Александр Островский. Последняя жертва
Интересно то, что для Островского важна общественная жизнь человека. Он поэтому с трудом пишет героя — герой как правило вышел из ряда, выпал из общности. Когда Юлия говорит с людьми, она всячески подчеркивает свое затворничество — и не столько вследствие сомнительного вдовьего траура, как по природе.
Глафира сразу предлагает ей ворожить — она отказывается. Поразительно сочная речь героев сразу захватывает вас, это стихия слова, это главное в его вещах.
ГЛ. Вон Манефа говорит, «я своим словом на краю света, в Америке достану и там на человека тоску и сухоту нагоню. Давай 25 рублей в руки — из Америки человека ворочу».
Тут и твердость, основательность конструкции, и скрытая ирония, дальше которой он редко идет — это надо учесть актеру — например, тут: ну, легко ворочать из Америки, зная, что ни у кого в городке отродясь никого в этой самой Америке не было и, даст бог, не будет. Чем увереннее говорит, тем смешнее.
Между собой бабы судачат со знанием дела — тут строгий ритуал, правила на все: как жениховаться, когда жениться, что позор и что нет: героиня оказывается сразу в шорах — ей уже на первых страницах деваться некуда, вот и бегает по сцене, не зная, куда приткнуться, и всюду встречает этих баб — милых, добродушных, но от них гибель…
И главное — потрясающая антитеза. Флор — основательный, крепкий человек, у него интерес к культуре и вообще современному стилю жизни: вот, он говорит о необходимости завести современный дом и экипажи, хотя они и дороги, но
— Платим, наша служба такая…
Служба, тут, — образ жизни делового человека, купца, уклад — вот волшебное слово, в котором весь Островский! На укладе стоит жизнь, он гарантирует не только наслаждение и удовольствия, но и безопасность; напротив, выпадение из уклада — гибель, и ничто не спасет такого человека. Высшая ценность в этой драматургии — сама эта жизнь, потому так плавно и мерно они говорят, так неторопливо ходят и встают и садятся, с сознанием исполняемого долга, чинно, тут сама мебель, люстры — на века.
Флор противопоставлен везде читателям французских романов, разным сомнительным графам монтекристо, шелухе жизни.
Да и Юлия никак не хочет или не может его понять. Он ей про помощь свою, хочет принять участие, а она называет это милостыней. Увлечена одним, устремлена только к нему — к Дульчину.
А у того речь иная — быстрая, как ветер, это Хлестаков, слетают с языка фразы-скороспелки, в них ни смысла, ни цели… Так просто говорит. Он может и любимую женщину на содержание отдать, что ж поделаешь. Морали нет никакой. Человек-ветер. Ни мыслей, ни чувств — очень чутко схвачен этот пронзительно русский тип хлюста-прохвоста.
И Лавр и другие «жизнь неосновательную ведут», и тут чудится у Флора противоречие (а у него их быть вообще не должно), ведь французские романы и рысаки — современное дело — так, однако до черты, которую он хорошо ощущает. Главное же — основания, неколебимые основы русской жизни, хранителем которых он и является.
И одним из оснований являются деньги. Их следует беречь и уважать, поэтому фраза Ирины о Дульчине, что «он деньги ни за что считает», сразу раскрывает последнего перед Флором. Эти люди глубоко и зорко глядят. И когда Юлия является занять денег, Флор строг и неколебим. Тут оказывается своя железная логика. Дело не в том, что жаль денег, но они ей не могут быть нужны — вот и все!
То есть если человек занимает большие деньги для непонятных нужд — он опасен, его следует избегать.
ЮЛИЯ. Как! Вы требуете от меня отчета?!
ФЛОР. Да-с. Да не нужно, я и без вас знаю, куда деньги делись…
Они все знают! Она чувствует, как выпадает из этой жизни, все время ощущает себя тонущей. Никакие эти чувства, страсти — ничто не сопоставимо со спокойной уверенностью этого человека.
Необходимо понять весь пафос финала 2 действия. Тут ведь любит — и унижает! Это ложь? Нет, это глубочайшая правда, потому что любовь Флора к Юлии не мотылек-однодневка, ее корни глубоки и здоровы, и дело даже не в ревности, я думаю, а именно в том, что он любит ее самое, ее суть добропорядочной женщины — личное чувство и облик порядочной женщины неразрывно слиты.
Играть без декорации это рискованно, однако в диалоге в начале 3го д. есть все — и «августовская ночь, и звуки кадрили, и полный свет» — в этой отрывистости реплик, движениях персонажей, увесистых-с; и главное — начинается суета, беготня за деньгами…
Ирина говорит о увлечении поэзией так, что ее становится жалко. Это как игра для Дульчина — они от скуки изнывают, и мы понимаем, что эту скуку вылечить нельзя. Эта «русская хандра» именно происходит от непонимания всего смысла и строя — уклада этой жизни, с которой надо слиться, ее надо ценить и наслаждаться привычным и обыденным. А если ты к этому не способен, если у тебя порывы — пропадешь.
Флор и водку пьет в «свой час»! Однако этот уклад подорван. Не только Дульчин или Лавр есть факты его подрыва — наблюдатели говорят о воровстве, взятках. Тут драма распада, жизнь сорвалась с якорей. В нервной музыке, в порывистых движениях — порывах в никуда — это чувствуется все время, и Флору не под силу собрать эту жизнь, «восстановить связь времен». Вот ведь тоже русский Гамлет!..
Дергачев просит у Дульчина — смешно, тут все у всех ползают, просят денег — нет достоинства. Все дело именно в этой нервности и мельтешении, отсутствии самоуважения. Распадение общественных идеалов и уклада. В конце 4 д. грянул удар, она находит приглашение на свадьбу своего жениха. В диалоге с Дергачевым вы чувствуете, как начинается трагедия, вокруг ложь, и она уже не в силах вырваться — это просто физически ощущаешь!
И когда она в бреду мечется с платьями, швыряет их, бормочет какие-то слова, а в центре на возвышении стоит недвижимый Флор — последняя опора в этом «море бедствий» — вы понимаете нечто гораздо более важное и значительное, чем неизбежный финал лирической драмы: вот основание русской жизни и иного не будет никогда.
5 действие. Ирина предлагает Дульчину бежать, мы играем ее как разноголосицу, их реплики взлетают визгливо и тонко — они не слышат друг друга и не могут услышать, потому что тут не «слияние душ», а хаос слепых устремлений.
Он осторожен — она «готова на все»; он просит одуматься — она грезит о бегстве и пр. Далее следует сцена с дружком, тут искусство драматурга поднимается еще выше, они звучат в унисон: один не знает, что делать с жизнью, другой — с каретой. (Эта карета — замечательный символ пустой роскошной жизни Дульчина, за чьим фасадом — яма) и наконец все это великолепие венчает гениальная сцена с призраком.
Он оплакивает смерть Юлии. Зал в это время хохочет. Это трагикомедия — собственно, как и вся русская жизнь… Юлия входит и утверждает, что она умерла.
ЮЛИЯ. Да, это правда, я умерла.
ДУЛ. (в ужасе) Умерла!..
И сразу же понимая символизм этой фразы, как быстро он перестраивается и бросается заделывать брешь! Но ее уже не заделать… Входит Флор, и два принципа, два начала русской жизни, порядок и хаос, встретились лицом к лицу.
Однако чего-то не хватает…
Неужели он прав и в нашей реальной жизни совершенно нет места ничему иному, кроме этого мертвящего быта, этих хваленых устоев, которые мы всегда (и особенно теперь) переоцениваем. Неужели русский человек обречен вечно существовать в этих убогих координатах! Основания жизни — это, конечно же, хорошо, однако человек выше оснований, сам являясь важнейшим основанием, и его воля, его вера, его ум — лучшие основания, чем крепкий капитал и честное слово…
Ведь лучшие наши герои пытаются вырваться из них, презирают их… Так ли?
Наверное, так. Эта драма сильна послевкусием… Как дух пустоты и зла, носится по сцене этот мотылек Дульчин с полурусской фамилией, искусственное создание, исчадье Ямы, вечное неисполненное обещание страсти, и слышится музыка боли — не умолкая в финале звучит тягучая мелодия…
— Я решила вас разлюбить…
Господи, с каким же лицом любящая женщина говорит эти слова…
Это трагикомедия русской жизни, которая вечно обещает и не дарует, нелепая и дикая, мечта не оплодотворяется и гибнет. Светлая Жар-птица мелькнула и унеслась, и давящая пустота мещанского счастья воцаряется…
И тут уже совсем по-другому я смотрю на все эти «основания»… Возможно, не так думал об этом автор, который отдает героиню в заботливые руки Флора и не видит никаких проблем? Однако я вижу омертвение основ, косность убийственную, немыслимость никаких духовных порывов, вижу жизнь, в которой человек превращается в вещь. Это и переводит нас к следующей героине Островского — Ларисе.