Гений-нарцисс
Итак, самовлюбленность гения есть одновременно жажда, завороженность загадкой красоты; гений не может не испытывать к себе интерес, влечение, он эгоцентричен по определению, его влечет и интригует то страшное и высокое, и совершенное, что живо в нем и что противоречит всем определениям и теориям;
кстати, справа на втором плане стоит памятник на расчерченной площади — какой-то голландской, рациональной, и это может быть памятник могучему и изящному герою Нарциссу, каким он отпечатается в головах людей, ничего не понявших в трагедии гениальности;
однако, называя гения нарциссом, трудно обвинять его в нарциссизме, самолюбовании: из того, что мы знаем, напротив, гений связан с комплексами и мучениями — как тот же Дали, — а громкие декларации и самовосхваления больше похожи на некие защитные реакции – и это связано с вечным вопросом:
должно ли любить себя?
любить себя надо, говорят нам одни, блаженные социальные утописты либерального толка, — надо любить себя, потому что, иначе, ты не сможешь полюбить никого другого; странная логика, действующая по принципу н-1: любая иная любовь заведомо будет ниже, так если ты себя полюбишь, значит, хоть что-то перепадет несчастному человечеству, которое хиреет без твоей любви, не говоря уже, например, о Боге…
Я объявляется неким мостом, передаточным устройством, через которое огромная любовь к человечеству (которая, как они полагают, наверняка в каждом есть и томится там внутри в неограниченном количестве) выльется на других…
Тут жуткая путаница у многих небрежно мыслящих, потому что смешиваются две разные вещи: любить других, в смысле — нормально, с приязнью к ним относиться, — это мне диктует христианская религия, завет Христа, а если я не слишком сильно верующий, интеллигент, так это требование элементарной интеллигентности, чей главный корень и свойство — доброжелательное, благожелательное отношение к людям — и не только к людям, кстати, —
вот почему надо любить других — иначе, с вами сложно будет существовать в общежитии; это моральное требование общежития, вот и все — и не надо делать попыток философского или психологического или даже нравственного обоснования моей любви к других людям — любое такое обоснование поставит вас в позицию весьма уязвимую;
но мне навязывают истинную любовь к людям — эдакий сеанс психоанализа, который зажжет во мне неистребимую страсть ко всем двуногим, потому что они похожи на меня; слепая доктрина, бездарно трактующая все, к чему касается:
во-первых, “кто жил и мыслил, тот не может…” – цитата известная: не может человек не видеть низости помыслов, ограниченности нашей природы, зла и лжи, мелочных устремлений и всей гаммы, открывающейся поэту, коли ему не лень пристально поглядеть на род человеческий, — а если он не глядел на род человеческий и не дал себе труда помыслить о таких важных вещах, так и любовь его, даю слово, ни гроша не стоит, во всяком случае, она не стоит разговора о ней в такой приятной компании, —
любовь равна сумме преодолений —
во-вторых, конечно, мое отношение к самому себе не может строиться на принципах этики: этика — это предписанное, а ничто не может предписать мне этого глубинного самоощущения, отражения, которое я совершенно объективно (если объективность вообще возможна — то только тут) получаю из глубины сознания;
и соответственно, вы не можете строить важный принцип этики на таком зыбком основании, как мое самоощущение, и поэтому я отвечаю вам отрицательно: мое самочувствие и самооценка почти никак не связаны с оценкой окружающих и моим поведением с ними и тем менее с любовью к ним — почти — потому что в какой-то мере отвращение от себя или, например, Плотиново отвращение от плотского, конечно, влияют на отношение к людям, стремление к ним или от них, но лишь в той степени, в какой наше сознание цельно и едино, что наблюдается в самой разной мере у разных особей.
Итак, ни моральные, ни социальные, ни философские основания не диктуют и не оправдывают необходимости любить себя; более того, нам приятны в общении и люди, критически оценивающие свои дарования и возможности: тут основа для хорошей, искренней скромности и некичливости, но главное, конечно, в том, что люди критического склада способны к развитию, и это важнейшая современная идея скепсиса: нарциссизм бесплоден, “душа человека всегда в пути”, и застывший над своим изображением Нарцисс — пленник своего образа, эстет-обыватель и безусловный хрестоматийный пошляк;
но тогда, возвращаясь к нашей основной теме, что такое — и возможен ли в принципе — гений-нарцисс?
Но гений ослеплен даром. Ему есть чем любоваться в себе, ведь непостижимый гармонический “дивный дар” разрывает душу, озаряя все и все обращая в гармонию; тут, скорее, любуется не собой, а данным ему Богом — то есть, Богом любуется, Творцом в себе, собой как образом Творца;
однако — и мы очень мягко переходим от Нарцисса вообще к герою Сальвадора Дали,- тут таится реальная опасность некого гибельного раскола, потому что получается как бы два существа: мое несчастное человеческое сознание а\ созерцает Творца и б\ корчится перед ним, осознавая свою неадекватность; чем яснее созерцает, тем больше корчится, в корчах рожая (еще одна формула искусства);
и где уж тут любить себя: я ненавижу свое бессилие, комплексы и плотскость на фоне этого сияния и творения; никак не могу найти мостов, связок между тем и этим; вообще, можно ли любить себя, которого не понимаешь, в котором как бы гостишь — такой, знаете ли, ничтожный гость, про которого все забывают и не ставят ему прибора, а потом вспомнили, забегали и на лицах конфуз… Да нет, я ужасаюсь собой в первый же момент истинного творческого прозрения.
Мы можем попробовать теперь ответить на вопрос: гений-нарцисс — это творец-заключенный, ему не оторвать взора от своего облика, к которому приговорен: тут обреченность растворить бездну, вот что ужасно, да и расколотое эго, из которого, как из ящика Пандоры, лезут — затмевая светлые видения и опусы, — разные черти и мерзость — потому что раскрыв душу, ее уже не затворишь, как дверь в ванную, — так можно ли любить ящик Пандоры?
*
Идея разрушения — одна из важных идей картины, как и вообще у Дали, потому что сюрреализм построен на сне, галлюцинации, вере в порыв и внезапное открытие, а для реализации таких образов следует разрушить привычную реальность и связь и смысл вещей (да и нет в них на самом деле этого смысла); поэтому последовательное разрушение форм во имя цветка — еще одна эстетическая философия на этом полотне- точнее, маленьком этюде размером 50 на 78 см. \!\
И это подводит нас к необходимости вспомнить теории самих сюрреалистов. Кроме паранойи и автоматизма, Элюар и Бретон, Витрак и др. выдвигали весьма интересные концепции, в которых и была суть течения. Но как всегда, взяли и написали на знамени наиболее эпатажные — вообще, было время эпатажа – вот, они пишут:
Сюрреализм — это перекресток чарующих сновидений… но он еще и разрушитель цепей… 1
Сюрреалистические образы внезапно перемежаются резкими и ясными прозрениями:
Одиночество письма — тебя невозможно познать безнаказанно; твои жертвы, зацепленные зубчатым колесом жестоких звезд, воскресают сами по себе.
Бессмыслица? Вовсе нет, не получается бессмыслицы. Сюрреализм — вдохновенный бред сознания, пароксизм творчества, который приводит сознание к бунту против банальности и инерции, и уж особенно остро творец ощущает себя как узел противоречий; автоматизм письма не произвольное решение, он логично следует из этого моего положения в мире.
Важное указание находим в небольшом этюде Арагона “Тень изобретателя”:
механизм изобретения сводится к механизму поэтического сознания
— которое становится свободным от каких бы то ни было заказов на полезность или национальность; изобретение само-бытно — это чистое изобретение, а не проекция известного
идея реального чужда всякой истинной философии
отвергается материализм, философия — умозрение; тут преодолевается реальное, а потом и ирреальное, все отрицается — и одновременно все утверждается, но уже в новом, сюр-реальном, качестве:
чистые изобретения, для которых никто не ищет ни утилитарного применения, ни даже иллюзии применения
предметы теряют свою привычную функцию и становятся иными в ином смысловом ряду или вообще вне банального смысла; это не означает смерти смысла вообще, смерти философии, напротив, тут она только начинается…
Лозунг “вон из реальности” стал основным. В Манифесте и Декларации 27 янв. 1925 года (там же, с.137) сюрреализм назван “средством тотального освобождения духа”, указано на хрупкость фундамента, на котором люди строят свою идеологию, — и это совершенно справедливо, потому что именно в эти годы завершается в основном формирование взглядов Гуссерля и других отцов современной философии, подтвердивших совершенную хрупкость и относительность всех выводов реализма. Кстати, эта хрупкость вскоре и породила, в значительной степени, диктаторские режимы, которые так легко жонглировали идеями…
Арто писал об отказе от разума, обращения к духу: «Я не отказываюсь ни от одного явления Духа. Я лишь хочу переместить свой дух в иные пространства — вместе со всеми его законами и всеми его органами» (141), а в письме к ректорам (148) написано главное:
…настало время найти великий Закон Сердца — закон, который не будет просто законом, тюрьмой, но гидом для Духа потерявшегося в лабиринте…
— отменяются стены и “любые известные формы мысли”, это попытка передать свободно главные интуиции, причем официальные философы объявлены “узурпаторами”.
Спонтанность, осознание фатальности бытия, невозможность удостоверить истину — обо всем этом Бретон писал не раз (напр., с.192-4), и все это совершенно очевидно. Дело не в том, чтобы искать только спонтанности — она средство наряду с другими, — однако располагая предметы и лица, я не ищу разумного синтеза, завершения композиции и внешней логики: “это тут, а то там потому что” — этой логики просто нет, как нет ее и в моем самоощущении и моем страдании,- это разрывы и расколы, бунт и крик, взрыв идеи и гибель лица, опустошенность и трагедия, и безысходность — все то, что реально мучит человека, а не выдумка. Это серьезная глубокая драма, а не занятный сюжет для рассказа.
Это “гибельный, но высший акт признания” — писал Бретон во 2м Манифесте в 1929 году, — который призван “поставить мышление на путь его изначальной чистоты” (291), и в конце концов, он даже приходит к идее завершения, идее синтеза — увы, таково человеческое мышление, которое начинает с бунта и анализа и кончает примирением и синтезом:
Все заставляет нас верить, что существует некая точка духа, в которой жизнь и смерть, реальное и ирреальное, прошлое и будущее, передаваемое и непередаваемое, высокое и низкое уже не воспринимаются как противоречия. (290)
*
На картине Дали окаменевшая рука вздымает странное яйцо с цветком… Тут безликая скорлупа – как у манекенов ди Кирико — вместо головы, не говоря уже о красивом лице Нарцисса: мы намечаем эволюцию от красивого лика, которого уже нет, через отражение к яйцу — символ заменил живое;
вообще, преображение понятных и самых простых вещей — Элюар писал о спичке, ноже, коробке, тарелке, — в непонятные символы объясняется тем, что вещи стали в нашем сознании обыденными, утеряли само-бытность и таким образом вообще перестали существовать (стали атомами некой безликой “реальности”, а за вещами следуем и мы сами) — на самом деле весьма просто он доказывает, что в каждом предмете содержится духовная Идея, и так одухотворяется — мир.
1. Антология французского сюрреализма, 84.