Два брата. Психоанализ
К.Рохас предполагает, что две фигуры на переднем плане — это два брата. Младший, умерший брат Дали — тоже Сальвадор, — как тень, преследовал его всю жизнь, рождая ревность (родители так и не смогли пережить этой трагедии: любили старшего) и тяжелые комплексы; и вот, застыл левый — безликий красавчик, предмет любования всей семьи (его портрет всегда на камине), и правый, мучительный художник, гибнущий под грудой образов страдалец…
Видимо, испанский исследователь прав, этот образ брата постоянно преследовал Дали, однако, как всегда в художественном образе, произошло слияние чисто личных, интимных вещей и общечеловеческих идей и переживаний.
Итак, художник не постигает себя, отчаялся в недрах этой красоты и полноты, которой ни с кем не может разделить: сказать “Дух” легко — но трудно, трагично реальное погружение в бездны Духа, страшно и окончательно его одиночество, криком отчаяния звучит под черными небесами этот жалкий цветок…
*
На многих композициях серии “Анжелюс” странные мешки, телеги, оглобли… Это символы импотенции, груз бесполезной плоти. Вот композиция “Археологическая реминисценция” — там отец с сыном идут к фигурам, отец подводит сына к трагедии отторженности от женщины : ее фигура действительно несколько атакующая, хищная (и Рохас писал в этой связи о хищной самке богомола) — на самом деле, склоненная фигура женщины на картине Милле и у Дали — это та покорность и пассивность, которой мужчине не дано преодолеть и покорить; женщина покоряет его ласковой покорностью, призывая и пожирая в светлые миги, когда они совершают молитву на поле под далекий колокольный звон; и слишком многим он отягчен, чтобы оказать сопротивление; и так растет обреченность и рождается тема одиночества и ущербность мечты
Мечтатель — всегда плохой поэт (Ж.Кокто)
В заявлениях Дали критики много внимания уделяли психоанализу или эпатажу. Нас поражает в нем идеальный вкус, способность отвергать все то, что и надо отвергать (футуризм, поздние банальные импрессии и пр.), и способность к предельному изумлению, потрясению — например, такой простой, на первый взгляд, картиной Милле,- это захватывает все его существо (много ниш, много пространства духовного и интеллектуального), рождая серии прозрений. Это гениально сложное сознание — страстное и неразрывное. В нем ощущается та бездна страдания, мощное движение всех творческих сил, цельность, из которой ничто не выпадает, его недра бесконечны.
Художник создает картину, отторгая ее смысл — зрителю, т.е. не только выражает свое личное, но и реализует некие объективные ожидания, это разговор, а не монолог, поэтому любые психоаналитические изыскания однобоки, картина вне объяснений, но ее образы и идеи нуждаются в продолжении (это и есть феноменологическая реконструкция, а не простая экспликация), развитии, вашей фантазии и эрудиции;
гений всегда не дописывает, и нужно дарование, в чем-то равное дарованию мастера, чтобы прочесть опус. Например, Дали, обращающий родителей в чудовища, — это пронзительная правда, которую я должен нести в себе, страдать от нее, чтобы прочесть эту мысль адекватно; тут надо чувствовать эту глобальную внутреннюю задачу разорвать родовые связи, понять вечные гневные слова Спасителя:
Враги человеку домашние его…
Время
Совершенно иной взгляд получается, если рассмотреть этюд Дали во временной проекции. Мы почему-то решили, что действие на нем разворачивается в некой временной последовательности: первый Нарцисс, вот второй и т.п. — однако это только один взгляд и в чем-то противоречит концепции героя. Если это художник, то перед нами реконструкция его сознания, в котором все эпохи и состояния существуют синхронно.
Но тогда между этими образами существует взаимосвязь, и она действует во все стороны; иными словами, перед нами четыре Нарцисса, и все это четыре состояния в данный момент. Собственно, мы можем рассмотреть и вариант истории души, но это будет уже отдельный разговор — менее интересный, как представляется…
Время на картине отсутствует, судьба художника, его драма, разворачивается в Вечности – это единственная настоящая тема высокого искусства. Итак, можно попробовать перечислить основные концепты этих четырех образов:
1\ глядящий на отражение — в мучительном тупике, переживающий невыразимость, отчаявшийся в бытии и самопознании,
2\ творец, отвергающий себя и свое, претворенный в цветок, устремленный ввысь, дарующий жизнь и забывший все эти вечные вопросы,
3\ памятник на площади — отвернувшийся от мучений и постижений, застывший в нирване самолюбования; отдохновение, слава,
4\ прах
Эти образы связаны между собой: например, 1й страдает, как бы присутствуя при творчестве, сопереживая попытки и устремления 2го, который, в свою очередь, каменеет, приближаясь неуловимо к состоянию 3го — рука уже почти памятник, — это реконструкция сознания художника, спонтанная вереница образов, которые не могут не быть связаны, хорошая иллюстрация к критике самого «паранойя-критического метода».
При этом, если смотреть на этюд достаточно долго, зритель не может не ощутить этой связи и этой внутренней драмы — уже по композиционному положению двух основных фигур, которые находятся в явной оппозиции.
Реальность
У Сартра в “Тошноте” есть пассаж, в котором герой рассуждает о предметах, что ими просто пользуются — и все, а “меня они беспокоят, и это ужасно” — он проникается предметами, видит в них иное, так рождается иная — живая реальность в живом сознании…
Средние художники отличаются от больших одной чертой: они прячутся в языке. Язык обладает неисчерпаемыми возможностями, но это и опасно, потому что, в конечном итоге, это все возможности словесной игры. Он не может существовать сам по себе; иначе говоря, язык отражает работу сознания, он отражает конфликты реальные и без них перестает быть выразительным языком — становится игрой в слова…
А в ХХ веке и наука, и поэзия часто вырождались в такую игру, и подчас сложно отличить идею, концепцию от игры — и даже у хороших поэтов, этим отличается Гумилев от Мандельштама, Элюар от Пастернака. Содержательность свойственна большой лирике и искусству вообще независимо от вкуса творца, потому что настоящая сублимация, в отличие от чисто языковой, влечет “на выси сознанья”. Поэт может не любить их, и там холодно и одиноко, но не посещать их не может. Это как птице — отвергнуть взлет.
И в этом страшном и сложном веке людьми творческими овладела жажда содержания как единственный вариант отрыва от пошлости. Реализм, описательные моменты, наслаждение частностями пейзажа ушли в прошлое, стали анахронизмом. Человек этого века ощутил себя на грани превращения в придаток машины, на грани гибели. Он захотел найти смысл в себе, а не в кибернетике. Это стало жизненно важным.
Возможно, есть и некие общие законы усложнения сознания?
Уже в символизме, а потом в супрематизме, абстракции у нас стабильно шел отрыв художников от реальной жизни, задолго до того, как она сошла с колеи и началось уничтожение страны, религии, культуры, народа. Художники — такие, как Гумилев, Шагал, Сутин, Блок, Кандинский, Татлин, — чутко поняли окончательный разрыв искусства с банальной реальностью. Но на это оказались способны очень немногие, тут и пролегла грань между большим и малым искусством.
Можно даже сказать, что это грань между культурами, потому что когда мы читаем, как наши великие мыслители – Бердяев, Ильин, Карсавин, — живя на Западе, решительно отвергли модернизм, читать об этом странно. Неужели не поняли? Но дело в другом. Видимо, они принадлежали к той русской культуре, которая закончилась; они не смогли войти в другую, новую, культуру, поэтому Бердяев и Кандинский – гении, во многом непостижимые друг для друга.
Это важно для воспитания вкуса. И важно различать масштаб фигур. Можно сказать, что Северянин, например, истинный поэт, стих его красив и он гениально работает с языком, но на этом все кончается: маленький поэт; можно сказать, что Анненский манерен и я его не люблю, но невозможно отрицать, что это большой поэт, открывший мир — а в этом все дело: надо открыть мир. Не ковыряться в этом нашем мире земном, а принести свой, открыть его, и там иные законы и красота, музыка, драма, слом, поэзия… Но этот мой мир на самом деле и будет настоящей реальностью, иначе – утеря мира, цельности и духовных корней, и художник чутко отмечает эту главную опасность нашего времени.
Это очень деликатный вопрос потому, что не всем нужен иной мир, вообще, на свете мало духовных людей, что было возвещено Спасителем достаточно отчетливо и окончательно: “Мало избранных…” Поэтому тут неуместны споры. Надо возжелать иного мира, идти к духовной высоте — тогда картина станет ясной. И не только картина.
Мучительная композиция Сальвадора Дали «Метаморфоза Нарцисса» — рассказ о вечной драме преображения человека в творца, в произведение, вечном метании человека, который пытается выполнить непосильную задачу: вознести цвет идеала в пустыне мира и остаться человеком.
Усложнение
Нарцисс принял свое отражение в воде за другого человека. Это расширение его вовне, свершившееся с помощью зеркала, вызвало окаменение его восприятий, так что он стал, в конце концов, «сервомеханизмом своего расширенного, или повторенного образа». Он приспособился к собственному расширению самого себя и превратился в закрытую систему.
основная идея этого мифа в том, что люди мгновенно оказываются зачарованы любым расширением самих себя в любом материале… 1
художник или мыслитель преодолевают эту зачарованность и мыслят сами, в себе находят расширения и углубления и не подпадают под власть медиа или плоских мифов социума
исследователи критически воспринимают современные технологии любого рода, потому что «технологии суть самоампутации наших собственных органов…»
Маклюэн поясняет:
Послушать радио или прочесть печатную страницу значит принять эти расширения нас самих в нашу личностную систему и претерпеть «замыкание», или автоматически вытекающее из этого искривление восприятия
подобные процессы помещают нас в роль Нарцисса, состоящую в подсознательном восприятии этих образов нас самих и оцепенении перед ними
Непрерывно заключая технологии в свои объятья, мы привязываем себя к ним как сервомеханизмы. Именно поэтому мы, чтобы вообще пользоваться этими объектами, должны служить им — этим расширениям нас самих — как богам или в некотором роде святыням
то есть, например, это вы полагаете, что охраняете свой гаджет от падения или воды – это же совершенно естественное отношение к ценной вещи – на самом деле тут ритуалы, которые возводят вещь в культ: она давно уже заместила ваши чувства, органы, мышление; она упрощает восприятие, общение и пр. – сплошная плоскость
Нарцисс Дали составляет с отражением неразрывное целое и как бы служит ему основой – сервомеханизм – и уже не может разорвать этот замкнутый круг собственного сознания; другое дело что ему там неплохо и, может, он и не желает разрывать его…
и тут у него, разумеется, служение идолу – ему самому – что выглядит весьма драматично и как исповедь, учитывая известный нарциссизм самого маэстро; во всем этом я вижу некую обреченность: у обычного современного человека это механическая обреченность частицы, робота, у художника – высокая обреченность гения
в любом случае свобода остается призраком, не так ли
1. М.Маклюэн. Понимание медиа