Философия мифа
беда многих книг о мифологии в том, что основной упор в них на исторические изыскания, антропологию, эволюцию представлений, а история всегда самое слабое место — вообще, самая слабая и условная из так называемых ”гуманитарных” наук; очень много допущений и вранья, притягиваний к сегодняшнему состоянию сознания;
мне представляется, что исходить надо, напротив, из сегодняшнего разума человека и доминанты его развития, то есть идти не из глуби веков ввысь, имитируя знание о древнем человеке, — это ошибка и вольность, и искажения обязательно будут там, в глубине, — но напротив, из сегодняшнего состояния разума и знаний, мировосприятия и философии, раскрывая древние символы и верования как я их представляю, а не как “они” их видели — этого последнего я никогда не узнаю при таком методе;
поэтому верно написано А. Косаревым 1 об “онаучивании мифологического мышления”, однако и сам тоже излагает смысл и детали даже очень древних верований; а они меня попросту не интересуют так, как мои собственные, мое представление мифа о Геракле и его значений — и если верно изложу мое конкретное человеческое и социальное, и эстетическое, и пр. восприятие образа, то в конце концов верно попаду и в их представления, потому что в глубине они должны сойтись, —
тогда не стану писать глупости о “бессвязном сознании древнего человека” (Тейлор, 308), поняв, что там была своя связность, если сочинил этот человек миф о Дедале; это было иное сознание, иная связность и глубина, и может быть (подумал я, наблюдая, как наш патриарх проводит “молитву” собора иерархов перед камерами — молится в камеру, а не Богу), может быть, мне не дано уже той глубины страстного, чувственного восприятия мира, той истовости молитвы, отрешенности от мелочей?
я хочу сказать, что нельзя воспринимать древнее сознание исходя из гордости за свои знания, самолюбования современного образованного человека, который все равно внутренне предельно эгоцентричен, полагает себя все-таки носителем “научной” истины, ослепленный рациональностью (хотя на словах часто и отвергающий ее), с высоты смотрит на “дикарей” и, даже если и возносит им хвалу, то как редким животным
нет, это не так, мы обладаем весьма усложненным, но плоским сознанием, лишенным настоящей мистики и поэзии, а потому неизменно поверхностны и копаемся чаще всего в мелочах; истинные глубины мифа или идеи уходят от нас вглубь, как океанские рыбины, да и кто из нас делает попытки обрести настоящий синтез, совместить, например, глубину мироощущения древнего человека, его глубокий мистический ужас; полифонию чувственного мировосприятия человека Ренессанса; иудейское полное экзальтированное и поэтичное погружение в Бога и пр. — кому это под силу? — а ведь мы сегодня претендуем на некий синтез!
чтобы понять хотя бы один миф, надо воспринимать его синтетически, а не аналитически и уж во всяком случае не исторически, потому что миф вне истории, это и есть выход человека из клетки истории, попытка образного синтеза, притча о вечном в человеке — вечном порыве духа к истине и Богу от быта и истории; потому что история учит нас только тому, что мы обречены на глупость, мрак и раздор, а в мифе душа человека воспаряет к свету и миру (Лосев, 1.77)
тут надо иначе дефинировать понятия; А. Элькин писал:
Основная идея тотемизма заключена в том, что человек и виды животных и растений объединяются в одно целое…
— на самом деле они не “объединяются”, но “составляют” — в том-то и дело, что это современному сознанию надо кого-то искусственно сращивать, утеряна цельность и глубина; а для них это была не “идея” — это реальность древнего сознания (я не знаю, такова ли была их “культурно-историческая реальность”, и не желаю знать — и кто же это узнает…); бесплодна попытка разложить и дать определения из анализа, на самом деле можно понять и символы, и мифы только из синтетической цельности духовного миропонимания;
и этот вечный вопрос о том, “что он хотел сказать” — т.е. что хотел сказать автор своим опусом или автор мифа — мифом, или мастер — картиной, — этот вопрос не то что труден, но он не имеет никакого или почти никакого смысла, потому что опус говорит уже вместо автора, и даже если бы мы могли поговорить с Лермонтовым по поводу его задумки в поэме “Мцыри”, наше восприятие поэмы, думаю, не изменилось бы,
к тому же, разве он сам смог бы в точности воспроизвести замысел? разве можно точно сформулировать художественную идею обычными словами? — тогда не нужно было бы писать поэму; поэтому есть опус и есть читатель — больше никого между ними нет, и это приводит к следующей, основной, проблеме:
действительно ли “древний человек жил в мире абсолютных истин”? 2 — или это очередное допущение для простоты анализа? думается, именно так: очередное упрощение; мифология у нас рассматривается как энциклопедия, собрание знаний и даже сумма науки древности! — как будто нам свойственно сомневаться и исследовать, а им — нет; мы привычно лишаем людей древности разума, если это необходимо для данной теории! —
иначе говоря, миф рассматривается как теорема или даже аксиома (о строении Космоса или происхождении огня) — на самом деле, полагаю, человека древности не так уж интересовало реальное происхождение огня, это наше научное сознание диктует нам привычные схемы; это мы стремимся к “абсолютным истинам” — и это привело не к одной трагедии, — и приписываем такое стремление всем; более прав тут Ж. Деррида: они были поэтами, мыслили метафорически, реальности сплетались в их уме, а время и пространство не были безусловны;
миф — это волшебная сказка и ритуал, некая иная реальность, миг Вечности, слово Божье; его нельзя привести к логическому знаменателю — значит, убить; он творится в духовном креативном порыве, вызываемым инстинктом культуры, чувством красоты, духовной потребностью человека
Только под углом зрения бессмертия возможно духовное творчество (Голосовкер, 125)
— это устремление к совершенству, к абсолюту; возникают миры фантазии — иные миры, не совмещенные с миром реальным (так что и задача вовсе не в том, чтобы познать нечто реальное, например, происхождение огня), человек “создал миф — мир, в котором были скрыты истины, невыразимые обычным словом” (Голосовкер, 154): у этого автора прекрасно выражена мысль о лжи во имя победы “над ужасом неведомого” — именно этот ужас — двигатель мифотворчества, а не некая древняя наука…
тут возникает один ключевой для темы вопрос: насколько миф глубок, действительно ли содержит несколько слоев реальности и те подтексты, которые мы читаем сегодня? наверное, ответа на этот вопрос нет (интересны только такие вопросы — нет ответов), однако мы можем предположить, что эта фантастическая, идеальная, многозначная реальность настолько содержательна, как не может быть обычная реальность, и все рождающееся в нашей фантазии — совершенно естественные и законные отзвуки и прочтения, это и есть не логическое, а мифологическое сознание (и самосознание как его ключевой сектор)
…в нем все бессмысленное обретает бесконечный смысл
Голосовкер интересно раскрывает механизм создания “целокупного образа” (49), когда разные мифы исследуют одно явление, естественным образом возникший перед мыслителем вопрос — например, о видении, зрении, — и так они доходят у греков до пары Эдип — Тиресий, в которой углубленное духовное видение противопоставлено слепому зрячему, и ослепление Эдипа в финале многозначно…
таким образом, они приходили к смыслу не разумом, но комплексно, целокупно, ощущая истину, а не вычисляя ее, давая ее в цельности художественного воплощения, не поддающегося плоскому прочтению; это в науке названо ”принцип дополнительности” Бора, и так в мифологии любой образ проявляет себя в отношении к чему-то, обладая бесчисленными гранями и проявлениями
как писал Флоренский: противоречия рассудка снимаются мистически (1.54); разуму свойственны антиномии, более того, его работа на них строится, и только в мифе они снимаются, возникает чудесный синтез, “эйдическая цельность” (Лосевым выраженная), в которую наука пытается проникнуть
и существует какой-то двигатель мифологии, и совершенно неверно определять его сменой формаций или иными событиями: так рождаются дурные мифы, политическая ложь; а настоящие мифы прикровенны, они вынашиваются в недрах плодотворных цивилизаций, они являлись и у нас в последнем веке: так, Прекрасная Дама — наш миф о Софии, вплетенный в венок мировых мифов, —
при этом, возникает спор между большими поэтами-мифотворцами, построенный, опять же, на антитезах, где покорный Блок смело “входит в темные храмы”, неся идею Всеединства, а смелый Гумилев, конквистадор, покорно глядит на победительницу — Деву; это механизм рождения современного мифа, который плодоносит и сегодня; а вообще, большой поэт не может не создать мифа
мне представляется, что ученому все-таки неизбежно будет свойственна попытка свести все к научно достоверному знанию, — какие бы оговорки он ни делал, потому что это такой тип сознания; и эта упертость только в науку и логику науки обрекает на пустую схоластику, ведь эта логика неизменно приводит к тавтологии, и открытия делаются вопреки ей;
но дело не только в этом: весь смысл другой, язык другой в настоящем знании, и оно в этой области тайное, неизбежно тайное, то есть невыразимое обычными словами и средствами, а потому этот казенный птичий язык, который призван просто скрыть трещины и вопросы, свести незнаемое к знакомому и таким образом его убить, — вот главная болезнь нашей культуры в данном секторе, в аналитическом осмыслении искусства и мифа
человек исследует не научно — по-человечески познает, то есть глубоко и цельно, всей суммой средств и знаний, интуиции, опыта, ума; чаще это его личное познание несводимо к объективной истине, выраженной на всеобщем языке, и, по сути, все поэты — первооткрыватели, а главное у них не тема и не идея — язык, организация материала, точно выраженные глубинные интуиции
поэтому и «коллективное» в мифе — тоже удачная выдумка, позволяющая все дальше и дальше «объективировать» исконное, интимное, глубокую интуицию гения; возможно, художник отражает и социальное понимание, и какое-то общее видение, но не сводит личное к общему, не объективирует специально —
и гений неисповедим — неисследуем — это все иллюзия ублюдочного логического разума, который не в силах смириться с таинством и настоящей магией; и Косарев сам отмечает (91), что «стареющие культуры отдают предпочтение букве», теряют таинство и истину, творческий порыв, именно потому что там тоже «наука» формализовала и сводила к ритуалу, логике, удостоверенной «истине» (стр.92 — о том же)
говоря о «познавательной мощи символа», Косарев (93) пытается соединить все-таки науку и миф, это иллюзия, что ты «познаешь мощь» — игра в слова снова, а познание мифа происходит не научно, а только мифологически, на том же уровне синтеза — так понять художника может только художник, и в сущности мифотворчество прикровенно, как и религия (для посвященных)
нужна ли человеку истина?
кажется, глупый вопрос, настолько это въелось в сознание, однако на самом деле художник, или мифотворец (что одно), никогда не ставит задачу сформулировать какую-то там истину, вообще не формулирует — а ведь «истина» есть понятие рациональное; его задача, вероятно, в самовыражении, прочтении суммы интуиций, цельном самоощущении как частицы Космоса, а каким же образом я могу познать это?
вот так слова предают и снижают уровень познания, и потому так скучен наш Лосев и интересен Э. Кассирер 3, указавший в мифе «собственно мифическую действительность» (415) — а «истина» переводится как — Сущее, и наука к этому имеет самое отдаленное отношение! (97) вероятно, тут истину нельзя знать, нельзя ею «владеть» — в ней можно быть: и тут глубочайшее различие: быть означает вполне существовать, во всех проявлениях, при этом не только не нужно, но абсолютно невозможно выразить и сформулировать
как это происходит конкретно? — это фантазия, игра, ложь и правда его бытия, его смех и ирония, презрение и отчаяние, любовь и смерть, обреченность и непостижимость собственной природы — все отражается в картине Дали: ее можно «прочесть», но это будет уже другой смех, ирония, обреченность — а не логика, логикой тут банки не откроешь, не то что картины: и рождается известный комплекс неполноценности ученого, который все дефинирует и других уличает в ненаучности — так общаются со шкурой тигра, а не с живым зверем: живой опасен и непредсказуем;
и получается, что истина, любой смысл не для обывателя, потому что обыватель — человек, который вообще не способен к их восприятию, и любые экспликации и упрощения — профанация, которая ни к чему, кроме информации, не ведет: только в опыте (научном или мистическом, или творческом) открывается смысл, только мифом читается миф (Ф. Капра записал: «высшая реальность вообще не может быть объектом рефлексии или передаваемого знания» 4)
и все это вынуждает предпринимать попытки интерпретации — подобно исполнению музыкальных произведений пианистом, который ничего не поясняет — просто исполняет; проигрывание мифа в современном сознании, современной фантазии не может быть безличным и вневременным — оно по необходимости несет черты времени и личности; например, мы ироничны и весьма небрежны в отношении древних святынь, и, видимо, честному пианисту не следует устанавливать на лице постную мину и изображать пиетет — напротив, чем реалистичнее будет его переживание темы, тем лучше, уже по той простой причине, что его читатели или зрители подобны ему во многом;
проигрывание мифа имеет самые разные формы в самых разных жанрах, однако цель его всегда одна, и это что угодно, только не объяснение, не «истина», не «идея», в мифе нет идеи — там есть иная реальность, там сгусток бытия, мир, который мы читаем, как читаем стихотворение или погружаемся в атмосферу картины: в Вечности мы бороздим волны великих тем в поисках откровений, без которых не в силах понять ни себя, ни Бога — высокие слова? — но мы же не в курилке болтаем…
это один из элементов духовного познания, точнее, духовного развития, выполнение необходимой функции — то есть, цель вовсе не в прочтении мифа, как цель прослушивания вовсе не в том, чтобы «понять» сонату: это способ полноценного бытия
К. Юнг писал, что все ритуалы и обряды «были стенами, воздвигнутыми на пути бессознательного» 5 — и мифы, следовательно, тоже явились такими стенами, однако в мифе, кажется, часто, напротив, происходит отторжение сознательного в бессознательное, там сохраняется равновесие между ними; вся проблема в том, чтобы быть субъектом и выражать субъективные прозрения и образы: художник всегда прав, а ученый никогда (история мысли — история ошибок именно потому, что они пытались привести свою мысль к пристани «объективной истины») — но быть собой, осознать себя и выражать свое — мужество, воля и дар
часто писали о том, что «человек — тоже миф» — а что это значит? — это выражение тоже, к сожалению, поражает двойственностью, потому что
1) человек придумывает себя, умеет быть хамелеоном, приспособиться — в самом деле, показал удивительные способности в этой области, — чтобы соответствовать неким феноменам, требованиям, социальной реальности; то есть, человек — миф в смысле: искажение, ложь;
2) он — миф, как вечно непостижимое до конца средоточие, синтез, мир, в-себе-сущее, неповторимое ни в какой иной форме или существе
в первом прочтении человек старается порвать с субъективным, постепенно превращается в совершенно прозрачную особь — амебу, во втором — напротив, сохраняет прикровенность и сложность непрочтенного синтеза; в первом — придумывает себя, во втором — читает глубины, познает себя и через себя все прочее: это вечная дилемма нашего развития
трудно создать систему; а без нее наука тоскует… но разделение бытия и сознания на какие-то оторванные “реальности” — типичная схоластика, потому что тут снова идет разложение, дальнейший распад целостного, или творческого, восприятия, которое одно может прочесть миф;
если в глубине сознания автор — ученый, он допускает мифологию, мистику называя их «измененными состояниями сознания», то есть ненормальными, попросту говоря; норма оказывается надежно упрятанной в рациональные стены, однако эта норма — выдумка убогих умов, нормы — нет, где норма, там уже не человек, неполноценный человек, ибо именно за «измененными состояниями сознания» основные прозрения и прорывы;
тут роковая раздвоенность многих так называемых ученых, в них человек не может не ощущать великую правду мифа и мелкую ложь их «науки», которая (Косарев, 148) так удивительно легко орудует с понятиями истины и Бога, и разделяет мироздание на структуры и полагает, что способна познать исконную сверхструктуру и пр.
прочесть миф не значит указать, что он есть сумма реальностей — прочесть его можно цельным творческим восприятием, драматическим переживаем вечного в современном, которое приводит к полному потрясению человеческого существа, поразительному катарсису перед Неведомым — такова великая одноименная книга Франка, в которой нет ни слова о мифологии, но она уже стала великим мифом века — и такова живопись Дали
анализ на уровне текста, на уровне семантики показывает саму систему обучения, в которой студент овладевает механизмами анализа, языком анализа, совершенно не владея искусством чтения и воображения, творческими приемами, в работе участвует только ум 6
важный момент при анализе мифа — духовная проблема; а проблема она потому, что в нашей науке родилась вредная и бесплодная всеядность, некий культурный холизм, когда автор смешивает — для научных благородных целей — в один непонятный фарш индуизм, Магомета, индейцев, Троицу, пытаясь доказать эрудицию, на самом деле формуя некий навал, кучу; мы анализируем миф об Орфее в свете Евангелия, и все другие мифы — точно так же; это ограниченность? возможно, однако ведь и человек есть точка во Вселенной, и кто не ощущает своей человеческой ограниченности, тот вообще не мыслитель;
иначе говоря, для нас есть в мире непреложная Истина — истина благовестия, истина Христа, — а в этой самой “трансцендентной реальности” очень важно утвердить реальность, существование, непреложность (для тебя) неких точек, опор, иначе мысль будет расплываться и уверенности не будет ни в чем; можно при этом цитировать Флоренского или Студиита — это будут только обрывки идей, слова, ведь у них-то был Бог, была твердая почва под ногами
и человек смешон, когда стоит и рассуждает о котле, “в котором плавились мировые религии”(161), духовный мыслит иначе, поле берет меньше и обрабатывает его тщательнее, вдумчивее, глубже входя в почву; и разумеется, мифология не является истиной в последней инстанции, вообще не есть выражение какой-то истины, но только игра, размышление в образах, в вечной попытке человека постичь непостижимое
никакой философии нет без духовной составляющей — тогда в ней просто нет смысла и нет задачи; а может быть, как это ни грустно, мы ведем эту красивую игру, отдыхая от высших прозрений, мучительной мысли о Боге, чувства ничтожества и бесполезности духовных усилий
1. А. Косарев. «Философия мифа». М., 1999, с.27
2. И. Клочков, 121
3. Э. Кассирер. Избранное. Индивид и космос. М., 1999
4. А. Косарев. «Философия мифа», стр.25
5. К. Юнг. «Архетип и символ», с.112
6. Например, предлагается посмотреть, “что представляет из себя трансцендентная реальность” (Косарев, 157) — фраза-фарс, потому что на эту реальность, в отличие от физической, нельзя “посмотреть” и нельзя узнать, что она “представляет” — она вообще не “представляет” ничего, ей не свойственны представления, и проявления в ней всегда — искажения; ее нельзя увидеть из окна иллюминатора — ее можно написать, взять из своего сознания, воссоздать