ГлавнаяДраматиконТеатрЕврипид. «Ифигения в Авлиде»

Еврипид. «Ифигения в Авлиде»

Все залито солнцем — столько солнца, что не видно фигур героев. Веселая музыка, хороводы, пение птиц.

Это пьеса одного актера, вокруг которого кружат, как гарпии или ангелы, хищные птицы, мотыльки, орлы, прихвостни, шпионы, — все остальные. Он с каменным лицом сидит на троне; человек не в силах решить эту проблему, принести в жертву свою единственную дочь…

Жертва… мы совершенно утеряли значение этого слова, мы давно уже не приносим жертв и полагаем их атавизмом.

 

не приносите жертв

когда возжаждут боги или люди
не говорите громкие слова
от них у всех кружится голова
глупеют и цари и судьи

не приносите жертв
их не оценят
не так уж много Богом нам дано
они ни грана в мире не изменят
и расковав одно звено

цепей не сбросить, не обресть свободы
и кто способен ею осенить
судьбу свою? — на это нужны годы
упорной мысли нить

суровая — и тоже стянет горло;
не приносите жертв — они во зло
окаменевший лик взирает мертво
жрец все сказал — и в воздухе крыло!

 

И можно сказать, что это были дикари, которые почем зря убивали людей. Можно сказать, что их понятия Родины и чести были столь высоки, что даже жизнь любимого ребенка казалась ничем по сравнению с этим словом — Эллада!

Мы приобрели гуманизм, стали добрее? — что-то незаметно… Может, утеряли чистоту и высоту понятий, силу духа, растеряли весь Пантеон, разбазарили духовное достояние… Он сидит на троне и спорит с Менелаем, однако что же тут спорить.

— О тяжело… и выхода не сыщешь —

Он повторяет одно и то же, он должен дочь предать мечу — зарезать дочь во имя славы войска — он должен эту жертву принести — слова кружат, он их не понимает — как изваяние, сидит он теперь перед дочерью и отвечает странно и невпопад.

Она, как весенняя птичка, порхает вокруг него и спрашивает про будущего мужа, про дом — она готовится стать невестой, его малютка — Ифигения, а он не знает, что ей сказать!

— О, горькое лобзанье!

Она убегает в шатер, а он снова и снова механически и с мертвыми глазами повторяет слова безнадежности и ужаса.

Вот, Клитемнестра заговаривает о свадьбе, и течет поток слов, невпопад, рассеянно он отвечает о том, куда муж увезет малютку — он в бреду и сам не понимает, что говорит, и никому не может даже выговорить этих страшных слов.

Хор поет о походе, жены готовят цветы к свадьбе — он сидит с каменным лицом и видит всю эту цепь трагедий, которые обрушат боги на его несчастное семейство? Он будет зарезан в постели женой и ее любовником, когда вернется из Трои — за эту убитую малютку, за нее; жена будет убита сыном Орестом, проклятие будет тяготеть над царским родом…

Жертва — высший акт самозабвения и духовный подвиг; это непостижимо для людей на земле, потому что здесь отречение от всего земного, в том числе и жизни близких и своей собственной.

Боги ведь берут Ифигению на небо — жизнь ее не оборвется в Авлиде, таинственной тропой она вступит в круг бессмертия!

Но может ли человек заглянуть туда? — а если войдет в этот круг, принеся страшную жертву, то станет навеки проклятым тут, на земле, и уже никогда не обретет покоя и счастья.

Сплошные ошибки на сцене, неловкость: вот, Ахилла приняла за жениха — он отдергивает руку; вот, муж никак не может вымолвить слово — сидит, как каменный.

И новость взрывается, как бомба! — жена задает ему прямые вопросы, на которые только один ответ.

Ахиллес клянется спасти царевну,

Послушай же, царица, ты во мне
Увидела спасителя и бога —
О, я не бог, но я ее спасу!

Не спасет. Тайный круг великой Жертвы уже пошел, и никто из смертных не в силах остановить его. Почему — почему, о господи, одни живут припеваючи, и на них сыпется поток радостей и удач, а другим все жертвы да жертвы — и ничего иного не суждено им на этом свете!

Но может, с тех и взять нечего? Может, они «не видят и не слышат — Живут в сем мире, как впотьмах…», — наверное, так, и все же страшно среди обычных забот, веселья и шуток солдат, которые ждут отплытия… среди всего этого знать о своей страшной миссии…

С каменным лицом он сидит на троне… Они придумали явиться вместе — мать и дочь — и теперь спрашивают его напрямую. Ужасен теперь царь. Он встает и молчит. Слов у него нет. Одна боль.

И вот, Ифигения произносит свой первый монолог. Она молит его не убивать… Эта девочка, которая падает на колени и молит отца не убивать ее… Это ужасно, он дрожит, вскакивает, машет руками — он пытается объяснить, но слов все нет! нет слов! Она просит поцеловать его перед смертью, ласкается и плачет… и какой-то рык вырывается у этого гордого и сильного мужчины. Это уже помутнение…

Страшным усилием воли он заставляет себя встать и выпрямиться. И говорит твердые слова, медленно, по одному…

Жертва будет принесена.

И мы с тобой ничто перед Элладой…
но если кровь — вся наша кровь, дитя,
нужна свободе Родины, чтоб варвар…

Он уходит. Ифигения оплакивает себя, она как бы впервые видит мир вокруг, солнце, птиц — и все это в последний раз. Как клянет она преступный нож отца! Как молит…

Мать начинает интриги, надо отменить жертву! И тут происходит чудо… то чего никогда не знала сцена.

Эволюция образа.

Является убранная для жертвы Ифигения, она тверда и горда своим избранием… Холодно отвергает она планы спасения. Это чудо духовного преображения…

И все вмиг смиряются перед этой высотой духа. На сцене святая. И будет потрясающий разговор дочери и матери, когда мать будет пытаться понять, где похоронят тело ее дочери, и будет вестник, который сообщит, что дева взята на небо — и будет поразительное недоумение земной матери перед таинством воплощения — все это настолько полно высшего духовного смысла, настолько прекрасно, что мягкая музыка звучит вокруг, все залито светом…

Нет, не о страшной бесчеловечной жертве думаем мы в этот светлый миг очищения — о безграничном духовном мире, о беспредельности существа, которое названо — человек.

*

Маэстро читает мою летопись и морщится.

— Тут есть одна черта — ФАНАТИЧНАЯ ВЕРА.

— И что же…

— Не зря сложилось скептическое, а то и презрительное отношение к фанатичной вере в Бога. На первый взгляд, такие люди горят, как факелы Божии, в них вся чистота и порыв, всё лучшее, что есть в человеке. Если речь идет о молодых, часто так и есть. Однако же, любая фанатичная вера, любой фанатизм губителен.

— Почему любой?

— А дело в том, что человек и его вера гармоничны, тут сохраняется цельность личности во всех ее проявлениях. Именно достижение этой гармонии — самое сложное в любом устремлении и поприще человеческом, а на этом огне фанатизма сгорает все: любовь к ближним, уважение к родителям, вся этика, вся эстетика. Такому человеку все равно, ты говоришь: он каменный, но это буквально — и страшно, если вдуматься! Ну, как он живет, как относится к людям, выполняет ли некий долг, кроме религиозного.

По сути, он значительно упрощает себе жизнь. Недаром ведь сложился уже в раннем Возрождении образ монаха-блудника и лжеца. Да, тот монах не веровал вовсе, он только прикрывался верой; наш фанатик верует истово, однако нет ли и тут стремления прикрыть верой нежелание работать, сложно и по истине жить с людьми /если это не отшельник/?

Более того, сама религиозная вера такой силы есть страсть, а страсть осуждается в любой религии, и совершенно правильно. Она искажает личность и разум, уродует душу, деформирует её. Вся задача любой веры заключается именно в гармонизации личности. Ты должен вместить /слово Христа/, совместить мир и Бога, состояться воистину как homo spiritus, а пожар… что ж, он пожар и есть.

— Но это высота духа…

— Вот-вот… высота бывает разная… Это сложнее… Дело в том, что такой человек вольно или невольно возносится над людьми. Смирения в нем нет. А истинное смирение не только смирение перед Богом — в том заслуги особой и добродетели особой тоже нет, ведь как не смириться перед высшим и Непостижимым? Есть смирение мудреца, постигшего относительность своих познаний и самой мудрости, постигшего саму человеческую природу, ее слабость и относительность; застывшего перед таинством бытия. Такой человек никого не станет презирать, не станет возноситься, со вниманием отнесется к нуждам ближнего.

— Но это христианская этика…

— Мы и хотим подчеркнуть ее отличие. А фанатик устремлен ввысь, словно и действительно может достичь неба. Эта наивная и опасная /и часто удобная/ вера, конечно, ничего общего не имеет с истинной. А можем ли мы так говорить, т.е. определять, какая вера истинна, а какая — нет? Ведь, во-первых, вера есть личное дело каждого, во-вторых, идеального образа ее мы не ведаем? Не так. Идеальный образ ее дан нам в Писании, и мы трудно мыслим о ней ежечасно, и может, вся мировая культура в великих своих проявлениях и была попыткой определить истинную веру.

Кстати уж, скажем, что фанатик и культуру эту не вмещает и понимать не хочет; все человеческое для него становится бредом и ложью, словно сам он уже ангел, а не человек. И в миг трудный, миг перелома, не дай Бог, беды — в такой миг он не найдет в себе той цельности, которая одна спасает, будит волю. Он ощутит вдруг, что он вовсе не ангел, но слабый человек: человек, не познавший и сотой доли человеческой природы, не владеющий собой и своей волей, все отдавший Богу — даже и то, чего Бог вовсе не просил.

— С другой стороны, вера ли это? Ведь даже в понятии «вера» есть сомнение, упование, порыв — и неверие, да, без него нет истинной, глубокой и драматичной, веры в Бога.

— Да, у фанатика вера настолько однозначна, горизонт так чист, что в ней не хватает многих человеческих чувств и черт: это какая-то странная, нечеловечья вера, всеподавляющая и опасная. Нужна ли такая вера Богу?

— Но тут есть и особая чистота. Ведь наше теперешнее неверие — результат размытости догм.

— Чистота… вообще главная черта мусульманского быта, всей жизни правоверного. Даже дверные ручки вытирают, если их коснулся «неверный»; люди четко разделены на правых и виноватых, словно мусульмане — иные люди. Мы тут тоже видим ту же черту гордыни: я высший человек, я ближе к Богу, потому что соблюдаю то-то и то-то. Словно мытье рук или повязка на голове делает тебя иным человеком. Тут тоже стремление заменить метафизику понятным и привычным, непостижимое — ясным и выполнимым. Черта ветхих религий.

Современный человек верует иначе. Он бесстрашно входит в мир Божий, мир высших идей и настроений, пытаясь постичь напряженно и драматично смысл своего бытия. Успокоения блаженного нет в нём. И нет награды: тут, на земле, награды нет, и нет никаких отличий, именно поэтому идея Страшного Суда отодвинулась в нашем сознании на задний план. Возможно, мы рождены, чтобы сделать очередной шаг в духовном росте — к вере не во имя спасения. Мы веруем не потому, что грозит Суд /следующий этап — средневековое сознание/; мы веруем потому, что вне веры в жизни нет смысла, и эта бесконечная жизнь, духовная жизнь, все более становится таинством, которое томит и мучит нас, но без которого мы уже не можем и не будем жить.

Геополитика тоже зависит от веры, о чём большинство государственных мужей вообще, видимо, не подозревает. Народные движения определяются и духовными доминантами, и зря думают, что в наше бездуховное время в меньшей степени: может, напротив? То есть, именно когда духовность официальная, явная слабеет, народ влечется более тайными, внутренними порывами и наитиями /очень трудно назвать и определить, чем именно/.

В мире есть несколько духовных конгломератов /неточно: рас/, и почти все они были сломлены в течение человеческой истории. Возможно, в этом была одна из её конечных целей. Мы, духовно мыслящие люди, видим цель истории не в достижении некого порядка или конечной гармонии земных царств, или создания справедливого Всемирного Государства /его описали многие — например, Замятин/, но в эволюции человечества на пути к, как мы веруем, духовной высшей цели.

Поэтому человек /и раса/ должны быть сломлены как земное образование — земное, следовательно бездуховное и пустое, и временное: форма без ясного чисто духовного содержания. Так были сломлены черная раса — рабством, белая — бесконечными войнами и катастрофами, в которых все более проявлялась истинная, духовная, цель истории; и желтая раса была сломлена нашествиями, Хиросимой… Театральная фигура самурая сразу всплывает в нашей памяти — как и европейского рыцаря. Средневековье кончилось. Но не для всех.

Есть конгломерат несломленный, не признающий своего поражения: это мусульмане. Их вера заносчива и грозна, воинственна и победна. Всех считают они нечистыми и не верят ни в какие духовные сверхзадачи. Эта заносчивая истошная, нечеловеческая вера не может дать хорошего плода, оттого они и друг с другом ссорятся /Ирак — Кувейт/, и так сложно нам понять суть их веры /то воюют и газават, то «мирная религия и все братья»?/ Тут мы и подходим к пониманию предсказаний и научных даже прогнозов о неизбежном столкновении белой и мусульманской рас: эта последняя /и последний форпост гордыни в мире/ должна быть сломлена, чтобы в мире воцарился мир.

Так вера становится одной из доминант истории, и уяснение смысла веры, ее реальных целей и содержания помогает понять глубже происходящее, в том числе и самые ординарные политические события.

3 июля 2019

Показать статьи на
схожую тему:

Оглавление
  1. А.С. Пушкин. "Каменный гость"
  2. А.С. Пушкин. "Моцарт и Сальери"
  3. Альфред де Мюссе. "Андреа дель Сарто"
  4. Герхарт Гауптман. "Бедный Генрих"
  5. Морис Метерлинк. "Аглавена и Селизетта"
  6. Софокл. "Эдип-царь"
  7. Уильям Шекспир. "Гамлет"
  8. Эдмон Ростан. "Сирано"
  9. Эдуардо ди Филиппо. "Призраки"
  10. Еврипид. "Медея".
  11. Теннесси Уильямс. "Орфей спускается в ад"
  12. Дэвид Стори. "Дома"
  13. Ф. Шиллер. "Разбойники"
  14. Ф. Шиллер. "Валленштейн"
  15. Генрик Ибсен. "Дикая утка"
  16. Еврипид. «Ипполит»
  17. Уильям Шекспир. "Король Лир"
  18. Генрих Ибсен. «Улаф Лильекранс»
  19. Платон. Гиппий
  20. Жан Расин. "Британник"
  21. Мольер. "Тартюф"
  22. Иоганн Вольфганг Гёте. "Фауст"
  23. Пять Дон Жуанов
  24. Софокл. "Электра"
  25. Фридрих Шиллер. “Орлеанская дева”
  26. Эжен Ионеско. "Носорог"
  27. Эжен Ионеско. "Бред вдвоем"
  28. Еврипид. "Ифигения в Авлиде"
  29. Фридрих Шиллер. "Разбойники"
  30. Софокл. "Антигона"
  31. Байрон. "Манфред"
  32. Корнель. "Полиевкт"
  33. Шекспир. "Ромео и Джульетта"
  34. С. Кьеркегор о трагедии
  35. А. де Мюссе. “Лорензаччо”
  36. Александр Островский. Последняя жертва