Еврипид. «Ифигения в Авлиде»
Все залито солнцем — столько солнца, что не видно фигур героев. Веселая музыка, хороводы, пение птиц.
Это пьеса одного актера, вокруг которого кружат, как гарпии или ангелы, хищные птицы, мотыльки, орлы, прихвостни, шпионы, — все остальные. Он с каменным лицом сидит на троне; человек не в силах решить эту проблему, принести в жертву свою единственную дочь…
Жертва… мы совершенно утеряли значение этого слова, мы давно уже не приносим жертв и полагаем их атавизмом.
не приносите жертв
когда возжаждут боги или люди
не говорите громкие слова
от них у всех кружится голова
глупеют и цари и судьи
не приносите жертв
их не оценят
не так уж много Богом нам дано
они ни грана в мире не изменят
и расковав одно звено
цепей не сбросить, не обресть свободы
и кто способен ею осенить
судьбу свою? — на это нужны годы
упорной мысли нить
суровая — и тоже стянет горло;
не приносите жертв — они во зло
окаменевший лик взирает мертво
жрец все сказал — и в воздухе крыло!
И можно сказать, что это были дикари, которые почем зря убивали людей. Можно сказать, что их понятия Родины и чести были столь высоки, что даже жизнь любимого ребенка казалась ничем по сравнению с этим словом — Эллада!
Мы приобрели гуманизм, стали добрее? — что-то незаметно… Может, утеряли чистоту и высоту понятий, силу духа, растеряли весь Пантеон, разбазарили духовное достояние… Он сидит на троне и спорит с Менелаем, однако что же тут спорить.
— О тяжело… и выхода не сыщешь —
Он повторяет одно и то же, он должен дочь предать мечу — зарезать дочь во имя славы войска — он должен эту жертву принести — слова кружат, он их не понимает — как изваяние, сидит он теперь перед дочерью и отвечает странно и невпопад.
Она, как весенняя птичка, порхает вокруг него и спрашивает про будущего мужа, про дом — она готовится стать невестой, его малютка — Ифигения, а он не знает, что ей сказать!
— О, горькое лобзанье!
Она убегает в шатер, а он снова и снова механически и с мертвыми глазами повторяет слова безнадежности и ужаса.
Вот, Клитемнестра заговаривает о свадьбе, и течет поток слов, невпопад, рассеянно он отвечает о том, куда муж увезет малютку — он в бреду и сам не понимает, что говорит, и никому не может даже выговорить этих страшных слов.
Хор поет о походе, жены готовят цветы к свадьбе — он сидит с каменным лицом и видит всю эту цепь трагедий, которые обрушат боги на его несчастное семейство? Он будет зарезан в постели женой и ее любовником, когда вернется из Трои — за эту убитую малютку, за нее; жена будет убита сыном Орестом, проклятие будет тяготеть над царским родом…
Жертва — высший акт самозабвения и духовный подвиг; это непостижимо для людей на земле, потому что здесь отречение от всего земного, в том числе и жизни близких и своей собственной.
Боги ведь берут Ифигению на небо — жизнь ее не оборвется в Авлиде, таинственной тропой она вступит в круг бессмертия!
Но может ли человек заглянуть туда? — а если войдет в этот круг, принеся страшную жертву, то станет навеки проклятым тут, на земле, и уже никогда не обретет покоя и счастья.
Сплошные ошибки на сцене, неловкость: вот, Ахилла приняла за жениха — он отдергивает руку; вот, муж никак не может вымолвить слово — сидит, как каменный.
И новость взрывается, как бомба! — жена задает ему прямые вопросы, на которые только один ответ.
Ахиллес клянется спасти царевну,
Послушай же, царица, ты во мне
Увидела спасителя и бога —
О, я не бог, но я ее спасу!
Не спасет. Тайный круг великой Жертвы уже пошел, и никто из смертных не в силах остановить его. Почему — почему, о господи, одни живут припеваючи, и на них сыпется поток радостей и удач, а другим все жертвы да жертвы — и ничего иного не суждено им на этом свете!
Но может, с тех и взять нечего? Может, они «не видят и не слышат — Живут в сем мире, как впотьмах…», — наверное, так, и все же страшно среди обычных забот, веселья и шуток солдат, которые ждут отплытия… среди всего этого знать о своей страшной миссии…
С каменным лицом он сидит на троне… Они придумали явиться вместе — мать и дочь — и теперь спрашивают его напрямую. Ужасен теперь царь. Он встает и молчит. Слов у него нет. Одна боль.
И вот, Ифигения произносит свой первый монолог. Она молит его не убивать… Эта девочка, которая падает на колени и молит отца не убивать ее… Это ужасно, он дрожит, вскакивает, машет руками — он пытается объяснить, но слов все нет! нет слов! Она просит поцеловать его перед смертью, ласкается и плачет… и какой-то рык вырывается у этого гордого и сильного мужчины. Это уже помутнение…
Страшным усилием воли он заставляет себя встать и выпрямиться. И говорит твердые слова, медленно, по одному…
Жертва будет принесена.
И мы с тобой ничто перед Элладой…
но если кровь — вся наша кровь, дитя,
нужна свободе Родины, чтоб варвар…
Он уходит. Ифигения оплакивает себя, она как бы впервые видит мир вокруг, солнце, птиц — и все это в последний раз. Как клянет она преступный нож отца! Как молит…
Мать начинает интриги, надо отменить жертву! И тут происходит чудо… то чего никогда не знала сцена.
Эволюция образа.
Является убранная для жертвы Ифигения, она тверда и горда своим избранием… Холодно отвергает она планы спасения. Это чудо духовного преображения…
И все вмиг смиряются перед этой высотой духа. На сцене святая. И будет потрясающий разговор дочери и матери, когда мать будет пытаться понять, где похоронят тело ее дочери, и будет вестник, который сообщит, что дева взята на небо — и будет поразительное недоумение земной матери перед таинством воплощения — все это настолько полно высшего духовного смысла, настолько прекрасно, что мягкая музыка звучит вокруг, все залито светом…
Нет, не о страшной бесчеловечной жертве думаем мы в этот светлый миг очищения — о безграничном духовном мире, о беспредельности существа, которое названо — человек.
*
Маэстро читает мою летопись и морщится.
— Тут есть одна черта — ФАНАТИЧНАЯ ВЕРА.
— И что же…
— Не зря сложилось скептическое, а то и презрительное отношение к фанатичной вере в Бога. На первый взгляд, такие люди горят, как факелы Божии, в них вся чистота и порыв, всё лучшее, что есть в человеке. Если речь идет о молодых, часто так и есть. Однако же, любая фанатичная вера, любой фанатизм губителен.
— Почему любой?
— А дело в том, что человек и его вера гармоничны, тут сохраняется цельность личности во всех ее проявлениях. Именно достижение этой гармонии — самое сложное в любом устремлении и поприще человеческом, а на этом огне фанатизма сгорает все: любовь к ближним, уважение к родителям, вся этика, вся эстетика. Такому человеку все равно, ты говоришь: он каменный, но это буквально — и страшно, если вдуматься! Ну, как он живет, как относится к людям, выполняет ли некий долг, кроме религиозного.
По сути, он значительно упрощает себе жизнь. Недаром ведь сложился уже в раннем Возрождении образ монаха-блудника и лжеца. Да, тот монах не веровал вовсе, он только прикрывался верой; наш фанатик верует истово, однако нет ли и тут стремления прикрыть верой нежелание работать, сложно и по истине жить с людьми /если это не отшельник/?
Более того, сама религиозная вера такой силы есть страсть, а страсть осуждается в любой религии, и совершенно правильно. Она искажает личность и разум, уродует душу, деформирует её. Вся задача любой веры заключается именно в гармонизации личности. Ты должен вместить /слово Христа/, совместить мир и Бога, состояться воистину как homo spiritus, а пожар… что ж, он пожар и есть.
— Но это высота духа…
— Вот-вот… высота бывает разная… Это сложнее… Дело в том, что такой человек вольно или невольно возносится над людьми. Смирения в нем нет. А истинное смирение не только смирение перед Богом — в том заслуги особой и добродетели особой тоже нет, ведь как не смириться перед высшим и Непостижимым? Есть смирение мудреца, постигшего относительность своих познаний и самой мудрости, постигшего саму человеческую природу, ее слабость и относительность; застывшего перед таинством бытия. Такой человек никого не станет презирать, не станет возноситься, со вниманием отнесется к нуждам ближнего.
— Но это христианская этика…
— Мы и хотим подчеркнуть ее отличие. А фанатик устремлен ввысь, словно и действительно может достичь неба. Эта наивная и опасная /и часто удобная/ вера, конечно, ничего общего не имеет с истинной. А можем ли мы так говорить, т.е. определять, какая вера истинна, а какая — нет? Ведь, во-первых, вера есть личное дело каждого, во-вторых, идеального образа ее мы не ведаем? Не так. Идеальный образ ее дан нам в Писании, и мы трудно мыслим о ней ежечасно, и может, вся мировая культура в великих своих проявлениях и была попыткой определить истинную веру.
Кстати уж, скажем, что фанатик и культуру эту не вмещает и понимать не хочет; все человеческое для него становится бредом и ложью, словно сам он уже ангел, а не человек. И в миг трудный, миг перелома, не дай Бог, беды — в такой миг он не найдет в себе той цельности, которая одна спасает, будит волю. Он ощутит вдруг, что он вовсе не ангел, но слабый человек: человек, не познавший и сотой доли человеческой природы, не владеющий собой и своей волей, все отдавший Богу — даже и то, чего Бог вовсе не просил.
— С другой стороны, вера ли это? Ведь даже в понятии «вера» есть сомнение, упование, порыв — и неверие, да, без него нет истинной, глубокой и драматичной, веры в Бога.
— Да, у фанатика вера настолько однозначна, горизонт так чист, что в ней не хватает многих человеческих чувств и черт: это какая-то странная, нечеловечья вера, всеподавляющая и опасная. Нужна ли такая вера Богу?
— Но тут есть и особая чистота. Ведь наше теперешнее неверие — результат размытости догм.
— Чистота… вообще главная черта мусульманского быта, всей жизни правоверного. Даже дверные ручки вытирают, если их коснулся «неверный»; люди четко разделены на правых и виноватых, словно мусульмане — иные люди. Мы тут тоже видим ту же черту гордыни: я высший человек, я ближе к Богу, потому что соблюдаю то-то и то-то. Словно мытье рук или повязка на голове делает тебя иным человеком. Тут тоже стремление заменить метафизику понятным и привычным, непостижимое — ясным и выполнимым. Черта ветхих религий.
Современный человек верует иначе. Он бесстрашно входит в мир Божий, мир высших идей и настроений, пытаясь постичь напряженно и драматично смысл своего бытия. Успокоения блаженного нет в нём. И нет награды: тут, на земле, награды нет, и нет никаких отличий, именно поэтому идея Страшного Суда отодвинулась в нашем сознании на задний план. Возможно, мы рождены, чтобы сделать очередной шаг в духовном росте — к вере не во имя спасения. Мы веруем не потому, что грозит Суд /следующий этап — средневековое сознание/; мы веруем потому, что вне веры в жизни нет смысла, и эта бесконечная жизнь, духовная жизнь, все более становится таинством, которое томит и мучит нас, но без которого мы уже не можем и не будем жить.
Геополитика тоже зависит от веры, о чём большинство государственных мужей вообще, видимо, не подозревает. Народные движения определяются и духовными доминантами, и зря думают, что в наше бездуховное время в меньшей степени: может, напротив? То есть, именно когда духовность официальная, явная слабеет, народ влечется более тайными, внутренними порывами и наитиями /очень трудно назвать и определить, чем именно/.
В мире есть несколько духовных конгломератов /неточно: рас/, и почти все они были сломлены в течение человеческой истории. Возможно, в этом была одна из её конечных целей. Мы, духовно мыслящие люди, видим цель истории не в достижении некого порядка или конечной гармонии земных царств, или создания справедливого Всемирного Государства /его описали многие — например, Замятин/, но в эволюции человечества на пути к, как мы веруем, духовной высшей цели.
Поэтому человек /и раса/ должны быть сломлены как земное образование — земное, следовательно бездуховное и пустое, и временное: форма без ясного чисто духовного содержания. Так были сломлены черная раса — рабством, белая — бесконечными войнами и катастрофами, в которых все более проявлялась истинная, духовная, цель истории; и желтая раса была сломлена нашествиями, Хиросимой… Театральная фигура самурая сразу всплывает в нашей памяти — как и европейского рыцаря. Средневековье кончилось. Но не для всех.
Есть конгломерат несломленный, не признающий своего поражения: это мусульмане. Их вера заносчива и грозна, воинственна и победна. Всех считают они нечистыми и не верят ни в какие духовные сверхзадачи. Эта заносчивая истошная, нечеловеческая вера не может дать хорошего плода, оттого они и друг с другом ссорятся /Ирак — Кувейт/, и так сложно нам понять суть их веры /то воюют и газават, то «мирная религия и все братья»?/ Тут мы и подходим к пониманию предсказаний и научных даже прогнозов о неизбежном столкновении белой и мусульманской рас: эта последняя /и последний форпост гордыни в мире/ должна быть сломлена, чтобы в мире воцарился мир.
Так вера становится одной из доминант истории, и уяснение смысла веры, ее реальных целей и содержания помогает понять глубже происходящее, в том числе и самые ординарные политические события.