Еврипид. «Ипполит»
Мрак. Лик богини зажигается алым абрисом в темноте, и ее глухие слова рокочут, переливаясь, над залом…
И вспыхивает свет!
Все белое… Ослепительный голубой занавес — море или небо, — и белые портики, и светом все залито так, что мерцание повсюду…
1
Какая нелепость! Наговор на пасынка, которого любит, в результате вражда, смерть, кровь! Они воображают, что трагедия — это простая штука, когда загорелся дом, рухнул, все сгорели… Но почему-то такие трагедии никого не интересуют. Почему? А потому что в трагедии мы видим таинство причастия, трагедия — единственный путь воплощения и путь к Богу.
Стенания Федры остаются за кадром? Впечатление, что она нужна как статистка: повесилась, чтобы запустить трагедию Ипполита, главное — этот чистый мальчик, который обречен на трагедию. А чистота обрекает на нее неизбежно, потому что богов не интересуют люди грешные типа кормилицы — они следят с замиранием за героями, мудрецами и праведниками — вот Иов и Фауст, и этот сияющий добродетелями Ипполит, словно тут ставится опыт?..
Поэтому как танец… как грациозный танец, его поступь…
В «Электре» все ясно, смертельный прыжок в трагедию — тут таинство и борьба богов за человека. Бог — это любовь? Но тут Афродита и обрекает человека на гибель? Нет, и тут бог — любовь, однако она поражает нетронутое сердце.
Отвергающий любовь Ипполит — ненормальность, такая чистота странная и нечеловеческая. Он и ходит, осторожно ставя ногу… он как ангел, и каким-то холодом веет от этого чистого ангела…
По сути, тут размышление о жизнеспособности нашей природы, которая представляется несовершенной, однако в ней, с другой стороны, вполне гармонично сплетены вражда и любовь, зло и добро, что и позволяет человеку сохранить некое равновесие — чего не было у несчастного праведника.
Он гибнет потому, что отверг одно из фундаментальных начал нашей природы — любовь плотскую.
— Жребий несчастный жен…
Тяжело, слово за словом, хор произносит слова, на которые у богов и у людей нет ответа…
— Сколько безумия — носит, как мать дитя…
Записка в руке, которая сжимает ее в последней предсмертной судороге…
Она могла бы просто уйти? Нет, была опасность позора. Мальчик мог выболтать страшную тайну; ибо, не зная любви, не понимает и ужас такого позора, — так незнание и святость неведения становятся причиной его гибели. И она мстит? — странно: мстит так страстно любимому, а ведь он же не изменил ей?
Нет, но оскорбил ее бесчувствием. Отверг ее любовь небрежно, не придав значения…
Любовь — причастие. А он презирал целый мир, которым она дорожила, и она показывает ему власть этого мира. Никто не может жить непричастным любви! Равнодушие карается точно так же (а иногда, как видим, сильнее), чем страсть. Это наша природа, и гнусный порок — в такой же степени ее искажение, как чистейшая добродетель.
Мы теперь не понимаем этой трагедии именно потому, что дали волю искажениям, наша природа построена уже на искажениях. И наша мертвая мораль, навязанная нам обществом, лишает нас страстей и глубинных интуиций, обрекая на стандартизацию…
Стандартные фигуры в парах или тройках, говорят, пьют вино — и гаснут, когда трагедия выходит на сцену.
Старик говорит Ипполиту:
Умен ты, да — дай бог, чтоб был и счастлив…
— это великолепная максима, полная горькой иронии; сияние девственника не для мира сего; он слеп в самом главном. Наступает момент, когда чистота становится преградой между человеком и другими людьми, им и — богами, и в такой момент она гибельна.
Это вечная тема искусства, и нового тоже — вот гениальная «Дикая утка» Ибсена, где тоже человек является с идеальными требованиями, и в результате гибнет последняя надежда. Тут исследуется условие равновесия, трагедия есть доказательство возможности жизни.
Безумие
Сколько безумия.
Носит, как мать — дитя…
— вот женский жребий, и невозможно сводить женщину к схеме, пытаться говорить с ней на языке логики, она необычное существо, тайное, страстное, а поэтому, губя невинного юношу, Федра, в то же время, защищает себя, свою природу, свое право на безумие страсти, в котором ее суть. Смысл ее жизни.
Это нелепость? — но сравните его, бегающего по лесам с луком и истребляющего дичь, и ее, кричащую от темной страсти…
Все в меру, — чеканит Кормилица ставший знаменитым афоризм, но оказывается, это максима пошлости.
Любовь — безумие, для нее нет оправданий, нет стыда, нет преступления и наказания, нет законов, она сводит на нет все человеческие установления. Отмена любви есть смерть человеческого рода.
В любви нет равенства и нет надежды. Когда я смотрю на тебя, проплывающую в неживом пространстве комнаты, я пью твое сияние и с горечью понимаю обреченность всяких попыток понять и разделить, передать и научить, объяснить и раскрыть; это таинство безумия, и только прошедший его тропами понимает, в чем суть…
Я полюбил Еврипида бессвязные, страстные строки
Там вовсе логики нет, отягчающей душу камнями,
Гибнет она, воспаряя свободно над миром
И осеняясь божественным светом, ликует —
Только об этом не знают земные умы — недосуг им:
Тесной тропою бегут в тупике аксиом, не дерзая…
Зачем — зачем же она губит юношу?
Чтоб впредь не смел моим он горем силу
Высокомерной чистоты питать.
— неразрывная связь между нами, нашими устремлениями и идеалами, и презревший ближних падет. Есть красивый драматизм в этом неторопливом монологе и стенаниях хора, и эпизоде, когда уже «петлю вяжет». Тяжело, медленно ложатся страшные слова… Сейчас Федры не станет.
Ипполит как бы уже забыт — свершается ход судьбы…
Он же связи не ощущает, оторванный от ближних в ореоле своей святости. Это очень современный мотив, очень важный мотив. На современных картинах (и в фильмах) часто видим эти белые стены, бесстрастные лица, эта элитарная святость интеллекта, оторванная от грешной жизни, бушующей вокруг, и с презрением назвавшая все это пошлостью…
И жизнь мстит гениям, неуловимая и не сводимая ни к каким законам или урокам. Несчастная Федра до последнего дыхания в борьбе за жизнь. И это свобода.
Наступает свобода — да, именно в смерти для нее обретается свобода, потому что она вырывает «жало страсти» и освобождается от его власти. Трагедия всегда — гимн свободе.
Свобода невозможна на земле. И трагедия — шаг в мир иной, мир духовный, это мы научились странной пошлости: населять высшими духовными порывами обыденность.
Завет
Мал человек… Это евангельское начало звучит тут все время. Икар или Орфей, или Фаэтон — все они дерзали стать богами и погибли в борьбе со стихиями. И тут у нас юноша «великим сердцем-загубленный…» и теперь он гибнет в мучениях.
— Я сплошная рана…
— кричит он, корчась на руках рабов, и отец стенает над телом сына, страшна эта сцена раскаяния и постижения смысла жизни…
Но не все так ужасно. Артемида приказывает каждой невесте нести ему прядь волос. Почему так? Видимо, он пребудет символом чистоты — чистоты незапятнанной и невозможной на земле. Великая трагедия оказывается весьма реалистичной и заканчивается обыденными сценами земной жизни. Он тут, чистый Ипполит, но ему не жить среди нас — только вечным символом, светлой мечтой…
Помните, как опасны иногда светлые и легковесные мечты!
*
…Я думаю о Лире. Человек — ужасно уязвимое существо. И даже не потому, что не имеет силы медведя, не умеет приспособиться к среде. Он совмещает в себе так много, что управлять этим многим — поистине редкое искусство, и чаще его таланты становятся его убийцами. Вот почему все религии древности изобретали способ самоукрощения, пытались научить человека овладеть собой.
Я часто наблюдаю гиперактивных людей, и сам чувствую отвратительные приливы активности: хочу что-то совершить, реализоваться… Эта иллюзия — результат нарушения естественных пропорций, довление дурных порывов. Гиперактивность появляется от неспособности к самоуглублению, внешняя работа — от отсутствия внутренней.
Да, современный человек лишен покоя, не умеет сосредоточиться; мы забыли о медитации, и тысячи часов детективной хроники развлекают нас, подсовывая суррогаты жизни и утверждая в безосновности. Однако причины этой ошибки гораздо более глубокие и страшные. Мы не можем возвратиться к самим себе, к своим корням, ключевым духовным идеям: Богу, Духу, чистоте, чести. Я как отдельная личность вдруг чувствую изменение среды, в которой я уже не я, как личность не могу вполне проявиться, естественно существовать. Это рождает чувство обреченности всякий раз, когда я обращаюсь к себе как личности, когда существую оптимально, духовно. Отсюда то отчаяние, о котором написал ещё Кьеркегор.
Но там человек преодолевал стадии отчаяния на пути к Богу, восходил к религиозному сознанию, которое, как они верили, должно завоевать мир. Они видели ровный путь, «звездную дорогу» /Бальмонт/, но вместо неё мы нашли пустыню.
Отдельный человек может, оказывается, не так много на пути духа. И самое страшное — иллюзии, которые, как вампиры, подстерегают на каждом шагу и нашептывают о удаче, успехе, восхождении и преображении там, где на самом деле ничего не произошло, ровным счетом ничего; однако весь ужас в том, что понять до конца, а что же реально произошло и что — нет, ты не в состоянии. Искажение сознания, которое фиксировал Кен Рассел, так глубоко и необратимо, что мы навсегда выпали из онтологии.
Наверное, веря в Бога, мы можем найти какой-то путь. Возможно, первым шагом должен стать отказ от гиперактивности, осознание того факта, что ты не способен ничего в мире изменить. Ведь всякая деятельность в той или иной степени меняет окружающий мир /основной мотив советской пропаганды/, а мы не видим никаких позитивных перемен, наша деятельность — самообман.
Я хочу сказать, что наше сознание и воля должны стать более гибкими, уметь точнее определять смысл реальности, менять решения и направления движения. В этой связи мое внимание привлекают сериалы о беглецах, столь модные в Америке: там люди остро чувствуют тупик цивилизации, и для них, замерших с блаженными улыбками на Олимпе мира сего, бегущий человек становится новым героем, последней надеждой в казематах комфорта.
*
Маэстро мрачен, его трясет пессимизм. Широкий лоб потускнел, глаза утратили обычный блеск.
— В чем проблема?
— ТЕРЯЕМ ОРИЕНТИРЫ.
— То есть…
— Вообще, ты не замечаешь… в те редкие минуты, когда не остришь, как уходят основные координаты. Ты чувствуешь, что люди перестают понимать тебя, перестают говорить об основных вещах. Дети сомневаются, что люди прошлого обсуждали все эти серьезные проблемы, что мальчики за перегородками спорили о свободе и Боге, России и Европе, погубленной жизни и пр., как это описали Чехов или Достоевский. Приходит странная мысль о том, что статистически такие мальчики всегда были единицами, исключениями; человек как мыслящее и духовное существо всегда был и будет исключением. Поэтому следует поменьше работать и общаться с людьми, поменьше пытаться решать мировые проблемы, а решить свою проблему. Важно не научить кого-то чему-то, — это бессмысленная мечта, — а пронести данное тебе, тебе лично, Богом.
— Вот-вот, Сатана, получается, ловит нас в сети активности, деятельности.
— Ага! «На благо человечества», «во имя…» — тысячи пудов лжи, которая призвана ослепить вас и лишить ориентиров, а на самом деле перед вами стоит одна реальная задача: устоять, не предать того главного в себе, что давно заглушили призывы кретинов и дегенеративная музыка прогресса.
— Эта мысль не новая, как и все фундаментальные идеи. Возьмите любого великого героя, и вы увидите ее сразу. Вот Гамлет, пытающийся восстановить «связь времен», а вот Бранд… Зачем он ведет людей в горы? Что за безумие?!
— Да, это страшное ослепление, но он предпочитает ослепление Божественным светом прагматизму грядущего Хама. Потому что в этом ослеплении он сохранит свою цельность, свою веру. А вот герцог Валленштейн, великий исторический деятель — деятель! — который странным образом бездеятелен в замке, где окружен уже войсками предавших его. Почему он не прорывается, куда девалась его активность? Стоит ему сказать слово, одно слово, и все спасено! Нет, он не скажет этого слова по той простой причине, что понимает безнадежность как раз того, в чем так преуспел. Он видит, как падают соратники, предают бывшие друзья, все рассыпается в прах — вся эта жизнь, за которую он, не предавший себя и своего Бога, теперь не даст и гроша. Именно поэтому он совершенно, божественно спокоен.
Герой стоит на грани. Героическое /действие/ толкает его в мир, к людям, но там нет правды, действие ничего не приносит, кроме преступления и разочарования; оно нужно, чтобы пройти эту пропасть и вернуться к себе, так действие становится учителем. В руках Божиих все работает во благо.
Человек испугался одиночества, вот в чём наша проблема. Нам не хватает многих качеств — выдержки, мужества, ума, дара, — без которых все самое ценное обращается в муку и казнь.