Эдуардо ди Филиппо. «Призраки»
У него всегда интересные легкие и прозрачные декорации, словно ветер гуляет по сцене, и в герое есть какой-то резерв, какая-то задумчивость, неоднозначность.
Простая история о том, как человек переезжает в дом, в котором поселились призраки, — понятно, что призраки — сами обитатели, и любовник жены, и вор-привратник; но ловкий Паскуале не желает видеть этого, он лишен чести и прочих человеческих отягчающих качеств и закрывает глаза на все…
Это страус, который хочет просто жить в довольстве, — это наивный мещанин, вызывающий у нас отвращение… Но опять же, комическая фигура нашей жизни. В том-то и дело, что каждая национальная драматургия открывает нечто особенное, французскую легкость отношений или эту вот призрачность…
Богатейшая сценическая идея позволяет создать искрометную и немного грустную комедию о неукорененности современного человека, который в этом мегаполисе чувствует себя воистину каким-то духом, пролетающим мимо: он никому не может верить, его судьба висит на волоске и ему ни до кого нет дела…
Все действие пронизано этой тоской по основательности и добротности прежней жизни. История происходит в старинном дворце, где сами стены как бы свидетельствуют о былом… С грустью театр смотрит в зеркало сегодняшней реальности.
*
Анжело мрачен. Смотри, у него весь лоб, как груша. Все его маленькое личико совершенно изуродовано скепсисом. А нос стал еще длиннее и глядит прямо в пол.
— В чем дело, дружище? Вы недовольны режиссурой?
— Да. Недоволен репертуаром. И виноваты в этом вы, сэр, с вашей безумной идеей объять необъятное.
— По-моему, Драматикон катится как по маслу.
— Я придерживаюсь иного мнения… — он нервно ходит по проходу и наконец разражается филиппикой, — иного мнения, да! Что это за театр! Подумайте, что мы ставили в том месяце — а теперь!… Хозяин просто прогонит нас к псам и будет трижды прав. Сплошное нытье и охи, и разочарование, и… муть! Где герои? Где трагедия? Театр — это трагедия, мои милые, а не сюсюканье и дешевая философия, этим можно и дома заниматься.
— Тут герой выходит на грань возможного и невозможного, он вершит судьбы мира, а не стонет, что судьба не удалась!
— Понимаю. Но мне кажется, ты упрощаешь нашу задачу. Стонет, ты говоришь, а нужна трагедия… но трагедии не всегда возможны. Может, вся трагедия наших поколений в неспособности дерзать, неспособности к трагедии? Не пожимай плечами, синьор Скептик, это трагедия почище Эдиповой! Да, она не так красива, однако ты ведь не дешевый эстет, чтобы искать только грозу и молнию… Поверь мне, пустота может быть страшнее самой страшной беды.
— Можно убедить себя в чем угодно. Однако театр не должен идти на поводу у времени и вкусов, и даже состояния наших умов. Во времена Шиллера вовсе не было моды убивать возлюбленных, но Моор делает это, и это потрясает и зовет…
— …убивать их как можно чаще?
— Не смейтесь!
— Я понимаю тебя, друг мой. Наверное, ты в чем-то прав… ты знаешь, что мне кажется? Я думаю, есть мистика театра, он привязан к нам, нашей жизни, нашему сознанию и нельзя оторвать его. Настоящий драматург не тот, кто только безумно дерзает, не тот, кто является в стоячее болото и предлагает штурмовать небо во что бы то ни стало и всем сразу. Он чувствует тот один невозможный шаг, который можно сделать или не сделать; и этот шаг может спасти твою душу…
— Я не понимаю вас.
— Не расстраивайся… Этого я и сам не понимаю. Давай смотреть прогон.