А. де Мюссе. “Лорензаччо”
Сцена — зеркальные и стеклянные плоскости, сквозь которые виден город, черепичные крыши, слышен гомон людей, и люди все время в глубине сцены… Торговцы, ремесленники, дети — возникает широкое панно. Образ Лоренцо сразу дан на противоречии и интригует.
Все дело в этой безликой болтовне, которой наполнено 1 действие, и за этими декорациями мелькает фигура героя, молчаливого и потаенного. Гомон, цокот копыт, смех молодежи, попойка…
Начинается с размышления (2 д.): должен ли философ “смотреть вокруг себя”? — ведь его философия не имеет отношения к реальности, и вся беда философов, что они бросали мысль и пытались исправить эту вонючую колымагу. Лоренцо видит в художнике парадоксальный ум, способность быть верным идеалу наперекор разврату и грязи, тут закаленный человек, который ему нужен — так он производит отбор… Он видит ложь везде. Белила, вранье, румяна, накладные груди, картонные шпаги… Он оскорбляет пылких патриотов, доказывая им в сцене с герцогом, что их купить подачкой — раз плюнуть.
Человек в таком осином гнезде таится от всех — представляет себя ничтожным пугалом. А за сценой — первые гулкие удары колокола мести…
ПАТРИОТИЗМ
В монологе старика-патриота Филиппо выявлена разность пылких патриотов, у которых все слова, все на поверхности, и этой зреющей и вынашиваемой мести. А романтическое уничижение (“мерзкая грязная роль”) героя глубже по идее, чем просто заговор: он ощущает свое падение вместе с родной страной, и надо унизиться — чтобы воспрять; вполне “вкусить унижения” и встать вне морали как орудие высшей воли (“Дай вкусить уничиженья — С миром дремлющим смешай”)
А “демоны слов” — вечная история. Вся сила уходит в слова, которые растаскивают по частям, превращают решимость в пыль, создают видимость деятельности. Лоренцо все время молчит… Потому что он видит смысл своей жизни в том, чтобы убить эту гадину — герцога. Разумеется, сам план отражает увечность сознания, так он и ломает фигуру на сцене, стонет и мрачно глядит в зал… Нет торжества и надежды. Безысходность, тоска обреченности. Он мрачно, тяжело говорит монолог: благо человечества — миф, его невозможно установить и ради этой задачи нельзя действовать или склонять других. Политика — искусство возможного, чего не понимает романтический старик.
Дилемма: стать ли выше этой жизни или слиться с нею, стать одним из них, чтобы что-то сделать? Очевидно, что ничего не изменить с горы, возвышаясь в замке своей добродетели. Поэтому каждый, кто желает что-то сделать в этом мире, должен опуститься до него — войти в их строй, в их гогочущую толпу и сохранить живой огонь… Хотя бы для того, чтобы видеть маски и научиться различать!
1) и твое добро тогда станет конкретным — оно не расплывется при первом шаге как безликая абстракция — вот настоящая философия действия — и надо знать этот мир…
2) падаль, мерзость — мир во зле лежит, вот его вывод, отсюда.
3) герой — жертва, он не будет понят, и готовить себя надо не к трону, а к гибели и глухой стене вражды — даже тех, ради кого отдаешь жизнь; вот путь его, путь приуготовления к деянию.
4) обреченность истине, это судьба, а не заслуга.
Такая идеология толкает его все глубже в это болото, кишащее хищниками. И теперь он отравлен миром и не излечится, тут обреченность поэта, который понимает, что без мира и его миазмов уже жить не может (преддверие проклятых поэтов).
Он готовит убийство тирана… Но почему он так уверен, что республиканцы ничего не сделают? — потому что они не прошли его пути терзаний и роста, они не возмужали и в них нет той ненависти и силы — все наверху, одна пошлость, и ему с ними не по пути. Тут нет никого, кто мог бы помочь ему в этом деянии. Он одинок.
Танцуя, легко и свободно он двигается по сцене — ускользающий шут, готовый принять унижение, любую личину, растворяющийся, гибкий и неуловимый…
Его главный вопрос:
ЛОР. Подумал ли ты, что это убийство — все, что осталось мне от моей добродетели? Подумал ли ты, что я уже два года карабкаюсь по отвесной стене и это убийство — единственная былинка…
Это единственное, что ему осталось — итог его боли и мук, и что делать, что нет в нем идеалов и чистоты — он дитя этого мира, в который бросился, став трагичным (все по Кьеркегору), и его судьба — трагедия, а не гром апофеоза. И наверное, романтик, в котором нет трагедии, ничего не стоит, он пошляк; Лоренцо именно романтик в чистом виде, потому что он стенает от отсутствия любви и чистоты и мстит тирану, и отвержен от мира.
— Вся жизнь моя на острие моего кинжала…
— сильно потому, что тут мощная концентрация воли и жизненной энергии, тут титан восстает, и, как судия, он застыл, мрачно глядя в зал… И даже сцена с маркизой покрыта мраком. Колорит пьесы — вот ее главное богатство: этот мрак, ощущение чумы, проклятие, которое буквально накатывает на фигуру герцога.
И вот, преступление — отравление Луизы. Филиппо доказывает слова героя: он слаб и не способен ввергнуться в брань, первый же удар выбивает его прочь. Почему? Он бьется за свой дом, в его борьбе нет идеи, не как абстрактного слова (свобода, честь), а как выстраданного смысла жизни. Поэтому жизнь и ломает его.
2
Мюссе умеет писать болтовню, особенно благородные а-ля Шиллер монологи, от которых несет тухлятиной и слабостью: мы ставим это, строя интересный контрапункт
ПЬЕТРО. …знайте, дело идет о мести — и пр.
ЛОР. …жгучая радость, словно раскаленное железо, проникает в мозг моих костей…
Страшная сила в его речах, он орудие Бога, он мстит не за свое — герцог ему ничего дурного не сделал, — но он является именно как тайна Божьей кары, неся в себе силу правды, которой сам не знает, и никто не узнает, кроме Бога: как всякий истинный романтик, он не может вернуться в мир сей, он уже там, по ту сторону добра и зла — и сам того не понимает: поэту свойственна удивительная точность глубокой мысли
шепчет он последние слова монолога:
— Когда я войду в эту комнату… и выну из ножен… свой меч… боюсь, как бы я не обнажил… сверкающий меч архангела…
— и потом снова тихо, в другой сцене:
— Что за трясина человеческий род…
Тут страдание беспредельно. И точно то, что он не владеет собой, он как лунатик в этом мире козней и порока и полагает все и всех порочными — даже испытывает свою чистую сестру, сам себя тут же проклиная; это высший духовный реализм, когда поэт описывает так ясно полное душевное смятение, абсентизм подвижника. Тут звучит тихая и чистая горечь высшего знания, он тут похож на карающего ангела, застывшего со своим мечом.
*
Поднять оружие против Родины — безумие; вот и вся философия гражданской войны: в здравом уме невозможно восставать против родины; это интересный вопрос, ведь в самом деле яд и кинжал гораздо лучше рек крови: убить злодея, и дело сделано… В политическом плане, интересна антитеза: один готовит кинжал — другой собирает армию.
Все готово… Он предупреждает, но Флоренция глуха. Все теряет смысл!
В самом деле, он писал пьесу, я ее ставлю, мы стараемся кого-то учить, но это не имеет смысла. И надо научиться жить не для смысла — жить ведомым Богом и не думать о смысле тобой совершаемого. Писать бессмысленные статьи, которые никому не нужны, потому что вокруг творится миллион более ненужных дел, и это никого не касается.
Композиционно продолжена антитеза Лоренцо-Пьетро: оба терпят неудачу, оба должны действовать в одиночку, но тут ведет Рок, там — своя мальчишеская воля и жажда мести (мстит за убийство сестры).
Монолог. Это звучит тяжело и страшно, медленно, как тяжелые шаги… Рассуждение о убийстве. И оно свершается в тишине лунной ночи, без толп и партий, чисто… воля Божья свершается.
*
Финал логичен: равнодушные трусы, псы, набросились и захватили свое — герою этого не нужно, он стал орудием Божьего гнева и теперь должен умереть. Он спокоен, судьба сделана, и его покидает все напряжение прежних сцен — таким спокойным и отрешенным он и выходит под нож убийцы. И в этот момент нам уже скучно слышать речи этих синьоров, и дрязги, и клятву очередного Медичи… В глазах наших печальное лицо с мрачно горящими глазами — лицо героя, прошедшего мир, чтобы вынести всю боль и мрак, грязь и ложь, пережить мир, излечить болезнь и отвергнуть его и с покаянием жарким, чистым прийти к Богу.
— Трагедия ли это? Нет. (Трагедия убита глубиной идеи…) Есть трагедия классическая (столкновение сил — XVII век — Расин), есть трагедия романтическая (душа разрывается — XVIII век — Шиллер), и в самом деле Мюссе близок к последней, его Лоренцо — бич Божий, как и Иоанна у Шиллера. Его таинственная миссия, завораживающая прикровенность поступи — сродни Валленштейновой.
Но тут нечто иное. Сама жизнь — трагедия, и если Иоанна встает на сторону добра и верит в миссию спасения родины, герой Мюссе ни во что на земле не верит, потому тут он и не жилец более. Тут ничего ему уже не нужно.
Наша жизнь во зле, в мраке грызни паучьей — вот трагедия: трагедия в том, что мы живы, что дышим этими миазмами, что мертва любовь, что отравили Луизу! Что собственная душа во зле, ядом пропитана — какая там шиллеровская борьба в душе! — все решено, ты обречен и нет тут для трагедии истинного блистания — и оттого действует сильнее. Это современная трагедия безверия и обреченности Духа закланию… Без цели. Без смысла. Смысл не в спасении мира, как полагает старик Строцци, а в самой жертве, в самом деянии. В воплощении. В преображении человека.
Потому что в таком, как он есть, никакая борьба и шиллеровские высокие страсти не цель и лишены смысла.
***
РОМАНТИЗМ
Именно это бессмыслие и тяготит и губит нас, если мы не привыкли к нему, если нет в нас этой тяжелой твердости настоящего романтика. Вот парадокс: романтика в быту полагают легковесным мечтателем, а настоящий романтик Мюссе и Лермонтова прошел жизнь и знает гораздо больше добропорядочных обывателей — так Демон отпал от Бога, выпил до дна зло и теперь хочет вернуться к Богу — он стал конкретным, т.е. трагичным, и он хочет погибнуть, перестать быть.
Романтизм устанавливает жизненный тупик
Но это не пессимизм, смысл жизни именно в обозначении мирских тупиков — это тропы к Богу. А вера в рациональное решение мировых проблем губительна. И ведет к настоящему пессимизму…
Итак, мрачный, сильный, гневный романтизм — это не литература, у каждого из нас он должен гореть в крови, и когда нам предлагают разом решить все проблемы, дарят рецепты дешевого счастья и пр., мы должны помнить об этом, огонь должен вспыхивать, освещая высшие бездны, вне которых ничто на свете не творится и не решается, смысл которых для нас — загадка.
Что касается трагического…
Все разумные усилия людей были направлены на уничтожение трагедии — Бердяев словно этого не знал! — и ее уничтожили, и исчезла тотчас же красота, настоящая драма и жертва. Все самое прекрасное на свете оказалось связанным с трагическим мироощущением.
Опошление человеческого разума и воли шло полным ходом, и теперь любое высокое движение духа кажется смешным — это еще Лермонтов заметил и забил тревогу…
Трагический человек несет в себе Абсолют — вот его главное определение, — то есть, он готов к жертве во имя безусловной ценности, а ведь для жертвы нужно не просто сильно любить или верить во что-то, но именно представлять нечто абсолютным, безусловным, без чего жизнь теряет смысл — его уже не обрести во всем оставшемся… Теперь же человек несет в себе просто обрывки идей и верований, во-первых, не связанные воедино (лишен цельности), во-вторых, нивелированные, нет вершин (духовных святынь).