать выбора.
И они втягивают героя в свою возню, и на этих бесконечных кругах они даже сумеют устоять, спастись, а он погибнет, потому что он заворожен высокой целью, вне которой себя не мыслит. И он идет прямо к этой цели, размышляя, пытаясь отыскать выход из безнадежных ситуаций — потому что уже в конце I-й части его судьба, казалось бы, предрешена! — нет спасения, все предали! Однако тут и проявляется удивительная хватка героя, его способность ставить все на карту: роково и изящно проходит он сквозь строй врагов, и, не дрогнув, наносит удары…
«Смерть Валленштейна» начинается со сцены с астрологом. Эта сцена как бы задает тональность всему действию: вне этих боев и маневров, интриг и проч. есть нечто за сценой, нечто главное. Свершается рок. А в сущности для героя это самое главное. Потому что нет ответа на самый простой вопрос: почему герой гибнет, почему он обречен в мире людей? Почему посредственность уцелеет и достигнет своих мелких целей, почему цели великие неосуществимы? Сколько жив человек, он будет снова и снова задавать именно эти вопросы — и на них нет ответа. (Нам нет пути к Богу. Путь к Нему лежит через черта, через прорыв, схватку с судьбой. Надо посягнуть — вот суть духовного героизма.)
Макбетовская нота звучит в проклятье герцога:
Все потому, что с промыслом играл —
Теперь его исполнить должен? Проклят,
Кто с чертом шутит!
Рок не игрушка. Но неужели он — такой жестокий и неправедный — серьезная вещь? Он объясняет свои действия:
Свободную я не хранил ли волю?
Я путь к добру не видел ли вблизи,
Открытый мне всегда?
Я подчеркиваю тут слово «всегда» — почему путь к добру открыт ему «всегда»…? Не потому ли, что исконно воля гения направлена к добру? В этом он никогда не сомневается, никогда не колеблется. Однако это добро недостижимо: «Обвиняет жизни двусмысленность меня»: их пошлая жизнь двусмысленна, она-то, жизнь, весь этот мир, направлены вовсе не к добру — они только говорят об этом! Их задача: уцелеть. И теперь его мысль, его деяния поступили в вечный круговорот истории, и тут не только он — все люди, все деятели окованы, запутаны сетью, которую и рвут что есть силы — безнадежно…
Опасно то, что пошло и обычно —
Герой движется по своей орбите, и она более соотносима с орбитами планет, чем с орбитой нашего грешного мира. Однако он не может сойти с орбиты и ощущает всю обреченность своих действий. Все время возникает ощущение уязвимости жизни, юной, смелой, героической. Она не ведает «мира сего» и потому так уязвима для посредственности и подлости. У них все другое: честь, долг — вот, один понимает долг как предательство, и хотя сердце зовет к герою, он как бы не вписывается в картину мира, в существующий порядок жизни и должен быть извергнут из него. Он не приносит добра, а приносит лишь смуту. И в этом истинная трагедия человечества. «Как некий херувим…» и т.д.
Он, герой, один понимает всю безмерную ограниченность человеческой природы, и также «безграничность собственных притязаний и ответственности за них» (определение героического по Гегелю) — и, как некий земной бог, бледный и суровый, загадочный и непостижимый для растерянных генералов своих, скользит он по путям земным к своей звезде.
Стоп. Вышло красиво, но это не Валленштейн! Он-то превосходно понимает всю ограниченность земного, однако сам говорит Максу, что невозможно для него позабыть о «всякой цели»:
Грубее вещество моей природы:
Желанием прикован я к земле…
И бессмысленно звать, умолять не верить предателям: герой понимает и принимает трагедию, свою обреченность, и идет до конца. Этого не понять даже Максу, его ученику, восхищенному герцогом юноше. Его интересы на земле, они конкретны и мелки. И гибнет он более в романтическом — хотя таком красивом — порыве, а не идя к великой цели. Увы, большинству человечества на этой интересной планете не дано никакой цели.
Валленштейн рассказывает Илло свой сон о коне. Илло спрашивает: «Случайность?» (то, что сон был вещий).
ВАЛЛЕНШТЕЙН: Нет случайностей! Что в мире
Тем почитают, то порождено
Источником глубоко потаенным… и пр.
Вот в чем дело. В сознании героя мир целен, един. Он, герой, реализован, онтологически целен сам, и в этом и состоит его победа над миром — разорванным, пустым, мелким и ничтожным — над этим хаосом, набором частиц в нескончаемом бессмысленном кружении! Они слепы. Получается, что они обречены — а не он.
Где выступает из границ природа,
Там все знание земное
Ошибочно…
В частности, их понятие о любви, долге. Макс никак не может понять, что его кумир реально имеет право — высшее духовное право — принять присягу. В нем, в Валленштейне, залог благоденствия и блага, однако Макс воспитан в цепях формального долга, и он гибнет.
3
Самое сложное для человека на этом свете — сохранить цельность. Не было мыслителя на свете, который бы не сказал об этом веское слово… Герой — это человек, который сохраняет цельность натуры в любой ситуации; герой — это тот, в ком сходятся узлы жизни и истории, это тот, кто способен выдержать эти страшные, разрывающие нагрузки. И потому в финале трагедии Валленштейн перестает понимать окружающих его людей: все они говорят об опасности, предатель, солдат и астролог Сэни тут сошлись: «Беги!» — однако им проще, один живет в своем мире звезд, другой — в мире интриг и ясно понимает, когда нагрузки превышают допустимое — и бежит сломя голову. Но герцог Валленштейн вынужден бороться и против людей, и против звезд — он в борьбе с целым миром, чтобы связать этот великий узел.
Гордон предлагает вернуться с раскаянием к императору. Он не понимает, как можно вести безнадежную борьбу, однако герой — это человек, который вечно ведет безнадежную борьбу: еще когда есть шансы на успех, он провидит невозможность окончательной победы, он истинный мыслитель — иначе, он не герой… Он понял одну важную вещь: в этом мире только одна тропа ведет к славе и чести, все остальные в минуту трудную ведут к подлости и предательству.
Характерно, что Октавио, вернувшийся спасти их — герцога и графиню, — опоздал. И это не просто сюжетный ход для острастки. Они живут как бы вне времени. Они вне онтологии, их существованье призрачно: эти маленькие люди (перевод фамилии Пикколомини) в очень малой степени существуют, вот беда! И потому они опаздывают и в славе, и в добре: не сумели спасти Валленштейна…
И верное ощущение героического много дает нам: например, теперь мы сумеем верно постичь и природу зла, подлости. Зло ведь выпадает из бытия. Мы сказали, что в нем нет онтологии, а это значит случайность, условность всех его действий; оно игрушка в руках судьбы. С ним, по сути, герой и не борется — он борется с Роком. Зачем? Потому что он никогда не смирится с этим слепым чудовищем! Никогда, покуда живы люди, они не смирятся с этим! А потому мы и не можем сказать, что герой проигрывает, т.е. он проигрывает всегда (если нет, значит, была предложена просто обычная, земная, так сказать, задача), однако он проигрывает Року, и сам факт его борьбы с Роком есть уже победа. Потому что он протаптывает эту великую тропу…
Романтизм Шиллера основан на этом восстании против Рока. На твердости героя в преследовании своей высшей цели. На том, что он принимает свой трагический разлад с миром как данное, не пытается примириться, как-то сгладить углы, спастись: в этой неколебимости есть что-то царственное, гордое, чистое, вечное. У Шиллера герой стоит перед чем-то высшим понимания толпы, что зрит он один — вот, оказывается, даже астрологам не открыты эти тайны, — тут есть некая метафизика героизма, завороженность высшей идеей при совершенной невыраженности религиозных мотивов, что делает Валленштейна не мучеником, подобным христианским мученикам (обычному читателю это непонятно, но он уважает религиозный пыл и жертвы в силу привычки и воспитания), но именно героем, деятелем высшего порядка. И каким-то непостижимым образом ему удается остановить на себе наш взволнованный взгляд, и именно с ним, с его борьбой мы связываем свои самые интимные, самые тайные переживания и упования.
***
Трагедия о Валленштейне разворачивает мировоззрение героя. Она ставит многие нравственные дилеммы, на которые очень интересно обратить внимание. Скажем, дилемму ответственности: человек распределяет свою ответственность перед людьми, Богом, государством, семьей и пр. Если возникает противоречие, обычный человек начинает взвешивать свое решение. Если Октавио Пикколомини предаст Валленштейна, то он выполнит присягу — или наоборот. Он взвешивает… Для героя, для гения нет вопроса тут, он решает абсолютно без «взвешиваний»! Герой, по Гегелю, это «безграничная ответственность», и потому он не останавливается даже перед нарушением присяги. С этой точки зрения, интересна сцена его с Максом, который в ужасе восклицает: «Только не стань предателем!»
Для Макса безликая громада империи обладает абсолютной силой и авторитетом. Однако герой понимает относительность этого авторитета. Он носитель реального блага, во имя которого ему дана воля и сила преступить клятвы человеческие. Недаром сказано: «Не клянитесь»… Он убеждает Макса, что клятву тот давал ему, Валленштейну, и теперь предаст его, если выполнит присягу! Присяга становится не утверждением единства, а напротив — яблоком раздора. Она мешает благу. Всякий листок бумаги, всякое слово человеческое относительно, и именно способность отличать абсолютное от относительного — великое свойство героя.
И он знает, к чему влечет такое понимание ответственности. Ведь, вообще-то, ответственность — любая ответственность, любой долг в человеческом обществе давно уже стали предметом торга и обмана. Ответственность — да это ведь основа бытия любого чиновника, а ведь нет на свете касты более продажной и ненадежной, более относительной, в смысле — лишенной каких бы то ни было духовных ориентиров и ценностей! Чего же стоит долг, если абсолютное большинство людей (для которых долг, по сути, их единственная работа!) его отвергает?! Значит, это удел глупцов? Значит, герою свойственна еще одна черта, которую мы назовем нравственным реализмом: она и помогает ему верно определять, в какой ситуации можно нарушить клятву — и он берет на себя ответственность за нарушение слова. Во имя великой цели.
4-е действие содержит примечательный спор Гордона, коменданта крепости, и полковника Бутлера, основной пружины предательского заговора против Валленштейна. Посредственность-Гордон судит о полководце так:
Погубит герцога его же сила.
Да, сила исконно опасна, самоубийственна
А мы должны жестокого закона
Быть исполнители. Доступна нам
Одна лишь добродетель: послушанье…
Так жить просто — и воевать просто. Однако война, борьба политическая, когда на карте судьба страны, народа, когда вершится история, имеет ли твердые законные основания? Закон и война — они противоречат друг другу, ведь ни один здравый закон не позволяет воевать, убивать себе подобных. С другой стороны, и война вне закона и закон не устанавливает. Это может сделать только благородство противников — и только. Герой принимает всегда оптимальную этику: в данной ситуации (на войне) он умудряется свести концы с концами — посредственности же противоречат себе в каждом слове своем. Почему? Бутлер отвечает на этот вопрос в той же сцене:
Где свободы много,
Там много заблуждений,
т.е. как только привычная действительность отпускает, шоры сняты, человек оказывается беззащитен и слеп. В чем, с их точки зрения, провинность, основная ошибка героя? В том и есть она, что почел себя героем:
Предызбранным почел себя,
— говорит простодушный Гордон, как будто на свете вообще нет и быть не может избранности, героизма, высшей отваги, подвига! О, тупость черни! И она все время колеблется. Мы уважаем врага, твердо стоящего на своей позиции, а тут Гордон вдруг упрашивает Бутлера оставить герцогу жизнь. Ореол героя ослепит этого червя, он не в силах посягнуть на жизнь герцога:
Того, чем был он, в памяти затмить
Не может преступленье никакое!
Однако солдат Бутлер должен убить герцога, потому что шведы разбили войско императора, и Валленштейн может получить поддержку и занять Вену. Не точка зрения, не долг — случайные обстоятельства — тут вершат судьбу. И посудите теперь: какие же звезды могут предсказать такую низость, такое шатание умов, трусость черни?! И разве герой, человек чести, может вообразить такое низкое предательство — предательство просто из обстоятельств, без идеологии, просто так!
Не делать ничего просто так, но повинуясь высшему промыслу, высшей воле — еще одна черта истинного героизма.
Гордон на глазах уничтожается как личность. Сначала он еще замечает движенья душевные: сердце у него «не на месте», но постепенно сознание его меняется, и когда генералы Валленштейна предлагают ему в будущем, после победы (совершенно реальной теперь) высокий пост, он говорит, что не желает его: он теперь действительно уперт в подлый заговор, лишен воли, мечты.
Позиция Бутлера более интересная. Вот кусочек монолога:
Людьми располагал он произвольно
И двигал их, как шашки на доске…
и далее:
Расчет его окажется неверным.
Окажется, что жизнь он просчитал, —
Как Архимед, трудяся над задачей,
Падет внутри он круга своего…
Сравнение с Архимедом неслучайно: герой полагает, что может что-то менять, направлять людей и их судьбы, а это в глазах черни — высшее преступление. Он берет на себя какие-то права, какой-то долг, причем высший долг! За это надо карать! Жить следует бездумно и безвольно, как жил солдат Бутлер, ничтоже сумняшеся выполнял свой немудреный солдатский долг, — а, по сути, и долг его был не долг, и преданность — не преданность, и мужество относительное. Он жил в иллюзорном мире, герцог — в истинном. И если Бутлер не разрушит этой реальности, он сам окажется иллюзией.
О, тут видится, не простой заговор, не просто месть ничтожества — тут принципиальный спор. Он далее признается, что «должен кровавые иметь я мысли» (!) — вот до чего вырождается сознание этого ничтожества!
Он развивает далее свою философию судьбы. Герцог падает жертвой своей судьбы, а не Бутлера. «Темные силы», «враждебное стечение событий» — этими туманными словесами он прикрывает преступление, убийство героя. Так им удобнее представлять судьбу — в виде темной, дикой силы, которая безусловно дурна (как и герои, и гении, и проч.): они «осуждают, чего не понимают». Впрочем, весь кодекс посредственности подходит к этому сознанию.
У посредственности интересное сознание. Бутлер говорит:
И нет такого в мире человека,
В сравненьи с кем я б презирал себя.
Эгоизм полный. Он не желает признать истинные заслуги людей, он вообще представляет заслугу делом весьма относительным — нет абсолютных ценностей у этого типа людей. И когда убийца Деверу сомневается, что может солдат — «убить вождя» — Бутлер успокаивает его, зачеркивая все остатки благородных чувств, которые еще были у этого человека.