А.С. Пушкин. «Моцарт и Сальери»
…и видит статую слева, но она оказывается живой. Замерший Герой слушает монолог Сальери.
САЛЬЕРИ. Этот герой очень важен в той единой художественной системе, которую представляют все трагедии… Тут драма посредственности, а через нее — проекция на каждого из нас. Таким образом, Сальери становится прозрачным персонажем, проектором. Вот, он тужится, напрягается, страшным голосом выговаривает слова циничной исповеди, а на самом деле не существует…
Мы все ведь ценим обычные добродетели, и с точки зрения любого обывателя, он художник и имеет право на уважение, а Моцарт, напротив, не имеет этого права. Художество, творчество низводится к обычной мирской добродетели. Уметь пилить, рисовать, играть на клавесине… вечные свойства ремесленника в искусствах; тут мир встает против гения, который миру не нужен, и, кроме того, нарушает мировой порядок, потому что повинуется Божественному Гласу, а не этому порядку. Кто слышал Глас? а порядок — вот он, им и дышим…
Слова Сальери становятся уверенными и спокойными. Пар вышел — теперь логика. Гений — извращение, отклонение, в нем нет даже уважения к собственному творчеству, солидности жреца и пр., без чего слепые люди не могут его принять. Для Сальери, творчество — религия, для Моцарта — просто образ жизни и он очень удивился бы, если бы узнал, что кто-то убил гения, потому что гений не тем творчеством занимается или не так его воспринимает!
Но что дурного в том, что творчество — религия? Вот, он двигается в молитвенном благоговении, он презирает этого мальчишку, он жрец. Что дурного? Это та же тема… вот каменная музыка мертво звучит, отражаясь от каменных стен… Каменные процессии жрецов идут в глубине. Самое простое средство убить искусство — обратить его в камень. Вот в эту статую слева, которая снова занимает свое место, чтобы на очередном круге убивать Творца.
Эта посредственность не нуждается в оправдании. Она оправдана тысячу раз самой этой пошлостью, которая нас топит — всей системой жизни… Поэт выходит слева и пристально всматривается в этот трескучий и блеклый образ, который, он это чувствует, таит в себе какой-то странный хаос /«шум и звон»/, гибельный для гения.
Вот звучит музыка хаоса, сквозь которую прорываются отдельные мелодии. И обрываются…
Тут размышление над самой этой действительностью, в которой он, Поэт, не понимает чего-то сущностного и важнейшего. Ведь ей не нужен гений, не нужен свет, значит, что же — она в себе самой несет какой-то свет и спасение, неизвестное гению? Ведь гений объявлен случайностью, проживут и без него?
Теперь слева является Инквизитор, а справа Христос.
— Ты им не нужен! — громовым голосом возвещает еще один жрец. И Христос уходит…
Чем же они живут, что так спокойно воспринимают беззвездность и мрак мира? Ничем, — ответ Пушкина. Они бессильны и жалки, и потому так жалко плачет его Сальери в конце, когда мрак нисходит на землю, на которой он теперь воистину стал самим собой — «чадом праха».
Тут мысль и о том, насколько опасно — да-да, опасно искусство, в нем искус и страшные зовы, оно пробуждает стихийные силы, толкает человека на преступление. В нем мало зрячих — вот, слепой скрипач играет в трактире, и Моцарт приводит его к другу. Зачем? Скрипач идет за ним, ковыляя и хромая, ни на минуту не прекращая какофонии. Сальери обрывает окриком этот шум и визг.
СКРИПАЧ. Это странный эпизод в трагедии. Действительно, привел скрипача, который безбожно перевирает его музыку. Что смешного? Зачем этот гений якшается с подобными людьми, что в них находит? Сразу улыбку вызывает обывательский экстремизм Сальери: мол, ты гений, сиди и сочиняй музыку — больше музыки, еще больше!
Спеши наполнить звуками мне душу,
— как он выразился ниже, в сцене отравления…А Моцарт по-детски хохочет, его весьма развлекает этот скрипач.
Почему? Вот, он потешается, катается на диване…
Потому что он пророчески видит в нем — мир, ибо никто не в силах понять Моцарта, его мироощущение, его муку. Хотя его друг Сальери и говорит, как глубока и прекрасна его музыка, она даже божественна! — тем не менее, он не такой… Он какой-то другой, как все они, и он чувствует страшное одиночество. Ему смешно не только то, как играет скрипач — ему вообще смешно, как крутится этот мир, — вот, подошел и крутанул глобус, — как важно Сальери сочиняет музыку, как скрипач играет в трактире — и они слушают! Зачем же тогда он сам, Моцарт, если им достаточно скрипача! Но он не может представить себе мира без своей музыки — о, наивность гения! — и со смехом глядит на мир, который и есть слепой скрипач, в котором все давно переврали, и это уморительное зрелище. Он беспечен и весел — и мудр в этой веселости, потому что никто не переделает мира.
Скрипач играет, в мимо спешат клерки и ученые, едут машины и говорят по телефону, мир крутится под рваную, пьяную музычку, а посередине стоит божественный Моцарт и говорит нам:
— Вот ваш гений!
ГЕНИЙ. Да, гений не нужен миру, случаен и необъясним. В самом деле, если мир вертится по принципам гениального творчества, то непонятно, где этот мир: нас окружает совсем иная действительность; значит, гений живет по каким-то иным законам, чем мир. И мир в лице Сальери извергает гения, спасая свою цельность и уверенность в себе. Но гений — единственная надежда человечества, он есть та последняя тонкая нить, которая связывает нас с Богом?..
Люди подходят к инструментам, садятся и желают извлечь мелодию, но ничего не получается — один визг и шум, они как этот скрипач, и уже он смеется над ними тонким противным фальцетиком…
Последняя нить к Богу…
Но люди всегда почти отказываются от этого последнего шанса. Они ценят стабильность и покой, они с ужасом смотрят на призывы к развитию, прорыву, воплощению, гений только «возбуждает бескрылые желанья»: люди смирились со своим ничтожеством, — вот страшный вывод Пушкина. Они «чада праха», им ничего не нужно, и для гения ничего хуже быть не может: он здесь попадает в совершенно чуждую среду, где он всем враг.
— Что пользы в нем…?
— В херувимах нет пользы. Тут государственный подход, который сегодня возобладал вполне: нет веры в личность, в гения как двигатель прогресса: один Моцарт ничего не может изменить в мире. Вон он бегает среди спешащих людей, никому до него нет дела…
На самом деле ведь Искусство — это только и исключительно труд гения, а люди пытаются обратить его поскорее в культуру и ценят «на вес» бесценные творения. Искусство не от мира сего, оно объявлено врагом мира, потому что изобличает его пустоту и намекает на существование миров иных, настоящих. Оно выявляет также пошлость и бездарность мира и мирских отношений и созданий.
Дело еще в том, что гений не живет во плоти и крови, он существует в разных состояниях — неуловимый и трагичный… И вот, пришел черный человек. Он медленно пересекает сцену, и остановились люди, замерла музыка. Шаги его напоминают другие шаги… Каменная поступь оглушает Моцарта. Они говорят о чем-то, и черный уходит.
Потрясенный, он садится за инструмент…, и он тоскует, оплакивает себя — еще не убитого, но уже предчувствует все… И Сальери убивает — чтобы восстановить цельность, свою и мира вокруг себя, — да, делает с Моцартом то же, что Командор с Гуаном — разницы нет по сути никакой…
Моцарт играет.
А у гения — другая логика. Искусство, для него, Игра — светлая и вечная игра, а не государственное дело, ведь только в игре можно скользить, сквозить, танцевать на грани миров и сфер; он не придает значения своему божеству — вот, Сальери хвалит мелодию, а он:
— Но божество мое проголодалось…
И за стол! Опрокинул бокал и смеется — он счастлив! — тут не кокетство, а он, просто, не понимает, отчего они ведут такую тусклую и тупую жизнь, ведь именно поэтому они возвели красоту в кумир и тем омертвили ее — и он пытается оживить красоту: антитеза со скрипачом — одна из его шуток со значением… Оживление бытия и человека — самая страшная угроза мертворожденным. Процессия автоматов пересекает сцену…
И они никогда не поймут его логики, почему он с таким чувством пишет свое Реквием — и этот Реквием его навсегда останется загадкой для них, которые не умеют по-настоящему ни тосковать, ни радоваться. Может, Сальери плачет и о том, что ему никогда не понять этой музыки так, как играет ее, теперь вот, умирающий Моцарт?
ПЛАЧ. Умирающий Моцарт играет Реквием, а Сальери плачет. О чем он плачет?
Он раскаивается? Нет. Тут все сложнее…
Странный момент он выбрал… Сальери ведь бросает яд в ту минуту, когда никак не должен это сделать: Моцарт произносит максиму, что гений и злодейство несовместны — и он бросает яд! Как так?! Но он как бы оказывается на краю обрыва: отказаться надо от замысла — или решительно исполнить его, и он летит вниз, не в силах сбросить с себя цепи мира сего, его идеологию, — тело летит вниз со страшным криком, — и теперь он оплакивает свою обреченность стать орудием убийства гения. Он не смог воспротивиться. Не нашел в себе духовной силы, не нашел ничего, кроме зависти пошлой посредственности к гению. Он замирает в той же позе, глядя в никуда — каменная дубина посреди толпы.
А герой снова оживает. По светлую и грустную музыку Реквиема он восходит ввысь и снова видит Командора. Задумчиво он глядит на статую… их противостояние вечно, и теперь свет гаснет.